Kitabı oku: «Последняя ночь последнего царя», sayfa 2
АЛИКС. Ну вот закончила описывать наше сегодняшнее число… Кстати, Ваше Величество, чтобы мне не волноваться, впредь будем читать дневники вслух друг другу. Что вы записали сегодня?
НИКИ. Прости, но сегодня я ничего не записал.
АЛИКС. А вчера?
НИКИ. Вчера – тоже… Нечего записывать. Последнее, что произошло – решетка на окне
АЛИКС. Бэби каждый день пишет одну фразу: «Все то же». Пиши, как Бэби. И мне спокойнее. Как он тихо спит. Очень бледненький… непременно – завтра гулять! И все-таки прочти мне свою последнюю запись.
НИКИ. Чувствую, будешь строгим цензором. (Читает.) «Утром, около десяти тридцати к открытому окну подошли. Подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы, без предупреждения со стороны Юровского. Этот тип нам нравится все менее!»
АЛИКС. А я сегодня записала в дневник целое сочинение! Самое подробное описание дня за весь этот ужасный год. Почему? (читает). «16 июля, вторник. Серое утро, позднее – вышло милое солнышко».
НИКИ. Да, да… солнышко. Был превосходный день.
(Расхаживает.)
Аликс (продолжает читать). «Бэби слегка простужен. Все ушли на прогулку на полчаса утром. Когда они ушли, Татьяна осталась со мной, и мы читали книги пророков Авдия и Амоса».
Я выписала из Амоса удивительные слова… Обязательно прочтем их сегодня на ночь. «Как всегда утром комиссар Юровский пришел в наши комнаты. И, наконец, после недели перерыва опять принесли из монастыря яйца для Бэби. В восемь часов ужин. Внезапно поваренок Лешка Седнев был вызван повидать своего дядю, и он исчез. Удивлюсь, если это правда, и мы снова увидим мальчика». Думаю он не вернется, как и все, кого они от нас уводили…Это грех, но я им не верю… Но сегодня вы ушли на прогулку, мы сидели с Татьяной, и я задремала… Мне приснился сон. И я увидела (остановилась)
НИКИ. Григория.
АЛИКС. Да! Да! Он улыбался. Он прошептал мне: «Скоро, мама».
НИКИ. Я не всегда доверял Григорию. Но на этот раз он прав. Скоро… Очень скоро вы будете свободны И покинете этот дом
АЛИКС. Что значит – «вы»?
НИКИ. Да, конечно, мы.
АЛИКС. Признаюсь моя нервность еще и оттого… Знаешь, как называют в городе этот дом? Баба, которая мыла вчера полы, сказала: «Ипатьевский». По имени владельца господина Ипатьева. И я тотчас вспомнила как мы ездили в Ипатьевский монастырь, где жил первый из Романовых, избранный на царство. И я так испугалась, мне показалось, это знак: круг завершен, и дом этот страшен для нас. Но после улыбки Друга наоборот, все кажется добрым предзнаменованием. И вообще надо встряхнуться! В Тобольске вы играли спектакли. Девочки, доктор и Ваше Величество недурно разыграли водевиль господина Чехова. Я в первый раз смеялась! Есть смысл вернуться к этим маленьким забавам. И бедного доктора надо отвлечь от черных мыслей. Я зашла вчера в его комнату – там лежало незаконченное письмо. Да, каюсь, совершила недопустимое: позволила себе прочесть. Ведь доктор наивен, как и ты, он может написать лишнее. К счастью, ничего опасного. Но это – ужасное письмо. Он пишет: «Я умер, но еще не похоронен».
НИКИ. Пожалуй, ты права: надо вернуться к нашим славным представлениям.
АЛИКС. Знаешь, Ники, у господина Чехова была пьеса. Я о ней часто теперь вспоминаю. Там несколько милых аристократов должны потерять родовое имение за долги. И всё рассуждают, как его защитить. И болтают, болтают. Пока они разглагольствуют, приходит мужик – разбогатевший сын их крепостных – и объявляет: «Я купил ваш Вишневый сад».
НИКИ (меряя шагами комнату). Хорошо бы к этой пьесе приписать – что с ними нынче… Ну, покупатель, конечно, убежал за границу со всеми деньгами… Несчастные аристократы – кто в ЧК, кто уже в земле.
АЛИКС. Там есть еще недоучившийся студент, чем-то похожий на молодого человека, который иногда приходит в студенческой тужурке. В последнее время, Ники, я подозрительно часто вижу его у наших дверей.
НИКИ. Все недоучившиеся студенты, милая, нынче славно расстреливают доучившихся. Кстати, и у меня там возможна роль: персонаж, с которым все время беды. Все так и называют его – «Двадцать два несчастья».
АЛИКС. Мой милый страдалец, любовь моя. Нет, нет, эта пьеса слишком грустна. Я предлагаю нам прочесть сегодня совсем иную пьесу. Со старым, как мир, сюжетом. Очень-очень давно привезли в холодный Петербург маленькую принцессу… Ее сестра Элла выходила замуж. И на детском балу принцесса увидела голубоглазого принца. Его глаза покорили ее тотчас и совершенно.
НИКИ. И он тоже был покорен сероглазой красавицей.
АЛИКС. С тех пор всю жизнь они почти не расставались. Пока не наступила эта ужасная война.
НИКИ. Да. Он уехал на войну.
АЛИКС. А она писала ему бесконечные письма.
НИКИ. А он отвечал глупыми, короткими. А чаще – телеграммами, потому что даже в письмах был застенчив.
АЛИКС. Знаешь, дорогой я дала себе слово не вспоминать. Я заперла в кладовой альбомы с фотографиями – воспоминания свежи и мучают. Но сегодня я нарушила обет и спустилась вниз.
НИКИ. Ты принесла наши письма!
Она достает портфель с письмами
АЛИКС. Вот – мое богатство! Когда узнала про отречение, я начала уничтожать бумаги. Прямо в кабинете разожгла костер в камине, где сгорели воспоминания. Но наши письма не смогла… Понимала, ими воспользуются против нас. Но сжечь было выше моих сил. В них моя неутолимая страсть к моему Солнцу. И когда они повесили эту страшную решетку… О, глупцы, мы все равно от вас убежим. Убежим в наши письма.
В подвальной комнате. ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.
ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет.
МАРАТОВ. Приедет.
ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет. Белобородов к телефону не подходит. Что это значит?
МАРАТОВ. Сказать? Это значит, что Белобородов к телефону не подходит.
ЮРОВСКИЙ. Команда нервничает, Маратов. Мы ждем полчаса. И начнем без грузовика.
МАРАТОВ. Ты стал плохо понимать, товарищ Яков. Белобородов приказал: начинать, только, когда придет грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Значит правда, значит – опять ты?
Молчание.
ЮРОВСКИЙ. Мне позвонила Римма.
МАРАТОВ. (насмешливо). Опять – раскрасавица Римма?
ЮРОВСКИЙ. На рассвете она выступала перед комсомольцами, Они отправлялись фронт. И должен был прийти Белобородов, но вождь Красного Урала не пришел проводить на фронт молодых бойцов. Ей сказали, что все утро он совещался с тобой. Что ты еще затеял?
МАРАТОВ. Надо ждать грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Послушай, сынок! Мы должны их расстрелять. Революция гибнет. От Тихого океана через всю Сибирь уже порушили нашу власть. Ярость и кровь. Римма на днях рассказала: французская Революция знала такие же страшные дни. Великая Революция погибала в огне интервенции и восстаний. И народ ответил: в городе Лионе взяли шестьдесят знатнейших юношей, в десяти метрах поставили пушки. И по связанным – палили, палили! В склеенную кровью, вопившую человеческую массу! И революционеры объявили: мы будем непрестанно убивать, мы прольем потоки нечистой крови. И они казнили короля и королеву! Они сумели ужаснуть врагов непреклонностью. И потому победили И мы сейчас также должны. Сынок! Кончились каникулы Революции. Казнь Царской семьи должна встряхнуть ряды. Чтоб мы все знали: победа или смерть. Неужели ты, взявший имя Марата, не понимаешь?
МАРАТОВ. Еще как понимаю. Ведь это я рассказывал «про город Лион», выступая перед комсомольцами. От меня все это услышала раскрасавица Римма месяц назад.
ЮРОВСКИЙ. Неужели ты так изменился? Всего за месяц?
МАРАТОВ (хрипло). Надо ждать грузовик, товарищ Яков.
Молчание.
И давай о другом. Мне сказали, ты не успел эвакуировать мать? Я могу забрать ее в свой поезд? Что с ней сделают, когда сдадим город?
ЮРОВСКИЙ. А сколько других матерей наших товарищей остается в городе? Чем она лучше? Пойми: у меня нет моей матери и моего отца. Мой отец, моя мать и мой народ – это мировой пролетариат.
Шаги наверху.
Ходит… Ппять беспрерывно ходит.
МАРАТОВ. Да, не спят. Пойду наверх, послушаю, чего они там…
ЮРОВСКИЙ (насмешливо). Ага. И заодно покараулишь. Может выйдет она…
МАРАТОВ. И заодно покараулю. Чтоб не взбрело кому в удалую голову пострелять семью раньше, чем придет грузовик за их трупами.
В комнате наверху: НИКИ и АЛИКС читают письма. У нее на коленях кипа писем. У него – жалкая кучка. Она упоенно читает куски писем.
НИКИ (читает письмо). «Как ты прекрасно придумала: каждый раз, уезжая на фронт, я нахожу в поезде на столике твое письмо… За окном темнота, но я слышу твой голос – и одиночество не так тревожно».
Аликс (читает). «Вот уже двадцать лет, как я – твоя, и каким блаженством были все эти годы… И вот – война! Мысль о чужих страданиях, пролитой крови терзает душу… Весь мир несет потери. Но должно же быть что-то хорошее из всего этого. И не напрасно все должны проливать кровь. Трудно постигнуть смысл жизни. Так надо, потерпи. Вот и все, что можно сказать. Как хочется вернуться к былым, спокойным дням. Но нам придется долго ждать…»
НИКИ (читает). «Я так счастлив был, проведя эти три дня дома, – может быть, ты это видела. Но я глуп и никогда не говорю то, что чувствую. Как это досадно – всегда быть так занятым и не иметь возможности посидеть вместе и побеседовать…. Старой парочке так редко удается побыть вместе».
АЛИКС. Ты опять едешь на фронт. «Одиночество грядущих ночей! С тобой уходит часть моей жизни – ведь мы с тобой одно. Плакать ходила в твою пустую спальню. Шлю тебе мои самые горячие пожелания к завтрашнему дню. Двадцать один год назад я стала твоею. И в первый раз за двадцать один год мы проводим этот день не вместе. Мой дорогой мальчик, какое счастье и какую любовь ты давал мне все эти годы. Ямечтаю, чтобы наши дети когда-нибудь были бы вот так же счастливы».
Боже мой, я совершенно не даю тебе читать! Твоя очередь, милый.
НИКИ (читает). «Спасибо за всю твою любовь… Право, не знаю, как бы я выдержал, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья – тебя».
Аликс (читает). «Я перечитываю твои письма обычно на ночь и стараюсь представить, что это со мной беседует мой любимый. Тоже не знаю, как бы я жила без тебя. Я не понимаю людей, и без тебя я ощущаю себя как в пустыне – в этом суетном мире. Люди слишком торопятся жить, ничтожные впечатления владеют ими, машины и деньги теперь управляют миром. Интересно, что будет по окончании этой великой войны? Наступит ли во всем возрождение – будут ли снова существовать идеалы …Так многое хочется узнать». «Сколько ты выстрадал за эти годы – ведь ты родился в день Иова Многострадального детка моя».
Да, Крест, возложенный на твои плечи так не легок. Я должна. Я хотела помочь нести его. Ты помнишь, я ездила в Новгород. И ходила к пророчице – к старице Марии Михайловне.
(Читает) «Я навестила ее в монастыре. Ей сто семь лет. И при этом она беспрестанно работает, шьет для каторжан и для солдат, притом без очков. У нее милое, тонкое лицо с прелестными молодыми, глазами. Она благословила и поцеловала, и сказала: «А ты, красавица, тяжелый крест примешь – не страшись». Она повторила это несколько раз».
Шум въехавшей во двор машины за окном.
АЛИКС. Слышишь?
НИКИ. Да, какая-то машина приехала.
АЛИКС. Как мы смешны старая влюбленная парочка! Продолжай же читать, мой Солнечный свет!
В подвальной комнате: ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.
ЮРОВСКИЙ. Приехал!
МАРАТОВ. Приехал… Команда?
ЮРОВСКИЙ. В соседней комнате! Готовятся! Я раздал наганы, у меня будут кольт и маузер.
МАРАТОВ. Товарищ Надь?
ЮРОВСКИЙ. Прибыл. В грузовике. С комиссаром Ермаковым и Медведевым-Кудриным из ЧК. (Торопливо ищет по карманам.) Черт! Тебе не попадалась бумажка?
МАРАТОВ. Какая бумажка?
ЮРОВСКИЙ. Да приговор! Такая смятая бумажка. Вроде был в кармане… (Шарит по карманам.) Неужели в Совете оставил? Ладно, прочту им что-нибудь. Ну что – время будить?
МАРАТОВ. А нам – прощаться.
ЮРОВСКИЙ. Жаль – уезжаешь… Точнее бежишь. Теперь ты не имеешь права напутствовать команду. Придется мне.
Открывает дверь, выходит. МАРАТОВ один – нервно ходит по комнате.
ГОЛОС ЮРОВСКОГО. Товарищи! Настал великий миг Революции! Сколько веков нам твердили: «Бог по образу Своего Небесного Единоначалия учредил на земле Царя земного. По образу Своего Царства Непреходящего поставил на земле Царя наследственного…» И мой отец, жалкий раб-еврей, молился царям Израиля… Все детство я с ненавистью слушал: Давид, Иосафат, Иезекия… И вот через несколько минут мы, люди разных народов, ликвидируем священных царей со всем их наследием. Нашими пулями освободившееся человечество отменяет Царей Небесных и Земных. Готовьтесь, товарищи!
(Возвращается.)
С Великим праздником тебя, сынок!
(Обнимает, целует Маратова.)
МАРАТОВ. И тебя, товарищ Яков.
ЮРОВСКИЙ. Я послал к шоферу грузовика. Сейчас включит мотор, чтобы чуток заглушить… выстрелы.
Шум включенного мотора грузовика.
ЮРОВСКИЙ. Вот так! (Торжественно.) Ну что! Иду будить Романовых!
В комнате наверху: НИКИ и АЛИКС
АЛИКС. Твой дядя Сергей Александрович как-то сказал мне: «Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были самыми любимыми. Без Ивана Грозного, без Петра Великого, без Николая Первого не было бы России! Наш народ – самый покорный из всех, когда им повелевают сурово, Но как только ослабляют узду, он впадает в анархию. Он идет вперед только, когда чувствует над собой железный кулак». Я знаю, тебе это не нравится, милый!
НИКИ. Почему? Может быть, это правда. Но это не стало моей правдой. Умом принимаю, а вот сердцем… Прости, я не был «лучшим царем» и не отдам Маленькому то, что передал мне отец.
АЛИКС. Прости и ты меня… Я не хотела об этом.
НИКИ. Все так не ясно в прошлом… И я все думаю, думаю… Пожалуй, понятен стал мне один эпизод с бедным мужем Эллы. Когда несчастного дядю Сергея убили, ко мне пришла Элла. Она просила простить убийцу. Оказалось, она ходила к нему в камеру – читать Евангелие.
АЛИКС. Не знаю, не знаю…Она ведь была в Кремле, когда бросили бомбу. И она выбежала, ползала среди кусков разорванного тела мужа. После этого читать Евангелие чудовищу?
НИКИ. Я тоже не смог понять тогда. А ведь смысл был прост. Слова Господа, которые Элла написала потом на памятнике бедному Сергею: «Прости их, Отче, ибо не ведают, что творят». Прощением пыталась остановить общее насилие. Но мы ее не услышали.
АЛИКС. Милая Элла! Что с ней? Где она? Лучше не думать. Но продолжим наше чтение милый. Боже мой, мы подошли к самому концу. Уже наступил этот ужасный год. Я всегда хотела все знать о тебе. Но там было событие, которое стало мне понятно тоже только теперь. Случилось это, когда ты в последний раз уехал в Ставку. Было столько донесений, что готовится заговор и может быть, революция. Я умоляла не уезжать на фронт. Но ты уехал, оставил столицу. И буквально накануне проклятых событий я получила от тебя очень. странное письмо. Прочти его, Ники. Ты ведь знаешь, о чем я говорю?
НИКИ. Да, знаю. (Читает письмо). «Ставка, 26 февраля 1917 года. Я был вчера у образа Пречистой Девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за детей, за нашу страну. Во время службы почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, лоб мой покрылся каплями пота, я не понимаю, что это было»…
АЛИКС. А я поняла …Да, только теперь! Они все ненавидели меня! Подлые слухи, что выдаю тайны немецким родственникам. В Думе господин, считавшийся вождем монархистов, под овации назвал меня «злой гений царя и России, чуждая стране и народу». Я думаю, тогда ты до конца понял – тебе оставили выбор: я, или трон. И ты выбрал – меня, мой рыцарь! Выбрал частную жизнь с семьей, чтобы не сводили с ума жену, чтобы не прятать более болезнь нашего сына. Ты уехал, на фронт чтобы дать возможность мерзавцам из Думы осуществить в столице то, о чем они мечтали. Ты решил отдать престол. И «мучительная боль в середине груди» – результат решения Я ведь права?
Ники (пожал плечами). Я уехал.
АЛИКС. Ты думал, что переворот, о котором столько твердили, они подготовили? На самом деле как в той пьесе – только болтали, болтали, а чернь вышла на улицу. И забрала Вишневый сад.
Боже мой, я написала тебе шестьсот тридцать пять писем, хотя можно было написать лишь строчку. (Читает). «Всегда… всегда чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, сильно и нежно прижатые к твоим… Вечно, вместе и навсегда неразлучны».
Шум включенного мотора
АЛИКС. Что это?
НИКИ. Мотор завели. Видно уезжают
АЛИКС. Я почему-то испугалась. Так громко.
НИКИ. Должно быть, большой автомобиль грузовой.
АЛИКС. Но почему ночью?
НИКИ. Что-то увозят. Идет эвакуация города.
АЛИКС. Какая беспокойная ночь… Пора спать. Уже очень поздно… половина второго.
НИКИ. Ты хотела прочесть на ночь…
АЛИКС. Устала. Завтра… Нет, пожалуй, прочту. Из Книги пророка Амоса: «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на вашу землю голод – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду услышать Слова Господни. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища Слов Господних, и не найдут».
НИКИ. Ну вот, дорогая, он дал нам увидеть будущее…
Смех из соседней комнаты.
АЛИКС. Никак сегодня не угомонятся.
НИКИ. Они добрые… На днях я рассказал Анастасии об Элле, ходившей к убийце. И уже вскоре она прочитала мне письмо к подруге: «Отец просил передать всем, чтобы не мстили за него. Он всех простил и за всех молится…»
АЛИКС. Ты будто прощаешься с нами? Почему?
НИКИ. Нет, нет – «Вечно вместе и неразлучны»….
Она гасит свет. В темноте только горит лампада.
АЛИКС. Помолимся.
(Они становятся на колени и читают молитву.)
«Господи Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости нас. Мирен сон и безмятежен даруй нам, Ангела твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа нас от всякого зла…»
Раздаются электрические звонки, звонки, звонки…
АЛИКС. Что происходит?
Стук в дверь.
ГОЛОС. Ваше Величество, город обстреливают. Комендант просит немедленно всех сойти в подвал.
НИКИ. Это доктор. Надо будить Маленького.
АЛИКС. Боже мой, пять минут третьего… Ему так надо было выспаться перед прогулкой!
Звонки, звонки, звонки бесконечные звонки.
Часть вторая
Расследование
Та же палата в Кремлевской больнице. Те же – Двое
МАРАТОВ. «Когда стали раздевать трупы, тут и обнаружилось, что на трех дочерях были надеты какие-то особые корсеты. В корсете, местами разорванном пулями, в отверстиях были видны бриллианты… На шее у каждой из девиц оказалась ладанка с изображением Распутина.
ЮРОВСКИЙ. Значит, читал.
МАРАТОВ. Тот час как ты написал. Я тогда имел доступ к секретным документам. И хорошо изучил. – «Записку Якова Юровского о расстреле Романовых». Считай, наизусть помню.
ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь от меня?
МАРАТОВ. Опять сбил меня. Трудно держать мысль. Они говорят… говорят… Я все время их вижу – Старую парочку.
ЮРОВСКИЙ. Сумасшедший.
МАРАТОВ. Убивал, а не видишь. А я вижу. От вынужденной неподвижности он даже чуть располнел… Обычного средненького роста… В его усах, бороде – седые волосы. И голова – с проседью… Желтая бородка. И под глазами – мешки. Глаза… Только потом я понял загадку его взгляда.
ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь от меня?
МАРАТОВ. Я хочу, чтоб перед смертью ты все узнал от меня. И я тоже – все узнал от тебя перед твоей смертью.
ЮРОВСКИЙ. Мне больно, Маратов.
МАРАТОВ. Я начну сначала. С первой попытки убить их. Ты помнишь?
ЮРОВСКИЙ. (Усмехнулся). Когда мы должны были везти их в Москву.
МАРАТОВ. И по дороге ликвидировать. А я отменил убийство. И предложил посылать им письма будто бы от «заговорщиков». (Шепчет.) На самом деле, товарищ Яков, я затеял все это ради одного: потянуть время, я решил отменить расстрел. Они ведь никому были не нужны и никакой опасности не представляли. Я даже в Москву послал доказательства – «у нас в Екатеринбурге находилась. царская Академия Генерального Штаба – 300 офицеров! Но ни одного заговора спасти семью! Покинутая царская семья».
ЮРОВСКИЙ. Я чувствовал! Я знал! Предатель!
Маратов дает ему таблетку. Юровский швыряет ее на пол.
МАРАТОВ. И потому каждый раз, читая его дневник, я оставлял его на другом месте – чтобы он заметил… И письма от «освободителей» писал чудовищным французским. Делал все, чтобы он понял нашу провокацию.
ЮРОВСКИЙ. Но коронованный дурачок не понял твоего предательства – записал в дневник то, что мы хотели.
МАРАТОВ. Да-да. И тем самым дал нам повод его расстрелять… Но я до конца пытался. Уже в день казни уговорил Белобородова – и мы послали телеграмму Ленину. Просили подтвердить решение о расстреле. В те дни наша власть казалась конченой. И я надеялся, что Ильич…
ЮРОВСКИЙ. Потому так долго не приходил грузовик! Предатель!
МАРАТОВ. Да, Вожди Урала ждали ответ из Москвы. И, как ты помнишь, Юровский, его долго не было.
ЮРОВСКИЙ. И как я помню, Маратов, он все-таки пришел! Пришел!
МАРАТОВ. Да, Ильич сказал: «Нельзя оставлять живого знамени – нашим врагам в наших трудных обстоятельствах».
ЮРОВСКИЙ. Мы были непреклонны, предатель, и оттого победили.
МАРАТОВ. А где сейчас победители! С красавицей Риммой за колючей проволокой? Или уже получили свой «пинок под зад»?!
ЮРОВСКИЙ. Предателю не понять Революции! Уходя в тюрьму, моя дочь Римма сказала мне: «Великие революционеры Нечаев и Ткачев в XIX веке думали: сколько людей придется уничтожить после победы революции? И Ткачев сказал: «Надо думать о том, сколько можно оставить». Сталин велик потому, что понял: оставлять нельзя никого – весь старый мир должен погибнуть. И мы, старые революционеры, – тоже. Потому что мы – его часть. Мы более не нужны партии. Мы выполнили свою задачу – создали Первое Государство Нового мира. И теперь с нашими привычками к дискуссиям, спорам, к свободе, мы непригодны для новых задач. Мы должны уйти… И бывшие партийные вожди это поняли. И потому согласились объявить себя шпионами, врагами народа. Ибо начинается новый этап: завоевание остального мира. Великая мечта мирового пролетариата: Всемирная Революция! Ты помнишь, бывший товарищ Маратов, как мы о ней мечтали тогда – в 18-ом Но мир струсил, мир нас не поддержал. И вот теперь мы опять попробуем Но для этой задачи нужны новые люди – нерассуждающие, дисциплинированные, муравьи, если хочешь, послушные одной воле – воле Вождя. Железной рукой мы загоним человечество в счастье!
МАРАТОВ. Забавно! Ведь это я рассказывал про Ткачева раскрасавице Римме. Правда, я не рассказал ей о самом страшном романе века. Назывался «Бесы». Роман о грядущей революции Достоевский предвидел нас, мучительно думал о нас.
И, ожидая нас, послал нам в будущее вопросик «Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить всего лишь ребеночка, согласишься ли ты на слезе его построить это здание?» И 17 июля мы на него ответили – мы согласились.
ЮРОВСКИЙ. Я не читал Достоевского.
МАРАТОВ. Но, не читая, ты строил Новый мир, как памятник – ему! «Федору Достоевскому от благодарных бесов».
ЮРОВСКИЙ. Маленький человек! Мы жили для счастья человечества, Но тебе было достаточно полюбить девчушку, которой толком не сказал ни слова…
МАРАТОВ. Да, это была всего лишь мечта, в поруганном, залитом нами кровью мире. Когда я видел ее прелестное, такое живое личико. Как она смеялась. Сколько раз, стоя за дверью, я слушал ее смех. И когда, краснея, потупись она встречала меня в коридоре… Я шептал ночью стихи в подушку. Прав. С нее все и началось! Но уже потом случилось иное. Это нужно тебе узнать перед смертью. Однажды я пришел читать его дневник…
ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). Проверять дневник.
МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение… С надписью его рукой: «Для Анастасии». Я прочел. Потом списал, и много раз перечитывал удивительные строчки. Я прочту их тебе. Их надо услышать перед смертью:
«Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейство ближнего прощатьИ крест тяжелый и кровавый – С твоею кротостью встречать. И в час народного гоненья, Когда захватят нас враги, Терпеть позор и оскорбленья, Христос Спаситель, помоги. И у преддверия могилыВдохни в уста твоих рабовНечеловеческие силыМолиться кротко за врагов.
Молчание
На следующий день я опять пришел читать его дневник, и опять нашел поверх него листочек. И на нем написанные его рукой слова Евангелия: «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга»…«И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь. Но претерпевший же до конца спасется». И я понял: он оставлял все это для меня. Так он … беседовал со мною.
ЮРОВСКИЙ. Ты что?!
МАРАТОВ. Да! Он все знал.
ЮРОВСКИЙ. Нет! Не мог! Тогда почему же он написал?
МАРАТОВ. Он понял: мы – его смерть, а смерть его – благо… Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим семью на волю… Они перестанут страдать. И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: «Осанна!», так же дружно кричит: „Распни!“ И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, придуманного в ЧК. В тот страшный год он понял – живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за многое, что случилось в его правление! Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать «живым знаменем». Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я и услышал: «В моем конце мое начало». И в этом была истинная загадка его взгляда – взгляд тельца на заклание. (Шепчет). Убиенным, он задумал вернуться в Россию…
Молчание.
И знаешь, о чем просил он перед своим убийством?
ЮРОВСКИЙ. Я не хочу знать о тиране.
МАРАТОВ. Это важно – что просят перед смертью… Даже тираны!? Тебе ведь умирать…
Молчание.
За два дня до расстрела я нашел на его столе письмо. Он оставил мне письмо… младшенькой… Девичье письмо подруге. Помню, были вложены засушенные цветы, те, что привезли они с собой из Царского, где были счастливы. И первая строчка в письме была. «Отец просил передать, чтобы не мстили за него. Он всех простил… И молится за всех». Такие слова накануне невиданной муки написала маленькая девочка. И потом, когда пришел грузовик, и ты держал безумную речь перед безумными. Мне бы выйти к вам, рассказать, сумасшедшим, то, что поняла маленькая девочка… Но, конечно, не вышел… Не сказал.
ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал.
МАРАТОВ. Да. Умыл руки… С тех пор ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И все жду увидеть ее, чтобы она повторила те слова. Но она не приходит. Приходят только они – старая парочка… И я все мучаюсь – почему не приходит она? И только ты мне можешь помочь понять. Я рассказал тебе все. Твоя очередь…
ЮРОВСКИЙ. Я понимаю – ты сумасшедший. Но говори яснее. Что ты хочешь услышать?
МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых, когда во всем мире заговорили об этой женщине. Ты помнишь?
ЮРОВСКИЙ. О какой женщине?
МАРАТОВ. Не лукавь, ты понимаешь… Именно тогда появилась в Берлине женщина, которая объявила себя…
Молчание.
МАРАТОВ. Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях. Это было лицо! Младшенькой! Только радостная прелесть ушла. Будто мертвое.
А потом я прочел про след сведенной родинки. На ее теле – там, где когда-то свели родинку у юной Анастасии, и одинаковое строение ушной раковины, и сходство их почерков, и, наконец, подробности жизни Семьи, о которых та свободно рассказывала.
ЮРОВСКИЙ. Убили! Их всех… Всех – убили!
МАРАТОВ. Да-да, но… Но лицо не давало покоя! В минуты тоски и ужаса… Какая это тоска и какой ужас! я думал – а вдруг?
ЮРОВСКИЙ. Всех, всех, всех!
МАРАТОВ. И вот тогда я узнал, что ты составил секретную Записку – отчет о расстреле.
ЮРОВСКИЙ. Да, да написал Записку в правительство. И потом много писал и рассказывал о расстреле. Мы всех убили!
МАРАТОВ. Но меня поразила дата, Юровский, ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она.
ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: всех убили.
МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать убийц и маленькая комнатушка. Я ее часто вижу. Своды.
ЮРОВСКИЙ. Никто не мог, всех убили, Маратов!…
МАРАТОВ. Но оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И один из них пулеметчик Стрекотин, ты его помнишь – рябой, высокий.
Он пишет…
ЮРОВСКИЙ. Послушай! Они мертвы. Что ты хочешь от меня?
МАРАТОВ. Только вспомнить. Ответь на вопросы и все!
ЮРОВСКИЙ. Как ты жалок, бывший товарищ. Ну хорошо. И. найди таблетку – мне больно!
МАРАТОВ надевает очки, нелепо ползает по полу – находит, отдает ЮРОВСКОМУ. Тот торопливо наливает воду в стакан. глотает таблетку, жадно пьет.
МАРАТОВ. Итак, по порядку. Я услышал электрические звонки звонки. Звонки! Звонки! Я не мог их слышать! Я выбежал на улицу. Там стоял приехавший грузовик со включенным мотором. Но твои проклятые звонки. Звонки звенели. В этот момент к счастью приехал мой автомобиль, и я отправился на вокзал. А ты?
ЮРОВСКИЙ. Пошел будить доктора. Он не спал – писал письмо… Так оно недописанным и осталось.
МАРАТОВ. Дальше.
ЮРОВСКИЙ (начинает нехотя, но с каждым словом все более воодушевляется. Он рассказывал это много раз, и этот рассказ и сейчас вдохновлял его). Я сказал доктору: «Ночь будет опасная, город обстреливает артиллерия – всем вам надо спуститься в подвал». Он пошел их будить. Я по-прежнему не выключал электрические звонки.
МАРАТОВ. Да-да. И сейчас их слышу – звонки! Звонки!
ЮРОВСКИЙ. Звонками я как бы подгонял их. Доктор, видно, легко поднял Романовых. Прошло не более получаса – они появились одетые. Думаю, радостно одевались: белые освободители совсем рядом. Мы с заместителем моим Никулиным их повели вниз по лестнице.
МАРАТОВ. В ту комнату!
ЮРОВСКИЙ. В ту подвальную комнату. Как сейчас вижу. Длинная получилась процессия: семья, слуги, доктор. Николай нес паренька Помню, оба были в гимнастерках и в военных фуражках. Комната… Ну ты помнишь – совершенно пустая была. Но я поставил стул для царицы – у нее ноги больные. Царица села и для парня стул потребовала. Что ж, говорю Никулину: «Принеси!» Видно, умереть он хочет на стуле. Красивый был паренек. Сел рядом с мамашей. Остальных я выстроил
МАРАТОВ. Как выстроил?
ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). В ряд. Спокойным голосом говорю: «Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы сюда… вот так». Помню, служанка – высокого роста женщина… С ней рядом встала Анастасия. (Усмехнулся.) У служанки была в руках подушка. Маленькие подушечки были у дочерей в руках, одну положили на сиденье стула Алексею, другую – на стул для «самой». Николай сначала встал во второй ряд за сыном, но я перевел его в первый ряд рядом с пареньком. Потом подравнял строй – все так же спокойным голосом.
МАРАТОВ. И… Они согласились строиться?
ЮРОВСКИЙ (задыхается от беззвучного смеха.) Моя выдумка! Помнишь последнюю обедницу, когда они выстроились. Я сразу подумал – как удобно расстреливать. И когда они вошли гурьбой в подвал, сказал: «Николай Александрович, после бегства вашего брата Михаила Александровича из Перми»… Как у него глазки-то загорелись, не знал, что их императорское высочество засыпанный землей, с месяц как в яме. «Слухи, говорю, в Москве нехорошие, будто сбежала и ваша семья. Потому хочу всех сфотографировать. И отослать снимки в Москву, чтоб успокоились». А накануне, как бы невзначай, упомянул, что фотографом работал до революции. Так что они поверили.
