Kitabı oku: «Дублин», sayfa 12
Уолтер это заметил, но ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Но в последующие дни и недели он наблюдал. И увидел.
Осторожный взгляд в зеркало на свою фигуру, хотя это незачем было делать для мужа. Мгновенное выражение нетерпения в глазах в ответ на что-нибудь сказанное им, а ведь раньше даже если Энн и чувствовала нечто подобное, то никогда этого не показывала. Иногда она как будто улетала куда-то в мыслях. В другие дни все ее тело буквально сияло. А потом Уолтер обратил внимание на странное поведение Лоуренса и Орландо. Но даже тогда он не мог поверить в подобное. До того самого дня, когда он пошел следом за женой на западный рынок и увидел, как она вошла в какой-то дом и не вышла обратно. К вечеру он уже знал, что она встречалась с О’Бирном.
Но даже после этого он далеко не сразу поверил. Его любящая, добродетельная жена ведет себя подобным образом? Несколько дней он пребывал в некоем отупении, в состоянии немого ошеломления. Должно быть, выглядел он ужасно, потому что как-то раз, вернувшись днем, Энн удивленно посмотрела на него и с тревогой и нетерпением спросила:
– Ты заболел? Ты похож на привидение!
Он ответил, что просто очень устал и все это ерунда, и даже сделал вид, будто раздражен из-за какой-то путаницы в делах. После этого он старался не показывать своих чувств. Он еще не был готов к столкновению, но заставил себя рассмотреть ситуацию как можно более бесстрастно.
Собиралась ли его жена бежать с О’Бирном? Или, если он затронет эту тему, может ли она так поступить? Так Уолтер не думал. Энн проявляла всю возможную осмотрительность и осторожность. Едва ли она хотела навлечь бесчестье на себя и своих детей, в особенности на Мориса, который пока еще жил дома. И все же, напоминал себе Уолтер, раньше он и представить не мог, что жена на такое способна. Мог ли он положить конец этой истории, дав знать, что ему все известно? Может быть. Но как бы ни воспринимала эту связь его жена, О’Бирн был достаточно молод и наверняка вскоре женится. Для О’Бирна, по мнению Уолтера, встречи с Энн были просто промежуточным эпизодом. А что потом? Уолтер останется с женой, которая с трудом будет терпеть его. Большинство мужчин выбрали бы именно этот вариант, полагал Уолтер. Однако для него все выглядело не так просто.
Он любил жену, однако никогда не забывал о том, что сначала Энн влюбилась в Патрика, его брата. И все эти годы он старался быть хорошим мужем, чтобы Энн смогла полюбить и его. Уолтеру казалось, что ему это удалось. Она ведь говорила, что он сделал ее счастливой. И вот теперь, похоже, он все-таки не сумел добиться ее любви, потерпел неудачу, а она, по доброте душевной, должна была все время скрывать, что совсем не любит его так же, как он любит ее. И как она все это выносила?
Безусловно, виноват только он сам. Она ведь не взбалмошная женщина. Тут и думать нечего. Порядочная и добрая. Она представляла собой все то, что должна представлять собой жена и мать. И Уолтер любил ее страстно. Вот только она, похоже, так и не полюбила его. И от этого Уолтер испытывал боль куда более сильную, чем ему по силам было вынести.
И ведь не с кем об этом поговорить. Из семьи его отца уже никого не осталось. И конечно же, он даже заикнуться о таком не мог кому-нибудь из детей. Бесчестить мать в их глазах? Никогда! Родные Энн явно все знали. Какой он муж, если явится в слезах к родным жены, когда она ему неверна? Для этого Уолтер был слишком горд. Нет, ему приходилось в одиночку переживать и свою боль, и свой гнев.
Потому что гнев все-таки оставался. Гнев мужчины, над которым посмеялись: посмеялась его собственная жена, посмеялся О’Бирн. И даже в каком-то смысле над ним насмехались Лоуренс и Орландо, потому что они знали. И гнев слегка остужал любовь Уолтера. Правда, история пока не стала всеобщим достоянием. В этом Уолтер был уверен. Братья Энн могли знать, но вряд ли им захотелось бы выдать постыдную тайну сестры. А в семье О’Бирна кто-нибудь знал об этом? Скорее всего, нет. И если догадка Уолтера верна, О’Бирн и дальше будет осторожен. Ведь если история выйдет наружу, если об этом узнает весь Дублин, а значит, и его дети тоже, то, как бы ни любил Уолтер жену, ему придется прогнать Энн из дома. В этом Уолтер был полон решимости.
А если все останется в тайне, что тогда? Есть ли у него хоть капля надежды? Когда история подойдет к концу – а это непременно произойдет – и Энн вернется к своей прежней жизни, что ему делать тогда? Как он будет себя чувствовать? Возможно ли, что Энн будет испытывать к нему хоть каплю любви? Или хотя бы проявит некоторую гибкость? Потому что он этого заслуживал. Уолтер подумал и об этом. Наверное, с ее стороны хватило бы и слов, но слов искренних.
Вообще-то, такое было уделом жены: ждать возвращения сбившегося с пути мужа, но Уолтеру известны и случаи, когда роли менялись. И потому пока, ради их семьи, он сделал вид, будто ни о чем не догадывается. Их семейные отношения кое-как продолжались, но если Уолтер, ложась спать, говорил, что слишком устал, Энн ничего не имела против. И жизнь шла тихо и спокойно, как всегда. Иногда, когда Уолтер лежал рядом с женой в постели, ему казалось, что от ее кожи пахнет другим мужчиной… или от ее волос? Но он закрывал глаза и делал вид, что заснул.
Уолтера оскорбляла и еще одна вещь – любовь Мориса к О’Бирну. Конечно, Уолтер прекрасно понимал, почему мальчик так очарован. Красивый ирландец, с такими же зелеными глазами, действительно представлял собой необычную личность. И Уолтер с горечью думал: О’Бирн кажется его сыну куда более интересным, чем собственный отец. Даже это О’Бирн отнял. И последней уступкой Уолтера стало то, что он позволил сыну поехать к О’Бирну. Мальчик тоже хочет меня бросить, думал он. И что я могу поделать? Разве я могу его винить?
Но когда Энн отправилась за сыном в горы под вполне благовидным предлогом, Уолтер едва не лопнул от досады и сдержался лишь потому, что понимал: если он начнет слишком уж возражать, то не сможет сдержаться и скажет, что знает всю правду. Однако поездка жены стала последним ударом. Да, он мог хранить молчание ради семьи, но уже не был уверен, что после возвращения жены будет в состоянии возобновить их супружеские отношения.
И все же он продолжал кое-как влачить существование. Занимался делами, а в конце дня сидел в своем кресле в гостиной и чувствовал, как его тело наращивает новые слои, чтобы смягчить болезненные уколы. В глазах жены он оставался тихим и мягким. Иногда Уолтер наблюдал за ней и думал: поймет ли она когда-нибудь, что он все знает? Вот только в этом была некая загадка. Энн не видела, поскольку не желала видеть. А не желала она видеть, поскольку ей было наплевать. А наплевать ей было потому, что она любила другого. Вот таким стал круговорот жизни Уолтера, и он продолжал полнеть.
В доме было тихо, когда он вернулся. Слуги хлопотали на кухне. Ни Энн, ни сына дома не оказалось. Обычно в таких случаях Уолтер устраивался в своем кресле и иногда немножко дремал, но после разговора с Орландо сна у него не было ни в одном глазу, а потому, ища себе занятие, он решил подняться на чердак и просмотреть документы гильдии, которые хранились там в сундуке. Уже несколько лет Уолтер собирался их разобрать, но все руки не доходили. Слегка пыхтя, он поднялся по лестнице.
Чердак был довольно просторным. Его потолок был обшит досками, и тут было сухо и тепло даже зимой. Бóльшую часть старых счетов гильдии забрал Уэнтуорт, чтобы передать новой гильдии, протестантской, недавно созданной. Но Уолтер сумел сохранить кое-что и вовсе не собирался все это отдавать. Большой, обитый медными полосами сундук стоял в середине помещения на полу, и Уолтер аккуратно отпер три замка тремя разными ключами. Здесь хранились бумаги еще его отца, и Уолтер как будто прикоснулся к некой средневековой тайне.
В дальнем конце чердака было закрытое ставнями окно. Уолтер распахнул ставни, и внутрь полился солнечный свет, затем подтащил сундук к треугольному пятну света и, сев рядом с ним прямо на пол, начал доставать бумаги.
Как и ожидал Уолтер, большинство бумаг содержали в себе записи о разных мелких событиях: о небольших выплаченных суммах, о контрактах с мастеровыми на ремонт часовни и надгробий… В общем, ничего интересного. Однако, зарываясь в документы все глубже, он добрался до очень старых бумаг, относящихся ко времени правления Елизаветы, католички Марии, короля-мальчика Эдуарда IV. В тот период, как свидетельствовали документы, некая чаша и какое-то количество церковных подсвечников, принадлежавших гильдии, а также другие ценные предметы культа были отправлены на хранение в надежное место на тот случай, если протестанты попытаются ими завладеть. Добравшись до периода правления Генриха VIII, Уолтер обнаружил документ совсем другого рода. Это был лист плотной бумаги, аккуратно сложенный и запечатанный красной восковой печатью, которая явно никогда не нарушалась. Уолтер поднес документ поближе к свету. Похоже, печать принадлежала кому-то из семьи Дойл. Снаружи крупными буквами почерком, показавшимся Уолтеру смутно знакомым, было написано:
ПОКАЗАНИЯ МАСТЕРА МАКГОУЭНА ОТНОСИТЕЛЬНО ПОСОХА
Уолтер гадал, что бы это могло означать. Что за посох? Видимо, некий предмет, принадлежавший гильдии. А Макгоуэн, конечно, был каким-то дублинским торговцем или мастеровым. Но что бы это ни было, это казалось достаточно важным, чтобы запечатать документ. Конечно, многие письма и документы запечатывались. И все равно дело могло оказаться интересным. Уолтер повертел бумагу в руках.
Должен ли он сломать печать? А почему бы и нет? Он хранитель этого сундука, а документу явно не меньше ста лет. Он просунул палец под край печати.
– Уолтер?
Он обернулся и удивился тому, что не услышал, как жена поднялась по узкой лестнице. Энн стояла у входа и с любопытством смотрела на мужа.
– Дверь на чердачную лестницу была открыта, – пояснила Энн. – Вот я и подумала, почему бы это. Что ты здесь делаешь?
– Просто разбираю старые документы.
Год назад он бы сразу продемонстрировал ей найденный документ. А теперь просто уронил его обратно в сундук.
– А что? Ты меня искала?
– Да.
Энн заколебалась, внимательно глядя на него, и на мгновение Уолтеру показалось, будто это тот самый взгляд, который он заметил в тот день, когда догадался, что между ними не все хорошо. Энн смотрела изучающе. Но потом Уолтер заметил и кое-что еще. Энн пыталась это скрыть, но не слишком успешно. Это был страх.
– И зачем бы? – мягко спросил он.
– Спустимся в гостиную. Можно и там поговорить.
Уолтер не тронулся с места.
– Что, плохие новости?
– Нет. Думаю, не плохие. – Энн улыбнулась мужу, но страх из ее глаз не исчез. – Новости хорошие, Уолтер.
– Так скажи прямо сейчас.
– Пойдем вниз.
– Нет. – Уолтер ответил мягко, но твердо. – Мне тут нужно еще кое-что сделать. И я бы предпочел, чтобы ты сказала прямо сейчас.
Энн помолчала.
– У нас будет еще один ребенок, Уолтер. Я жду маленького.
Это была большая радость, когда в конце января 1639 года Энн Смит благополучно разрешилась от бремени мальчиком. Все родственники явились с поздравлениями. Дочери Энн приезжали почти каждый день несколько месяцев подряд. Они были в восторге и удивлении оттого, что их родителям выпала такая удача после многих лет, и они постоянно беспокоились о здоровье матери, а заодно и немножко поддразнивали отца, шутя насчет его неизменной плодовитости… Он воспринимал все с веселым видом.
Прошлым августом Уолтер отправился повидать Лоуренса и долго и откровенно разговаривал с ним.
– Это нужно ради чести твоей сестры, – закончил он, – и ради наших детей, и ради моего собственного достоинства.
И иезуит не без восхищения согласился с ним.
После того разговора и Лоуренс, и Орландо стали регулярно навещать Смитов. Видя этот единый семейный фронт, никто бы и не подумал, по крайней мере в Дублине, что дитя в добродетельной утробе Энн Смит может принадлежать кому-либо, кроме ее мужа.
А для Энн месяцы ее беременности были странной смесью радости и одиночества. Весь спектакль начался с того первого разговора с Уолтером на чердаке. Энн пришлось немного прогуляться сначала, чтобы подготовиться к роли, которую она должна была сыграть.
– Наверное, это случилось в апреле, перед тем как Морис ушиб ногу, – сказала она.
– А-а… – Уолтер внимательно смотрел на сундук перед собой. На его лице не отражалось ни удовольствия, ни боли. – Да, вполне возможно.
Он вообще не смотрел на жену. Медленно, почти с отсутствующим видом, он вернул документы в сундук. Потом тщательно запер по очереди все три замка. И только после этого поднялся на ноги и посмотрел прямо в глаза Энн, и этот ужасный взгляд сразу дал ей понять, что муж все знает. И под этим взглядом она задрожала.
– Дети обрадуются, узнав, что у нас будет еще один ребенок, – очень тихо произнес Уолтер.
Это был одновременно и акт милосердия, и приказ, и Энн не могла понять, то ли она испытала облегчение, то ли в ее сердце вонзился нож. Вполне заслуженно. И пока муж смотрел на нее сверху вниз, Энн думала: «Боже мой, но он просто страшен! Страшен и справедлив. Им стоит восхищаться».
И она восхищалась мужем. Но ничего не чувствовала. Она понимала, как никогда прежде, насколько он был хорошим и благородным человеком. И ничего не чувствовала. Она могла думать только о Бриане О’Бирне. Это ведь был его ребенок. Никаких сомнений у Энн не было.
Все то время, пока ребенок рос в ее животе, она тосковала по О’Бирну. Энн мысленно видела Бриана в его доме высоко в горах. Как ей хотелось быть с ним, ощутить его руки на своем животе, чтобы он познакомился с новой жизнью, разделил ее счастье. Его отсутствие было подобно непрерывной ноющей боли. Энн очень хотелось написать ему. Выяснив, что можно воспользоваться услугами новой почтовой службы, она под видом делового письма отправила осторожно составленное сообщение, намекая, что надеется на его скорый визит в дом Смита-торговца. А потом стала ждать.
Сердце управляет головой. Так сказал Лоуренс. Она никак не предполагала, что ей придется вынести терзания разлуки и неуверенности. И все же, говорила она себе, она все равно поступила бы так же, потому что роман принес ей свободу, а ее жизнь наполнилась новой радостью. Конечно, Энн теперь видела всю иронию ситуации: радость досталась ей лишь благодаря любезной доброте мужа. Она тут была ни при чем. Жизнь такая, какая она есть. И больше сказать нечего.
Наконец Бриан появился, вместе с Морисом. О’Бирн весьма умно выжидал в городе в таком месте, где, как он знал, должен был проходить ее сын. И Морис, завизжав от радости при виде О’Бирна, тут же потащил его к ним домой. Когда они с Энн на несколько мгновений остались наедине, она напомнила:
– Ребенок твой. Я знаю. – (И он улыбнулся.) – Я так мечтала сбежать с тобой. Сбежать в горы, как в старой Ирландии.
– Да, ты могла бы. – Бриан тихо рассмеялся. – Ты бы так и поступила, если бы было можно. Думаю, ты еще более дикое существо, чем я.
– Может, и сбегу, – сказала Энн.
Он нежно погладил ее волосы:
– Тебе лучше здесь.
– Ты любишь меня? – Энн с сомнением посмотрела на Бриана.
– Неужели у тебя такая короткая память? – Он продолжал гладить ее волосы.
– Я теперь становлюсь такой огромной.
– Ты прекрасна! – произнес Бриан с искренним чувством, а потом тихо добавил: – Ты невероятно красива, и ты это знаешь. Невероятно красива!
Они услышали, как в дом входит Уолтер. О’Бирн коснулся губами щеки Энн и вышел из комнаты. Затем в коридоре раздались мужские голоса: Бриан, как положено, поздравлял Уолтера. Муж ответил негромко, но решительно:
– Она теперь останется со своей семьей.
И Энн поняла: больше О’Бирну нельзя будет прийти в их дом.
Ты так прекрасна! Слова, по сути не имевшие особого смысла, наполнили Энн радостью и покоем на много недель вперед.
Когда ребенок родился, вокруг него началась настоящая суета. Особенно Морис не мог удержаться и то и дело прибегал посмотреть на малыша и проверить, будут ли у него зеленые глаза.
– У младенцев глаза часто бывают голубыми, – объяснила ему Энн. – Сначала нельзя понять, какой их настоящий цвет.
Но глаза крохотного мальчика не были зелеными. Они оставались голубыми.
И только какое-то время спустя после его рождения Энн стала замечать неладное.
Если бы лорд-наместник Уэнтуорт весной 1639 года окинул взглядом находившуюся под его попечительством Ирландию, то вполне мог бы почувствовать удовлетворение. И в самом деле, он, без сомнения, сделал все то, что хотел сделать.
Правда, колонии вовсе не были похожи на те упорядоченные протестантские колонии, какими им следовало быть. А те, что предполагалось создать в Голуэе, не были и начаты. А если бы Уэнтуорт зашел в дом какого-нибудь торговца или ремесленника в Дублине или к кому-нибудь из сквайров в округе, то, пожалуй, нашел бы у них оскорбительные памфлеты на себя самого. Но это вообще был век памфлетов. А поскольку Уэнтуорта одинаково ненавидели и католики, и протестанты, ему было на них наплевать. Он вовсе не искал популярности. Его интересовала только добыча денег для короля. И порядок.
– Я верю в обстоятельность, – любил повторять он. – В обстоятельность.
И он определенно доказывал это. В Ирландии его могли ненавидеть, но люди оставались запуганными, и на острове было тихо – тише, чем во многих других владениях короля.
А вот попытки короля Карла запугать шотландцев оказались безуспешными. В соответствии с Ковенантом к северу от их границы никакой папистской церкви быть не могло, и шотландцы крепко за это держались. Карл сначала бесился, потом попытался договориться. Но шотландцы бесстрастно наблюдали за его потугами.
– Он бы рад был принудить нас, только силенок не хватает, – вполне справедливо замечали они.
И крепко стояли на своем. Поэтому к весне 1639 года король Карл решил продемонстрировать силу. Он начал собирать войска и желал найти джентльменов, которые хотели бы их возглавить. Но это оказалось непросто.
В теплый апрельский день возле старой Деревянной набережной люди наблюдали за тем, как с корабля, вставшего на якорь, на лодках перебираются на берег пассажиры. И тут дублинцы заметили нечто удивительное: с потрясающей живостью из лодки на том самом месте, где сорок лет назад его нога впервые ступила на ирландский берег, выскочил доктор Симеон Пинчер. Он, как всегда, был одет в черное. Но теперь на голове доктора Пинчера вместо строгой пуританской шляпы, какую он всегда предпочитал, красовался мягкий головной убор из шерсти, который в будущем назовут тэм-о-шентером, или шотландским беретом. А когда лодочник, надеясь на чаевые, спросил: «Все в порядке, сэр?», доктор ответил бодрым голосом, который, как мог бы поклясться лодочник, принадлежал шотландцу:
– Ай, парень, все нормально.
Доктор Пинчер побывал в Шотландии.
Многие в Тринити-колледже сочли, что доктор Пинчер стал несколько эксцентричен. Но вреда в том никакого не было. Пожилым университетским преподавателям вполне дозволялось быть эксцентричными. Так что, когда доктор прошел через ворота колледжа к своей квартире, вид странного головного убора на его голове вызвал у студентов только улыбки. И если кальвинистский зачинщик, будораживший общину собора Христа в прежние годы, теперь выглядел вполне безобидным, то это всех устраивало.
Еще не дойдя до своего жилища, Пинчер отправил прислужника колледжа с двумя поручениями: первым было принести пирог от жены Тайди; вторым – найти молодого Фэйтфула Тайди и передать ему, чтобы пришел в квартиру доктора ровно в четыре часа. Едва войдя домой, Пинчер налил себе маленький стаканчик бренди и сел за письменный стол.
Фэйтфул Тайди, придя точно в назначенное время, тщательно следовал указаниям отца.
Как только доктор Пинчер прибыл в Тринити-колледж, он стал относиться к Фэйтфулу как к личной собственности. Молодой человек, все еще за глаза называвший ученого доктора Старой Чернильницей, в общем возражал против того, чтобы его использовали как посыльного, но отец посоветовал ему набраться терпения.
– Фэйтфул, как часто он зовет тебя?
– Ну, примерно раз в неделю.
– Это не так уж часто. Ты ему кое-чем обязан. Так что просто выполняй все… – Старший Тайди кивнул. – Может, он и стар, Фэйтфул, и уже не тот человек, что когда-то жил в Дублине, но никогда нельзя сказать заранее, не пригодится ли он тебе в случае чего, так что служи ему хорошенько.
Немного позже Фэйтфул явился к отцу с другой жалобой:
– Он заставляет меня носить письма в одно место рядом с собором Святого Патрика и оставлять их у двери.
– Ничего страшного.
– Письма всегда запечатаны. И адресованы какому-то мастеру Кларку.
– Ну и что?
– Я никогда этого человека не видел. Я просто оставляю там письма. Один раз я стал расспрашивать соседа, кем может быть этот мастер Кларк, а тот ответил, что понятия не имеет, что это за человек. На мой взгляд, что-то странное есть во всем этом деле. Мне бы хотелось как-нибудь подождать и посмотреть, кто забирает письма. Или даже сломать печать и прочесть письмо.
При этих словах старший Тайди сильно заволновался:
– Не делай этого, Фэйтфул! Это не твое дело. А если там кроется что-то подозрительное, то чем меньше ты будешь знать, тем лучше. – Он серьезно посмотрел на сына. – Ты просто доставляешь письма от доктора Пинчера из Тринити-колледжа. Ты ничего не знаешь об их содержании или о том, кто их получает. Ты ничего плохого не совершал. Понимаешь меня?
– Да, отец.
И как раз такое же письмо, возможно, к несуществующему мастеру Кларку Пинчер и вручил Фэйтфулу ровно в четыре часа в тот день, с приказом оставить письмо в обычном месте. Фэйтфул тут же ушел.
А доктор Пинчер встал, потянулся, налил себе вина и отрезал большой ломоть пирога. Он чувствовал себя довольным всем окружавшим его миром.
Его поездка в Шотландию была весьма успешной. Он ездил в Эдинбург и встречался там со множеством ученых проповедников, пасторов и пресвитерианцев-джентльменов. Ему понравились и люди, и место, и он даже думал: «Если бы в юности я приехал сюда, а не в Дублин!»
Вскоре ему стало ясно, что Ковенант, великое национальное соглашение, в котором поклялись шотландцы, был на деле весьма грозным инструментом. Король Карл мог отправиться на север с любыми силами, но шотландцы ничуть его не боялись.
– Бог на нашей стороне, – сказал доктору один джентльмен. – И численность тоже.
Пинчер также понял, что все эти джентльмены связаны с некоторыми пуританами в Англии. И королю нелегко было бы найти поддержку против шотландских сторонников Ковенанта среди своих английских подданных. И Пинчер вернулся в Дублин, еще более полный решимости продолжать собственную тайную войну.
Документ, который только что получил Фэйтфул, должен был попасть в руки третьего лица, которого звали вовсе не Кларком, а потом – анонимно доставлен к печатнику. И через несколько дней в Дублине, в колониях Ульстера и во многих других местах должен был появиться энергичный маленький памфлет. К концу жизни Пинчер открыл в себе литературный талант. И предметом его нападок был не кто иной, как сам лорд-наместник.
Грозила ли Пинчеру опасность, если бы его авторство оказалось раскрытым? Возможно. В Англии случалось даже такое, что бунтарским авторам отрезали уши. Но Пинчер прожил уже достаточно долгую жизнь, а поскольку личных амбиций у него осталось немного, ему было на все наплевать. Миссией всей его жизни было поддерживать чистое пламя кальвинистской веры в Ирландии и пуританизм, проповедовать Слово Божье, а также уничтожать папистское зло. Пинчер действовал достаточно осторожно: он не нападал на короля, но мог оскорблять – и оскорблял! – проклятого Уэнтуорта.
Но конечно же, все было на самом деле куда глубже и опаснее, и именно поездка в Шотландию в огромной мере ободрила доктора. Что, если пресвитерианцы в Ульстере, многие из которых были шотландцами, заключат такой же договор, как их родня за проливом? А если бы нашлись и другие, от могущественного графа Корка до пуритан в Дублине, и смогли бы нажать на правительство? Если удастся убрать Уэнтуорта, то дела пойдут еще лучше. Как такое могло бы случиться и к чему это привело бы, доктор пока не загадывал. Но общее направление было понятным. Божьи слуги уже на марше, и папистскому королю Англии рано или поздно придется отступить перед ними.
В тот вечер доктор написал письмо одному джентльмену-пресвитерианцу в Ульстере. Имя этого джентльмена сообщили Пинчеру в Шотландии. Закончив писать, доктор улыбнулся самому себе. Он собирался отправить это письмо через собственную новую почту Уэнтуорта.
Поначалу Энн не поняла. А ей бы следовало насторожиться сразу, когда Морис заметил:
– Какое-то у него странное лицо.
А Уолтер взял малыша на руки и сказал:
– Да ведь он только что родился.
Она могла осознать, но в первом всплеске счастья видела только то, что хотела видеть. Остальные уже все поняли, но именно Уолтер решил, когда следует ей сказать, и сделал это сам, очень мягко, как только понял, что Энн уже готова.
– Энн, похоже, малыш… нездоров. – Он помолчал. – Неполноценен.
– Неполноценен? В чем? Как?
– Он будет дурачком.
На мгновение Энн отказалась ему поверить, но потом присмотрелась внимательнее и увидела правду: широкое лицо, скошенные глаза, плоский затылок. Монголоидные черты не оставляли сомнений. Энн и раньше видела подобных детей. В старые времена в некоторых странах, как она слышала, таких детей считали отпрысками оборотней и сжигали у столба. В Ирландии с ними чаще всего обращались добродушно. Но росли они медленно, никогда не достигали нормального роста, почти не говорили. И как правило, умирали, так и не став взрослыми. Неужели ее драгоценное дитя, дитя, дарованное ей О’Бирном, зачатое в дикой красоте гор Уиклоу, могло быть таким? Разве такое возможно? Как же так?
А Уолтер, сказав это жене, поцеловал малыша и положил ей на руки.
– Он Божье создание, и мы все равно будем его любить, – тихо заметил он.
Это было так похоже на Уолтера с его неизменной щедростью, что Энн не могла не быть благодарна. Муж оставил ее с ребенком, и она, прижав к себе малыша и поплакав какое-то время, переполнилась бесконечным желанием защитить кроху, а мысль о том, что жизнь сына будет короткой, лишь усиливала это чувство. Когда Уолтер пришел снова, Энн с вызовом посмотрела на мужа.
– Он просто не совсем совершенен, – заявила она.
Однако Энн интуитивно ощутила: для Уолтера это стало немалым облегчением. Для него было бы уже слишком иметь в доме здорового, красивого ребенка О’Бирна и чувствовать его присутствие как насмешку над своей старостью. Наверное, ее муж мог даже втайне надеяться на то, что ребенок окажется мертворожденным. И в его глазах это неполноценное дитя можно было в каком-то смысле не принимать в расчет, в особенности рядом с его родным красавцем Морисом. И еще Энн не сомневалась: Уолтер, хотя никогда и не скажет этого вслух, наверняка должен был счесть неполноценность ребенка знаком Божьего недовольства поведением Энн. Да и большинство людей подумали бы так же. И если ее муж был слишком добр, чтобы говорить об этом, Энн с уверенностью ожидала чего-то в таком роде от Лоуренса, когда тот неделю спустя пришел к ним, и была весьма удивлена реакцией брата. Взяв малыша на руки и внимательно осмотрев его, иезуит сказал:
– Врачи отмечают, что такие дети обычно родятся у немолодых матерей. Но почему – никто не знает. – После небольшой паузы он продолжил: – Если хочешь, чтобы потом, позже, за ребенком присматривали добрые люди, я могу это устроить. Я знаю одно такое место.
– Я предпочла бы сама заботиться о нем.
– Ну, это уж вы с мужем сами решите. – Он внимательно посмотрел на сестру. – Твой муж, Энн, выше всяких похвал. Истинный христианин.
– Знаю, Лоуренс.
– Я рад. – И после этих слов, к облегчению Энн, он покинул их дом.
Ребенка назвали Дэниелом.
По правде говоря, Морис Смит нечасто причинял отцу неприятности. Но это не мешало Уолтеру тревожиться за него. Как любой родитель, он боялся того, что могло случиться, и волновался из-за того, что уже произошло.
Мышление Уолтера было довольно своеобразным. Он знал о кровном родстве с ирландцем О’Бирном, но всегда считал себя истинным, настоящим англичанином, и признаки его ирландской крови, вроде рыжих волос, зеленых глаз или сумасбродства, могли проявиться, а могли и не проявиться в членах его семьи. Но главным страхом Уолтера, в котором он никогда не признавался жене, был страх, что Морис может оказаться таким же, как брат Уолтера Патрик, – красивым, обаятельным, но слабым. Это Уолтер как раз и считал ирландским наследием. И потому пока мальчик рос, он постоянно наблюдал за ним. Если ему казалось, что Морис не делает уроки или не выполнил поставленную перед ним задачу, Уолтер обычно тихо, но твердо добивался того, чтобы работа была сделана. Когда же Морис подошел к возрасту зрелости, его отец решил, что в целом сын вполне крепок характером.
Одно лишь продолжало тревожить Уолтера. Да, Морис много работал. Но не таилась ли в нем некоторая бесшабашность, некое бурление? Если это было просто кипение молодых сил, то все в порядке. В молодом человеке и должен гореть высокий дух. Это Уолтер вполне мог бы понять. Но что, если то было нечто более глубокое? Тогда имелось только два возможных объяснения: ирландская кровь или наследие Уолшей. Неужели долгие века жизни бок о бок с О’Бирнами и О’Тулами на пограничных землях в Каррикмайнсе повлияли на семью? Возможно. Они должны были быть представителями старого английского порядка, то есть так думал Уолтер, когда женился на Энн, но с тех пор он был вынужден признать, что в них скрывалась тайная необузданность и ненадежность, прикрытая набожностью. И не эта ли самая неустойчивость недавно проявилась в Энн?
Но и до обнаружения неверности жены страх Уолтера перед тем, что сына может привлекать ирландская жизнь, охлаждал его дружеские отношения с Брианом О’Бирном. И только бесконечные мольбы мальчика и то, что он не мог объяснить ему настоящей причины своих возражений, заставили наконец Уолтера дойти до того момента, когда он просто пожал плечами в тайном отчаянии и позволил Морису поехать в Ратконан. И каким же бедствием это обернулось.
Весной 1639 года Морис заявил, что хочет съездить в Ратконан повидать О’Бирна, и Уолтер сначала пытался отговорить сына, а потом был вынужден просто запретить. Морис протестовал:
– Но он наш друг, и моего дяди Орландо тоже! Я уже жил в его доме!
Однако Уолтер был тверд в своем решении. Морис бросился к матери. Он чувствовал, что она не согласна с отцом.
– Ты должен повиноваться отцу, – сказала Энн.
