Kitabı oku: «Свидетели под одной крышей», sayfa 3

То ли в благодарность за его честность, то ли из-за проснувшегося во мне чувства вины я все же принес Данко чай. То, что он обжегся кипятком, уже было не моей заботой.

– А что насчет Адель? – спросил я, когда мы уже поднимались в аудиторию.

Данко тяжело вздохнул; на долю секунды мне даже стало его жаль, пока я не вспомнил, что причинять Данко неудобства – моя единственная отрада.

– Адель, – повторил он, снова вздыхая, – Репетиция должна быть сегодня вечером? Хорошо, я схожу с тобой.

– Почему? – я с интересом посмотрел ему в спину.

– Потому что иначе ты станешь еще большей проблемой, – ответил он.

Данко оказался не прав. Если бы мы не посетили эту репетицию, проблем стало бы гораздо меньше – но ни я, ни Данко не знали того, что должно было случиться.

Глава 4. Серая исповедь

Актовый зал был пыльным и напомнил мне огромный чемодан советских времен – неподъемный, с лоснящейся тканью внутри, упрямый в своей преданности старине и ненужности. Вид старомодных стульев, обитых зеленым бархатом, показался мне удручающим. Все пространство вокруг – эти пресловутые стулья, деревянный пол, театральные занавесы с дурацкой золотой каймой и кисточками по краям – было измазано в сероватом слое старости и заброшенности. Люстра в потолке горела маслянисто-оранжевым светом, от которого лицо Данко приобрело некрасивый оттенок охры: болезненный и искусственный.

– Приглашение получили сразу двое? – на меня и Данко обернулись с первого ряда, когда мы пытались бесшумно занять места где-то в конце зала.

– Адель меняет правила?

– Или кто-то решил их нарушить.

– Не думаю, – подал голос Данко, лениво откидываясь спиной на скрипучий стул, – Что Адель будет против моего присутствия. На вас-то мне наплевать.

– Какой ты грубый, – со своего места на первом ряду лениво поднялся парень: здоровый качок в обтягивающей футболке и волосами такого ядерно-рыжего оттенка, что у меня закрались подозрения, что он носил парик, – Не порть нам дружелюбную атмосферу домашних репетиций, Данко. Раз уж пришел со своим приемным сынишкой, то сидите тихо и не мешайте остальным.

– Так вы первые начали нас обсуждать, – я встрял в разговор, – Ничего личного, парень, мы тут явно не для того, чтобы портить вам настроение. Просто и вы относитесь к нам подружелюбнее.

– А ты кто такой? – со своего места поднялась и обернулась на меня девушка с громадной бейсболкой на голове – «Brooklyn NYC»; вид у нее был усталый, но не агрессивный, хотя я вряд ли смог бы назвать агрессивным и того здорового рыжего парня.

– Меня зовут Казимир, – я покосился на Данко: будет ли он одергивать меня, чтобы я не общался с посторонними? – Адель мне дала приглашение. Данко меня… Сопровождает.

– Ясно, – рыжий пожал плечами, – Ну я Питирим.

– Я Вета, – последовала его примеру студентка в бейсболке, – Приятно познакомиться.

– Не уверен, что им так уж приятно, – шепнул мне Данко, когда Адель со своей группой наконец появилась на сцене, – Они недолюбливают новичков, которых собирает и приводит Адель. Не все вливаются в их компанию.

– А что, это так сложно сделать? – я недоуменно уставился на виднеющиеся макушки студентов с первого ряда: помимо Питирима и Веты там сидели еще двое, которые проигнорировали наше присутствие.

– Говорят, у них куча правил, существует настоящий кодекс, – Данко зашептал громче, когда Адель ударила по струнам своей электрогитары, – И если ты это не соблюдаешь, то никогда не узнаешь, кто они все на самом деле такие.

– А Эраст что про это думает? Он, кстати, не придет сегодня?

– Эраст как раз и рассказал мне про это. Но сегодня его, видимо, не стоит ждать. У него появились более срочные дела.

– Разве ты не должен контролировать Адель и всех остальных, кто ходит на ее репетиции? – от поднявшегося шума у меня стало закладывать уши, но я вдруг понял, что нельзя упускать такую возможность: Данко было ужасно скучно, и это было отличным поводом узнать у него как можно больше, – Они ведь начинаются как раз в шесть вечера.

– У них всех есть особое разрешение, – Данко с неохотой посмотрел в мою сторону, – Так что я не имею права мешать им.

– А кто выдает эти разрешения?

– «Верхушка», – взгляд Данко сделался вдруг странным: металлический блеск в нем показался мне острым, готовым уколоть меня, как веретено.

– Но ты разве не входишь в ее состав?

– Нет, – Данко сделал паузу, – У меня другая… Роль. Я и не «Верхушка», и не «громила».

– Значит, у тебя не так много власти, – я осторожно посмотрел на Данко, – Но при этом ты все равно на довольно влиятельном месте.

– С какой-то стороны я даже влиятельнее Верхушки. Но не сейчас.

– Почему? – мне сделалось плохо от того, насколько волнительным стал этот момент.

Данко молчал несколько минут. Тишину заполнял гул электрогитары и баса, дробь барабанной установки, хриплый голос солистки – ненавязчивая мелодия, навсегда ставшая для меня аналогией беспокойному ожиданию.

– Потому что я один, – наконец произнес Данко. Из-за шума я плохо его расслышал и хотел было его перепросить, как вдруг он поднялся и беспечно бросил: – Мне нужно отойти минут на пятнадцать. Убегать не стоит – попадешься к «громилам», и будет нехорошо.

Лязгнули струны. Они, как и мысли в моей голове, скрипуче принялись меняться местами, искать нужное расположение, пока осознание наконец не накрыло меня ледяным потоком воды: сам не понимая своих мотивов, я схватил Данко за рукав.

– Ты только что сказал мне, – упрямо зашептал я, глядя на его расплывающееся в желто-серых красках лицо, – О своих слабостях. Дал понять, что у тебя меньше власти, чем у остальных. Рассказал про группу Адель и про то, что у ее «любимчиков» куча привилегий. И теперь уходишь, оставляя меня одного на пятнадцать минут. Это какая-то проверка или ты просто оказался тупее, чем я думал?

– Казимир, – Данко вдруг усмехнулся – наверное, впервые за очень долгое время, и впервые эта усмешка была адресована именно мне. Противный желтый свет люстры показался мне тогда теплым и дружелюбным – пожалуй, так светила надежда, – Это ты оказался тупее, чем я думал.

Нет, дело было далеко не в проверке моего послушания и не в желании Данко поиздеваться надо мной, подобно тем «громилам», которые загоняли меня как скотину на убой. Долгие несколько мгновений я глядел Данко в спину: смотрел на то, как медленно он идет, с аистовым достоинством переставляя свои длинные ноги, и во всем этом я вдруг не смог разглядеть суровой надменности, которой Данко был окружен в том роскошном кабинете с громадной люстрой. Напротив – я увидел в нем простодушие, честность и искренность, которые все это непродолжительное для него, но продолжительное для меня время были спрятаны где-то под колючей скорлупой холодного презрения. Может, Данко и не презирал меня вовсе. Мне вспомнились его слова. «Я так же против этого, как и ты», – сказал тогда он, и каждый сухой согласный звук этих слов, металлически вздрагивающих у меня в голове, подстегнул меня не хуже хорошего кнута. Наконец я вскочил с места. Мне нужно было действовать, я знал это и железно в этом уверился. Когда я неуклюже упал на место рядом с Питиримом на первом ряду, тот никак не отреагировал – зато сидящая сбоку от него студентка с холодным удивлением стрельнула в меня блестящими глазами. Она не знала меня, я не знал ее, и что-то подсказало мне в тот момент, что знакомство наше произойдет в другое время.

– Питирим, – я взволнованно оглянулся в сторону двери, – Можешь ответить на пару вопросов?

– Чего? – лениво отрывая приклеенный к сцене взгляд, парень стал медленно поворачиваться ко мне.

– Можешь рассказать, что нужно сделать, чтобы стать… частью вашей компании? Ну, стать как бы посвященным?

– Чего? – Питирим приподнял выбеленные брови. Такая мимика могла бы означать удивление, но в его случае приподнятые брови были признаком того, что он приподнял брови и ничего более: все его бледное лицо с большими глазами и прямым носом было наполнено удивительным равнодушием – как будто в его голове не было ни одной тревожной мысли, и в принципе никаких мыслей в ней априори не существовало.

– Питирим, – я сел так, чтобы хорошо видеть его лицо, – Мне хочется стать частью вашего «секретного клуба». Без понятия, чем вы занимаетесь, но мне важно получить свободу в стенах универа. Разве вы никогда не сталкивались с чем-то странным, когда поздно возвращались с репетиций? Не замечали ничего подозрительного? Я бы смог ответить на все ваши вопросы.

– А, ты про это, – Питирим вдруг «ожил»: его взгляд сделался осознанным и ярким, лицо перестало быть бледным, наполнилось румянцем и теплым дружелюбием, но это смутило меня сильнее, чем его прежнее состояние, – Я тебя понял! Ты быстро ухватил суть репетиций. Обычно новички либо уходят, либо сто лет вливаются к нам. Тебе нужно в субботу, в восемь вечера прийти в кабинет 49 на первом этаже. Одному.

– Но я не могу ходить в одиночестве по вузу, – мне вдруг захотелось ответить Питириму что-нибудь особо резкое и обидное, но я сдержал себя: он не был виноват в том, что я стал «крысенышем» Данко, – Меня не отпустят одного. И если я буду идти так поздно по вузу, неизвестно, что со мной будет.

– Ну да, – парень пожал плечами: мол, так и есть; это раздражило меня еще сильнее, – Кто-то до нас доходит, кто-то – нет. Если бы все было так просто, у нас был бы перебор участников. Так что попробуй, пройдись до 49 кабинета. Если доберешься целым, станешь частью «клуба». Свобода, равенство, братство, сестринство, холодные банки пива в холодильнике и бесплатный доступ к интернету. Заманчиво, правда?

– Я не люблю холодное пиво.

– Есть теплое, – Питирим негромко хохотнул.

– Я не люблю любое пиво, – Адель грубо ударила по электрогитаре, и я чуть не подскочил на месте, – Но спасибо за объяснение и приглашение. То есть вы можете гарантировать мне независимость от Данко?

– Если это не будет противоречить правилам.

– Ты не похож на человека, который любит соблюдать правила, – я уже встал, готовясь пересесть на свое место в конце зала, – Скорее на того, что любит устанавливать свои собственные. Может, мы сможем найти общий язык?

– Господи, – Питирим почесал беловато-желтую бровь, – Это ты репетировал перед тем, как ко мне подсесть? Звучит невероятно убого, типа ну вообще жуть.

– Согласна, – молчащая все это время студентка повернула ко мне голову; ее взгляд по ощущениям напомнил мне холод мороженого на зубах, – Ты жутковатый.

– Значит, я вам подхожу? – скрывая охватившую меня неловкость, я кривовато улыбнулся и на заплетающихся ногах добрел до своего места.

Как только я опустился на мягкую поверхность старого кресла, дверь в актовый зал бесшумно открылась, и я увидел, как Данко легким, но быстрым шагом преодолевает высокий порожек, и его черное пальто клокочет позади него, как военное знамя. Наши взгляды столкнулись. Не знаю, зачем, но я кивнул – коротко и еле заметно. Данко улыбнулся – еле заметно. Но я заметил.

***

Прежде, чем закурить, Данко посмотрел на небо – точно таким же резковатым движением он откидывал голову и вчера, и в понедельник, и на выходных, когда замирал возле окна на балконе. Потом я понял, что смотреть на небо было для него сродни какому-то ритуалу – уж не знаю, на удачу ли, но Данко следовал ему только в определенные моменты: в конце учебного дня, поздними вечерами, когда он возвращался домой после университетских дел, ночью – после того, как заканчивал писать свои бесконечные эссе по лингокультурологии. Пристально вглядываясь в рваные клочки облаков, похожие на сладкую вату в автоматах Московского зоопарка, он как будто пытался зацепить свое внимание на чем-то одном, каком-то неспокойном объекте, который бы выделялся на фоне неба: это могла быть внезапно пролетевшая мимо птица, блестящий уголок крыла самолета, показавшегося из-за облака, убаюканная ветром листва, обрывок газеты, капля начинающегося дождя, ярко-розовый гелиевый шарик с золотой ленточкой – его взгляд цеплялся за эту минешь, а потом щелчок, и Данко вдруг оживал, его фигура теряла мраморную холодность, и тогда он лениво выхватывал сигарету, закуривал.

Сегодня Данко смотрел в небо совсем недолго – стоило мне моргнуть, как вдруг с крыши нависшего над нами подъезда сорвался какой-то пыльный комок бумажки, который угодил мне прямо в затылок. Данко довольно хмыкнул, зажимая губами фильтр сигареты; я возмущенно посмотрел в его блестящие от огонька зажигалки глаза.

– А ты везучий, – голос у него был неразборчивым; Данко выпустил серый дым изо рта и уже четче произнес, кивнув головой в сторону виднеющегося через дорогу крыльца университета, – Мне надо подождать Майю. Можешь не стоять у меня над душой, все равно я тебе больше ничего не скажу. Иди погуляй.

– Ты же мне вообще ничего не сказал, – я с раздражением вздохнул, – Мы буквально десять минут стояли в молчании. После того, как я задал свой вопрос.

Вечер уже сделался таким, что граничил по своему определению с ночью – похолодало, темно-синее, практически черное небо придавило низенькие московские здания к земле, а наш университет стал походить на громадный череп, по типу того, на который наступил Вещий Олег: молочно-белые стены и выступающий вперед массив неоклассических колонн – мощные челюсти и зубы, темные окна – глазные впадины. Стояли мы с Данко в сером дворике – возле какого-то антикварного магазинчика и табачной лавки, в которой противно звенел колокольчик каждый раз, когда кто-то заходил внутрь. Был слышен отдаленный гул загруженной дороги, но ярче, громче для меня звучало размеренное дыхание Данко, когда он выдыхал едкое облачко дыма, и стук капель с крыши подъезда – они были мутновато-серые, и разбивались о такой же серый асфальт, продолжая бесконечную цепочку серости.

– Я спросил, – мне пришлось продолжить, когда стало очевидно, что Данко так и будет молча курить, – О том, что случилось на репетиции. Как мне воспринимать твои действия? В них есть какой-то особый смысл или мне просто плыть по течению? Не уверен, конечно, что смогу тебе довериться, но пока что я не в больнице, а это уже достижение.

– Ты и так довольно доверчив, – Данко скосил на меня темный взгляд, – Если бы ты мне не доверял, ты бы не решился такое спросить.

– Нет, тут дело в другом, – я снял очки, чтобы протереть их уголком рубашки: от капель на стекле остались разводы; движения у меня сделались резкими и грубоватыми, нетерпеливыми, – Дело в том, что я не умею думать, прежде чем что-то говорить или делать. Не пытайся меня разглядеть через этот свой фокус собственного характера, это ерунда полная. Ты просил меня быть рациональным – что ж, не знаю, удивлю ли я тебя, но я так не умею и никогда не научусь. Все, что я делаю по жизни – это барахтаюсь в борще своих эмоций, и делаю я все на эмоциях, и говорю сейчас тоже на них, потому что ты меня ужасно достал своим молчанием. Я задал вопрос, а ты развел философию. Сформулирую вопрос короче: ты на моей стороне или нет?

Мои слова, казалось, совершенно его не впечатлили – он молчал еще несколько минут, спокойно докуривая свою коричневую сигарету. Я подумал: если бы Данко был животным, ему бы подошла роль какого-то кита, который моргает раз в час и периодически всплывает ближе к поверхности, чтобы подышать.

– Не знаю, что тебе ответить, – Данко аккуратно затушил окурок и выкинул его в мусорку, – Я не на твоей стороне, но я и не против тебя. Считай, что у меня своя собственная сторона. Пока что я не могу рассказать тебе подробности. Скажу лишь одно: я несколько бессовестно тобой пользуюсь. Прости, что так получилось. Ты оказался отличным способом решить ряд моих проблем.

– Надеюсь, то, что ты мной пользуешься, принесет какой-то позитивный результат для нас всех?

– Чрезвычайно позитивный, – Данко кивнул сам себе: подумал, наверное, обо всех своих тайных замыслах, как серый кардинал в исторической драме. Ему бы подошел накрахмаленный воротник «мельничный жернов» и сережка в одном ухе; я моментально вспомнил живопись с курса истории искусства и представил лицо Данко на «Портрете ученого» Рембрандта: вот он застыл, сжав тонкими пальцами перо, и взгляд его выражает глубокое сосредоточение; знание, далекое и недоступное, горчит на языке, как будто он вдруг поймал его, но нет – оно юрко ускользает.

– Ну ладно, тогда пользуйся, – я пожал плечами, – Инструкции не прилагается. Кстати, а кто такая Майя?

Данко кивнул в сторону университета – я резко обернулся, уставился на светлую фигуру, застывшую на ступенях нашего массивного крыльца.

Это была она.

Если при первой встрече Данко произвел на меня впечатление колоссального горного массива, который своей тенью мог бы с легкостью вдавить меня в землю, то Майя оказалась совершенно иной стихией: как стремительный ветер, сгибающий низенькие степные кустарники в каком-то далеком, пыльно-желтом поле – уходящее все дальше и дальше за горизонт, оно бы продолжало звучать и шуметь этим бессмертным ветром. Может, это он игрался волосами Майи, когда она шла вперед по улице, к Данко – может, это был тот самый степной ветер, который преодолел сотни километров для того, чтобы застрять в белых кудрях Майи. Она не шла – летела по пешеходному переходу, но не потому, что была утонченной или обладала какой-то пресловутой женственностью, а потому, что ее улыбка рождала вокруг нее свечение, которое напомнило мне сияние глянцевых крылышек мотылька на свету маслянистой лампы – благодаря этому ее фигуру будто бы поднимало в воздух, она казалась вознесенной над серым асфальтом и уродливыми лицами черных луж, разводами бензина и грязными следами от шип, металлическим гулом трассы и ледяным светом электрических фонарей с засаленными козырьками. Помимо улыбки в ее глазах горел незнакомый мне азарт; такой яркий, живой, детский, как будто все происходящее вокруг казалось ей невыносимо интересной игрой, проигрыш в которой был далек до нее так же, как мне – вход в Александрийскую библиотеку.

– Вы парочка? – брякнул я, стоило ей зайти в наш серый уголок возле табачной.

– Я Майя, – она засмеялась: ее голос оказался скрипучим и шершавым как наждачная бумага, – А ты кто?

– Это Казимир, – Данко со вздохом взглянул в мою сторону; «Ты идиот», – читалось в его глазах.

– Приятно познакомиться, – я пожал девушке руку; ладонь у нее была сухой, на пальцах сидело по три-четыре металлических кольца. – Извини, что так с порога личные вопросы задаю. Но если я вам порчу свидание, то пойду.

– Судя по взгляду Данко, ты пойдешь кое-куда в любом случае, – Майя снова засмеялась; от улыбки вокруг ее глаз образовались приятные морщинки.

– Нет, мы не пара, – сухо брякнул он, резко отводя взгляд от Майи, – Мы состоим вместе в эко-клубе.

– Я не самоубийца, чтобы строить отношения с Данко, – девушка подмигнула мне с таким видом, словно я знал о чем-то важном, что витало в воздухе, но никто не решался это произнести.

– Ну да, – я с опаской покосился в его сторону, – Характер у Данко не сахар.

– Да я не про это, – Майя расплылась в осторожной улыбке; я заметил, каким острым, серьезным сделался ее взгляд, стоило ей посмотреть на побледневшего Данко. Молчание наполнилось неуютным напряжением, а смех Майи – неловкостью; она поджала губы, поймала мой недоумевающий взгляд и, видимо поняв, что спасать ситуацию придется именно ей, с деланным весельем произнесла: – Собственно, мы договорились встретиться, чтобы обсудить вопросы клуба. Казимир, не знаю, можно ли тебе присоединиться? В принципе, ничего такого в этом не будет…

– Май, прости за эту абсурдную ситуацию, – голос Данко не предвещал ничего хорошего: тихий, чересчур четкий, вежливый до скрипа зубов, – Но не могла бы ты подождать меня в кафе? Я приду минут через десять, и мы обсудим все вопросы.

– Хорошо, – Майя покосилась в мою сторону, – Тогда я пойду.

О, лучше бы она не уходила – как бы я хотел, чтобы она побыла упрямой и осталась стоять на месте, не слушая просьбы Данко. Но она ушла – шаг у нее был легкий и быстрый, лужи под ее ногами лопались и рассыпались грязными брызгами, пачкая ее светлые джинсы, и я смотрел на затянутые в белые носки щиколотки, должно быть, неприлично долго, пока над ухом у меня не прозвучал резкий щелчок – это Данко сделал пальцами. С неохотой я посмотрел на него: бледное лицо краснело отблеском задних фар проезжающей мимо нас машины, в глазах звенели осколки фонарного света, желто-серого, как задняя сторона желтка в вареном яйце. Никакой яркой эмоции, никакой подсказки – как реагировать, чего ожидать. Тихий забавный голосок колокольчика в табачной долетел до нас приглушенным и слабым хрипом – вот-вот оборвется, замолкнет. Мне сделалось не по себе.

– Я ведь просил тебя не лезть в мою жизнь, – вдруг заговорил Данко; голос у него стал каким-то скрипучим, как будто сосулькой водили по асфальту. На щеку мне прилетела капля дождя, бойко шлепнулась о кожу, медленно заскользила вниз – я не стал ее вытирать, двигаться мне не хотелось. Данко медленно начал обходить меня по кругу, как зверушку в вольере: – Я просил так мало, но ты совершенно ничего не исполнил. Делаешь все наоборот.

– Я вроде стараюсь.

– Стараешься делать все наоборот? – Данко остановился, уставившись в мой профиль въедливым взглядом. – Это я уже успел заметить.

– Что такого в вопросе, встречаешься ли ты с Майей? – я понимал, что ступаю на очень тонкий лед, но терять мне было практически нечего. Данко и так был зол. – Можно сказать «нет», и замять ситуацию. Можно сказать «я не хочу отвечать», и я не стал бы приставать. Ты зря драматизируешь.

– На то есть причины, – Данко стиснул зубы, – Если я себя так веду, значит это не просто так. Я просил тебя не лезть. Ты полез. Моя реакция вполне естественна.

– Не естественна, – ситуация стала выводить меня из себя, и я не особо старался скрыть свое раздражение, – Ты ведешь себя странно. Обычно люди себя так не ведут, когда их спрашивают про отношения. Мне кажется, ты явно скрываешь какую-то собственную травму, которой очень стыдишься. Либо они, эти отношения, плохие, либо они…

– Заткнись, – вдруг четко произнес Данко прямо мне в ухо, – Просто заткнись.

– Значит, я угадал, – несмотря на то, что кожей я мог почувствовать тяжелое от злости дыхание Данко, мне показалось, что отступать не имеет смысла – лучше довести ситуацию до кипения, чем бросить все так. Легко улыбнувшись, я повернулся лицом к Данко, – У тебя ужасные отношения. Поздравляю!

Какая-то странная надежда внутри меня зудела о том, чтобы Данко все-таки ударил меня – сделал бы то, чего ему хотелось осуществить уже очень давно. Может быть, напряжение между нами бы снизилось, и я бы перестал видеть его в таком противоречивом свете, но он вновь предпочел остаться на стороне серого – не занимая ни белую, ни черную позицию на шахматной доске. Не плохой и не хороший. Не добрый и не злой. Не жестокий и не милосердный. Проще было бы, будь он плохим, жестоким и злым – мы бы подрались, упали бы в грязную лужу, принялись бы кидаться друг в друга нелепыми ударами, случайно разбили бы мои очки, и мелкие стеклышки впились бы мне в ладони. Но Данко промолчал.

Потом я часто вспоминал взгляд Данко – то, каким чистым и ясным он вдруг сделался, то, насколько откровенно в нем заиграли эмоции; я практически смог увидеть картинки воспоминаний, которые промелькнули в его голове. Казалось, затянись этот момент подольше, и я бы оказался внутри его разума: невольный наблюдатель чужого несчастья. Это сделалось очевидным – то, что Данко был заложником какой-то горькой, отправляющей его любви, о которой даже говорить и думать ему было тошно. Мне стало совестно; я отвел взгляд.

– Прости, – я нашарил замерзшей ладонью колючий карман собственного пальто, спрятал там пальцы, принялся нервно дергать короткие ворсинки ткани, – Не стоило так говорить.

– У тебя еще будет хорошая возможность позлорадствовать, – совсем тихо произнес Данко, с горечью делая шаг в сторону от меня: как будто окончательно разочаровался, – Когда она вернется, я лично вас познакомлю. Может, ты ее очаруешь лучше меня? Станешь отличной заменой. Веселый, сообразительный и бесстрашный. Скажешь ей такую пламенную речь, что она все прекратит, прикажет: «Больше мы не будем организовывать издевательства над студентами вечернего отделения, Казимир меня убедил в том, что это аморально»!

– Ты говоришь лишнее, – ухватившись пальцами за торчащую внутри кармана нитку, я потянул ее, – Теперь я знаю, что ты в отношениях с девушкой, которая главная в «Верхушке».

– Рано или поздно ты бы все равно об этом узнал, – сухо бросил мне Данко; он снова потянулся за сигаретой, резковато щелкнул зажигалкой, со второй попытки зажег слабый огонек, и в его свете стало отчетливо видно, как дрожат у него руки: легкий, но въедливый тремор, – Ты мог узнать при более приятных обстоятельствах, если бы не был таким любопытным и заносчивым.

– Ничего ужасного не случилось, – слова подбирались неохотно, нужные буквы со скрипом становились на свои места, царапая язык, – Правда, не случилось. Даже то, что я узнал при таких обстоятельствах… Ну, в целом «обстоятельства» были не такими плохими. Могло быть и хуже. Это болезненная для тебя тема, мне не стоило над этим смеяться и как-то пренебрежительно себя вести. Извини. Просто все равно так убиваться не стоит, раз уж так вышло. Я был на эмоциях, и ты тоже, – Данко резко выдохнул, с раздражением посмотрел мне в глаза, и я понял, что он хочет, чтобы я замолчал, – Да, ты тоже был на эмоциях, это факт. Сейчас ты тоже на эмоциях. Сколько бы ты не говорил про свою пресловутую рациональность, в тебе иррациональности не меньше, чем во мне. Разница между нами лишь в том, что ты свою эмоциональность прячешь и винишь себя, когда идешь у нее на поводу. А я – делаю все ровно наоборот, и отлично себя чувствую. Показывать эмоции, доверять интуиции, быть в гармонии со своим сознанием – это далеко не слабость и не проблема. Ты, наоборот, становишься сильнее, когда действуешь в согласии и с разумом, и с тем, что немного выходит за его пределы.

– Понятно, – хмыкнул Данко, зажимая между губ сигарету.

Мы помолчали. Наверное, я зря поддался философскому порыву, но напряжение между нами, казалось, ощутимо спало. Я вслушался в тихий стук слабого дождя – одна за другой капли срывались вниз с крыши подъезда, лениво чертили русла по серовато-желтому бетону дома. Не зная, чем себя занять, я придавил большим пальцем ползущую по стене каплю. Как мелкого жучка.

– Ты не тот человек, с которым я бы хотел обсуждать свои отношения в таком контексте, – тихо произнес Данко; его голос практически слился со звуком прекращающегося дождя, – Я бы вообще не хотел, чтобы ты о них узнавал раньше времени. Это не та тема, о которой этично разговаривать.

– Но тебя ведь явно что-то беспокоит.

– Беспокоит, – Данко выпустил изо рта терпкий дым, – И все-таки я не могу позволить себе жаловаться на это.

– Не обязательно жаловаться, – я пожал плечами; мимо нас, по двухполосной дороге проехала машина, и красноватый цвет ее фар снова окрасил лицо Данко в розоватый оттенок, – Можешь просто рассказать что-нибудь. Например, как давно вы вместе?

– Зачем тебе такое знать? – Данко недружелюбно покосился в мою сторону.

– Это не мне надо, – я подождал, пока Данко затушит сигарету, – А тебе. Если долго не рассказывать о том, что вызывает у тебя сильные эмоции, потом будешь страдать от… Перенасыщения. Не знаю, это как отравление от алкоголя. Долго пил, было приятно, а потом стало плохо. Ладно, это не то, чтобы удачный пример. Вот другой: ты съел пять кусочков морковного торта, тебе было вкусно, а потом у тебя началась аллергия.

– И в чем мораль? – Данко приподнял брови; в его взгляде скользнула добрая насмешка, – В том, что мне не стоило есть вовсе? В том, что мне нужно было кому-то рассказать о том, что я съел пять кусков торта, и тогда мне бы стало полегче? Хорошо, не хмурься так, я тебя понял. Возможно, ты прав. Я ни с кем не обсуждаю отношения. Соглашусь с тем, что это не совсем здоровый подход. В конце концов, ничего не изменится, если ты узнаешь, что мы встречаемся пять лет.

– Это большой срок, – я с благодарностью взглянул на Данко, – А как вы познакомились?

– Учились вместе в гимназии, – Данко опустил голову; темные волосы закрыли половину его лица, и он вдруг показался мне таким уязвимым – словно, задень я его плечом, и он бы расплакался, – Были в одном классе. Сначала не особо друг друга любили, слишком уж разные у нас характеры. Потом стали ходить в один кружок по рисованию, и там познакомились поближе, стали дружить.

– Ты рисуешь?

– Угу. Но уже нет. Не хочется. Потом она уже перестала ходить в кружок, была занята подготовкой к другим предметам. Я продолжил заниматься рисованием, хотел поступать в архитектурный. Не знаю, зачем так сделал, но в какой-то день я решил бросить кружок, чтобы в это же время ходить на дополнительные занятие по английскому – потому что она тоже на них ходила.

Тут Данко замолчал, как-то отрешенно посмотрел на меня – словно только что вспомнил, что я стоял рядом. На макушку мне прилетела крупная капля: я бы вздрогнул, тряхнул головой, но мышцы сковало болезненной сосредоточенностью. Боясь спугнуть откровенность Данко, я стоял, практически не дыша.

– Мы читали диалог между лордом Генри и Дорианом, – Данко отвел взгляд; голос у него стал хриплым, и почему-то я вдруг понял: то, что он рассказывает, было самым важным для него воспоминанием. Каждая деталь в его рассказе имела не переоцененную значимость, – Читали по ролям. Я был лордом Генри.

Больше ничего Данко не сказал: он затих, как оборвавшийся колокольчик на двери в табачную. Небо уже сделалось черным, острой дугой очертилась Луна, холодный ветер взъерошил мне кудрявые волосы на затылке, а Данко все стоял, уставившись куда-то в сторону – смотрел туда, где серая подворотня уходила в мрачный дворик с косыми лавочками; там никого не было, только дрожал от ветра зеленый мусорный бак на ржавых ножках. Осознание чего-то важного билось в моей уставшей голове, раздражало мысли, но я, как застывший во времени ученый на портрете Рембрандта, все никак не мог уловить эту важную деталь – что было не так? Что было принципиально новым?

– Меня ждет Майя, – вдруг подал голос Данко, – Я уже сильно задержался.

– Ладно, – кивнув, я нащупал дубликат ключей от квартиры Данко в кармане своих брюк, – Тогда я сразу домой. Полить аглаонему в моей комнате?

– Да, пожалуйста, – во взгляде Данко скользнуло легкое удивление: наверное, он не думал, что я запомню название растений в его квартире.

Больше я не стал задерживаться. Когда я был готов ступить на пешеходный переход, Данко меня вдруг окликнул – и я обернулся.