Kitabı oku: «Приключения ветеринарного врача», sayfa 2
В течение всего дня мы с Агриппиной Ивановной и Прасковьей занимались рутиной – вели в смотровой прием шедших нескончаемым потоком всевозможных животных в сопровождении их хозяев. Именно так, а не наоборот. Потому что животные свободно, закрыв клювы и пасти, общались между собой, с хозяевами, Прасковьей, Агриппиной Ивановной, при этом меня игнорируя совершенно. И осмотр их был благодаря этой разговорчивости одновременно проще и сложнее того, что мне доводилось проводить на преддипломной практике в институтской клинике.
С одной стороны, не надо было ломать голову, бесконечно пытая владельцев вопросами «Что?» «Когда?» «Как?» «Сколько?» Эти лохмато-пернатые существа сами вполне вразумительно докладывали, что с ними стряслось, где болит, когда заболело и при каких обстоятельствах. Оставалось только провести их осмотр, необходимые исследования в нашей лаборатории, поставить точный диагноз и назначить лечение.
И только «мелочь», так называемый детсад, выделывались: «Я еще котенок, не помню, отчего у меня эта ранка», или: «Разве трудно понять, откуда у меня, щенка, на языке взялся рыболовный крючок?»
К концу первого рабочего дня у бедного новоиспеченного доктора, то есть меня, от усталости и невообразимых впечатлений «отваливался хвост и болели лапы». Потому что себя я уже ощущала курицей, собакой, котом, козой, кем угодно, только не человеком. Весь день галдящая меньшая братия довела меня до осознания полного абсурда, перемешанного с невозмутимой и естественной реальностью.
В первый мой самостоятельный врачебный день я была в роли помощника у моих настоящих помощников – Прасковьи и Агриппины Ивановны. Они меня потом еще долго учили азам профессии, ни разу не упрекнув в том, что я чего-то не знаю или не умею. За что я искренне им благодарна до сих пор. Главврач Тимофей Тимофеевич, или просто Тим Тимыч, как звали его все – и люди, и животные, заглянул к нам лишь под конец рабочего дня.
Удостоверившись, что все в порядке и новый доктор вполне справляется со своими обязанностями, он также молниеносно исчез, как и появился. Унесся по своим очччень важным делам в неизвестном направлении. Последним аккордом дня стал обязательный вечерний обход больных, находившихся в стационаре.
Едва открыв знакомую дверь, я уже почти совсем не удивилась, ощутив на своей голове растекшуюся живую «шапку», саркастическая ухмылка которой опять заняла свое привычное место на морде. Конечно же, первым был осмотрен этот белоснежный красавец. И моя опытная помощница произнесла фразу, которая, как мне показалось, шокировала нашего невозмутимого кота:
– Все, Дашка, кот полностью здоров. Рваные раны на шее зажили. В области перелома локтевой и лучевой костей образовалась костная мозоль, и теперь этот пациент готов на выписку. Завтра…
– Кккуда, – молча «произнес» обалдевший кот, – ккккуда, подруга, я двинусь? Сдурела? К этой сыр-мыр ненормальной старухе Фекле? К ней я жить больше не пойду! Мыр, мыр!!! Ну и ладно, выгоняйте Кекса на улицу! Пойду бродяжничать!
В лесу буду жить! Найду себе ворон! Мыр-мыр! А потом погибну в борьбе с каким-нибудь диким хорьком за кусок хлеба! Мыр-мыр! А вы обнаружите меня, когда снег растает, и будете жалеть, что выписали из больнички такого дивного кота, да поздно будет… Мыр-мыр!
«Ничего себе, – пронеслось в моем еще не окрепшем до конца мозге, – при чем здесь вороны? И снег, который выпадет только через несколько месяцев?!» «А он мне нравится, – втерлась в голову уже более уверенная мысль. – А, может, взять его к себе?»
– Правильное решение, – тут же нахально отозвался еще минуту назад готовый к смерти в лесу от когтей дикого хорька кот. Мы молча переглянулись с Прасковьей и, не сговариваясь, обреченно произнесли вслух:
– Берем!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Тот вечер, первый вечер моего трудового «подвига», был действительно потрясающ: осознание того, что я действительно Доктор, и диплом в кармане уже не просто картонная бумажка, грело душу. А еще эта милая кухня… Мы с Прасковьей пили чай с вкусными булками, которые заботливо, по-матерински сунула нам напоследок Агриппина Ивановна. И даже белоснежный Кекс, нагло развалившийся на моей кровати, предварительно опустошив наполовину наш холодильник и набив свой необъятный желудок, уже не казался таким беспардонным нахалом. Через открытое окно пробирался легкий летний ветерок, ласкал наши лица и нежно трепал волосы. Он, казалось, тихо, полушепотом, напевал свою мелодию, которая, взлетая вверх, мягко опускалась на колени и там полусонно дремала… Хорошо!
А мы, уже давно перешедшие стадии «едва знакомы» – «хорошо знакомы» – подруги – закадычные подруги, болтали обо всем. Не таясь, я рассказала Прасковье о своей жизни. О себе, о моих друзьях, об институте. Обо всем, кроме того, что очутилась… немного не там, куда меня распределили на работу. Все же не до конца утратив зрелые части рассудка, я понимала, что об этом пока нельзя говорить никому, даже коту Кексу. Со своим «сумасшествием» я должна сначала разобраться самостоятельно, не впутывая в это дело моих милых людей и животных. Моя новая подружка довольно охотно поделилась историей своей непростой жизни. Знать бы мне тогда, как она связана с моей, переплетена изначально…
Прасковья рассказала о своей жизни откровенно все или почти все. Когда временами подруга перескакивала через это «почти», на ее лице невольно проявлялась тень прошлой боли, драмы, которая тревожила и дергала за невидимые нити до сих пор.
– Прасковья, – я неосознанно поняла, что должна сейчас задать именно этот вопрос, а моя собеседница подсознательно ждет его от меня, чтобы ответить, – расскажи, откуда у тебя этот шрам? Не сочти за бесцеремонность, но…
Девушка на минуту замерла в нерешительности, словно раздумывая, и внимательно посмотрела на меня. Еще сомневаясь, вдруг отчаянно махнула рукой, точно готовясь к прыжку с обрыва в бурную реку, и сдавленным голосом произнесла:
– Ладно, Дашка, слушай. Мне почему-то кажется, что именно тебе я могу рассказать все. А дальше вместе решим, что делать. Я уже говорила, что сирота, и, кроме меня самой, других родственников нет. Больше нет… Но они были. Все: папа – он был тоже ветеринарным врачом, настоящим профессионалом. К нему даже заграничные коллеги часто приезжали, консультировались. Была мама. Она работала младшим помощником папы. Сколько себя помню, родители относились друг к другу с большой любовью и нежностью. С первой их встречи и до последнего дня. Всю их недолгую совместную жизнь. А по праздникам и выходным в нашем доме всегда были гости и пироги. Знаешь, запах этих пирогов до сих пор помню! Он залезал во все комнаты и углы. Папа садился на стул посреди гостиной и, взяв свой аккордеон, играл так, что от грустных песен выворачивало душу наизнанку, а от веселых ноги сами пускались в пляс. А мама лихо отплясывала и пела разухабистые частушки! Еще – бабушка Нюша. У нее были добрые, мудрые глаза. Она часто сажала меня на колени и долго-долго рассказывала удивительные сказки. Только потом, повзрослев, я поняла, что это были не просто сказки… Бабушка Нюша готовила меня к КРЕСТУ. Это она так постоянно говорила: к КРЕСТУ. Но какой это КРЕСТ и к чему надо быть готовой, я так и не успела ни понять, ни узнать. Наверное, это что-то очень важное. Но что?
На этом месте Прасковья печально вздохнула, на минуту задумавшись о чем-то своем, сокровенном, словно решаясь на что-то еще. Затем, видимо все же решившись, как-то отчаянно тряхнула головой и продолжила свою грустную историю, воспоминания о которой даже спустя много лет вновь бередили душевные шрамы.
– Уже много позже, когда выросла и осталась одна, я многое узнала о Нюше и папе с мамой. …Это было обычное июльское утро, особенно ничем не отличавшееся от других. Мне тогда едва исполнилось пять лет, но тот день остался в памяти, как фотография. Помню все до мелочей: жару, счастливые лица родителей и отчего-то озабоченное – бабы Нюши. Наверное, она все же что-то предчувствовала. Родители в то утро пошли с ней на болото за морошкой. Это была любимая ягода в нашей семье. А какие баба Нюша пекла пироги с морошкой! Их вкус до сих пор помню. Меня, естественно, с собой не взяли – по болотам ходить пятилетней девочке все же не очень удобно. Помню как после ухода из дома близких внезапно почувствовала в груди необъяснимый холод. Это в тридцатиградусную жару! Я оделась потеплее, забралась на лежанку русской печи и незаметно для себя уснула. А в это время погода внезапно испортилась: откуда-то на небе появились огромные черные рваные тучи. Заискрились, словно пронизывая землю, многочисленные молнии. Одна из них попала в наш дом, и он, словно спичка, мгновенно вспыхнул.
Баба Нюша уже возвращалась в деревню, подходила к околице, когда увидела языки пламени. Бросив корзинку с оранжевыми ягодами на землю, она кинулась со всех ног на огненное марево. Дом горел, словно факел, а внутри была я… Рядом, точно парализованные, прикованные к земле, стояли, даже не пытаясь сдвинуться с места, растерянные соседи. И только баба Нюша, накинув какую-то мокрую тряпку на голову и опрокинув на себя ведро колодезной воды, опрометью бросилась в горящий дом… Она сразу нашла меня, быстро схватила на руки, бросилась наружу. В этот момент крыша обвалилась… Почему нас не завалило – не знаю, это чудо какое-то. В ту минуту, когда стоящие у дома люди уже молча молились со скорбными лицами за наши души, баба Нюша живым факелом выбежала со мной на руках наружу. Оцепенение со стоящих рядом людей внезапно спало и они, суетясь, словно большой муравейник, стали быстро тушить дом. Одни схватились за ведра, багры, пытаясь спасти то, что осталось. Другие одеялами «тушили» нас, оказывали первую помощь.
Потом была больница. Я обгорела очень сильно, но чудом выжила. А баба Нюша… Моя любимая баба Нюша жила еще только три дня. И, видимо чувствуя свой конец, попросила медсестричку принести меня к ней, попрощаться. Я была еще слишком слаба, говорить не могла, но слова моей бабушки слышала четко, и они врезались в мою детскую головку навсегда. Баба Нюша рассказала, что когда они с моими родителями пошли на дальнее болото за морошкой, случайно забрели на странную поляну, которой в лесу никогда раньше не было. На ней росли вроде обычные цветы, стояли обычные деревья. Но… листья на деревьях и лепестки на цветах, как, впрочем, и сами цветы, не шевелились. Вообще! Бабочки тоже не летали, птицы не пели. Там стояла такая непривычная, не лесная, абсолютная тишина, все будто замерло и заглохло. А посреди поляны была массивная каменная дверь.
Каким-то непонятным образом баба Нюша почувствовала, что, несмотря на безудержную тягу к двери, ТУДА идти нельзя. И вдруг ее, как цветы на поляне, сковало холодом неподвижности. Словно парализовало. В ту минуту она все видела, слышала, понимала, но ни остановить, ни окликнуть своих близких, идущих в неведомое, не могла. А родители мои между тем, словно ничего не замечая вокруг, подошли к каменной двери и легко открыли ее…
Изнутри, баба Нюша увидела это совершенно четко, лился нежный сиреневый свет. Мама и папа зашли внутрь, свет померк, дверь плавно закрылась и исчезла вместе с людьми. В то же мгновение вдруг откуда ни возьмись налетел сильный ветер. Поляна моментально ожила, листья и цветы послушно покорялись ветру, изгибаясь и трепеща во все стороны. С бабы Нюши оцепенение тоже спало, и она со всех ног кинулась к дому, словно предчувствуя беду…
Уже подбегая к деревенской околице, она увидела молнию, которая, лишь на миг озарив раскаленной иглой летнее небо, точным ударом смертоносного копья вонзилась в наш дом. Так я в один день потеряла родителей и дом. Да и бабушки вскоре не стало. Но самыми странными были последние Нюшины слова. Тут Прасковья как-то странно на меня посмотрела, видимо оценивая отношение к услышанному. Не принимаю ли я ее за сумасшедшую, которой в период обострения просто дают возможность выговориться, прежде чем запихнуть в психушку? Но, очевидно, не прочитав на моем лице ничего, кроме искреннего, неподдельного сочувствия и абсолютного доверия к ее словам, девушка продолжила свою грустную историю. – Баба Нюша сказала, что… В общем, наш род по женской линии не совсем обычный. У нас всегда рождаются только девочки, по одному ребенку в семье. Но самое важное то, что через поколение, от бабушки к внучке, передаются кое-какие способности. И именно благодаря им бабушка, несмотря на непреодолимый, магнетический зов двери, не пошла вслед за родителями. Ее словно невидимой рукой остановила неведомая сила. Сама-то она осталась, но родителей моих остановить ей было неподвластно.
Внезапно Прасковья осеклась, вновь задумчиво взглянув на меня. А потом вдруг едва слышно произнесла, будто кто-то смог нас услышать:
– А может, это и есть КРЕСТ? Те самые необычные способности, которые передаются через поколение от бабушек к внучкам? Может быть… Может быть. У девочек, про которых говорила баба Нюша, есть характерная отметина – маленькая родинка в виде креста на запястье левой руки.
Прасковья глубоко вздохнула и произнесла почти полушепотом:
– Больше баба Нюша ничего не успела сказать. Она умерла. Повзрослев, я пыталась неоднократно проверить те способности, о которых говорила бабушка, но у меня это как-то не очень получалось.
– А родинка?– невольно вырвалось у меня.
Прасковья загадочно взглянула в мои глаза и закатала часть рукава, оголив запястье. И тут на ее руке я увидела маленькое родимое пятнышко. Приглядевшись, с изумлением обнаружила, что оно действительно напоминает контуры креста. Моя новая подруга задумчиво посмотрела на меня. Ее взгляд, словно рентген, пронзил меня с головы до пяток. По телу, словно живые, побежали, толкаясь во все стороны, мурашки. На мгновение стало немного не по себе.
– Знаешь, я еще никогда и никому не рассказывала ЭТОЙ правды. Для всех остальных история была немножко другой. Родители с бабушкой пошли в лес, на болото, за морошкой. Потом они заблудились. Попали в трясину. Мама стала тонуть. Папа пытался ее спасти. А бабушка побежала за помощью в деревню. В это время началась гроза, молния ударила в наш дом, отчего он и загорелся.А дальше ты знаешь. Поэтому деревенские до сих пор уверены, что мои родители утонули в том болоте. Но я-то знаю, что они живы, и когда-нибудь вернутся ко мне. И… почему-то я, как только увидела тебя, подумала, что Ты им в этом поможешь.
Словно выдохнув самую тяжелую последнюю фразу, Прасковья закончила исповедь. Легкий озноб пробежал по моему еще не совсем отошедшему от всего услышанного телу. А Прасковья между тем внимательно, словно изучая меня снова и снова, невозмутимо продолжила:
– Бабушка Нюша, сколько себя помню, очень часто рассказывала на ночь сказки. Они были странные, эти сказки, не похожи на обычные – те, что рассказывают детям или читают в книжках. Лишь повзрослев, часто и подолгу думая о невероятном исчезновении моих родителей, о бабушке Нюше, о способностях, которые должны передаться мне, я поняла, что это были не просто сказки. Бабушка постепенно вводила меня в мир реально произошедших событий, и тех, которые должны будут произойти. Когда я увидела тебя впервые, то узнала. В одной из этих сказок… была ТЫ.
Прасковья вновь пронзила меня насквозь своим странным взглядом, отчего я окончательно поняла – пора раскрываться и мне. Только ей я могу довериться. Только эта девушка не укажет мне после исповеди на дверь психушки. И вдруг, ошеломленная, я услышала уверенный голос Прасковьи, который даже не спрашивал, а вполне отчетливо утверждал:
– Ты ведь тоже оттуда, верно?
Хорошо, что я в этот момент сидела на добротно сделанном стуле, и не оказалась от неожиданности на полу, потирая ушибленные места. Глубоко вздохнув, я взглянула на прозорливую подругу, и тут, помимо воли, как-то само собой, из меня просто полились слова, которые я вряд ли смогла бы остановить, даже если бы захотела.
Я рассказала моей собеседнице все с самого начала – с момента распределения. Про поезд, обстрелянный камнями, остановку, каменную дверь, сиреневый свет… И опять по кругу с точностью до наоборот: другой состав, другой мир. Не то место, не те люди. А впрочем, почему не те? И места здесь замечательные, и люди…
Слова летели из меня, точно патроны из пулемета. В этот момент я была похожа на мою подругу Ольгу – она так же быстро отстреливалась словами в минуты особого волнения. И только когда я выложила Прасковье ВСЮ историю, мой тараторящий рот захлопнулся сам собой, пересохший, как оазис в пустыне, и заметно уставший.
Тем временем в глазах внимательной слушательницы вместо ожидаемого (ну хоть какого-нибудь) изумления, удивления после моего совсем невероятного бреда, читался полный восторг и … вера. Вера, как это ни парадоксально, в меня. Прасковья молнией ринулась ко мне, заключив обессиленное от неожиданных признаний тело в свои пламенные объятия.
– Дашка! Милая моя Дашка! Я знала, что когда-нибудь ты появишься в моей жизни и поможешь! Ты же не случайно оказалась здесь! Все именно так и произойдет! И вы с моими родителями просто поменяетесь местами. Вернетесь туда, где вы и должны быть – ты там, они здесь.
Нескончаемый поток слов теперь лился из Прасковьи. «Просто, как все просто, – пронеслось в моей голове, – они где-то там, я где-то здесь….»
Подруга, словно прочитав мои мысли, невозмутимо ответила вслух:
– Дашка, это правда оччччень просто! Надо только верить! Я буду рассказывать сказки. Все, что вспомню. А потом мы их сложим, словно пазлы, вместе с твоей историей в одно целое полотно, и тогда будем думать. Я полагаю, что ключ ко всему находится именно в сказках бабы Нюши!
…Следующий рабочий день мало чем отличался от предыдущего. С утра состоялась летучка, которую весьма конструктивно провел наш «главный» —Тимофей Тимофеевич. Затем мы с Прасковьей провели плановый осмотр наших стационарных пациентов. Моя помощница тщательно записывала все в журнал: общее состояние, проводимое лечение, динамику и т. д. Справедливости ради надо сказать, что первое время прием животных и все сопутствующие манипуляции осуществляла исключительно Прасковья. А я находилась с ней рядом только в качестве обязательного приложения, абсолютно радуясь этому обстоятельству, просто помогала, смотрела и училась.
Первым на осмотр важной походкой и совершенно самостоятельно вышел петух Сеня. Сеню Прасковья осторожно водрузила на стол, чему он почти не сопротивлялся. Затем одним ловким движением руки моя помощница оторвала пластырь с того места, где у петуха должен быть гребешок. Она сделала это так быстро, что наш пациент только и успел начать возмущение, прервавшись на первой же фразе: «Ко-о-о!» Вместо исчезнувшего пластыря на бороздке моему взору открылся вполне затянувшийся шрам. «Интересно, – подумала я, – и кто лишил этого чудного петуха такой любимой всеми курами шевелюры?»
– К-кто? К-кто? – от неожиданности еще не привыкшая к подобным безголосым разговорам я плюхнулась в стоящее рядом кресло. —К-как к-к-то? – невозмутимо продолжил вопрошать пернатый, – в журнале не смотрела? Тоже мне врач называется. Для особо отсталых повторяю: Викентьевич, хозяин мой, перебрал однажды, и перепутал меня с селедкой. Решил отрезать ей плавники, чтоб не уплыла ку-куда. Я кукарекал деду, как мог, что не селедка, а петух, да он еще и слеп оказался. Р-раз ножичком – и нет моего гребня. Я в долгу не остался. Как к-к-клюнул в отместку по лбу. В глаз осознанно не стал, чего старика обижать, зрения лишать – не со зла ведь… Так он от неожиданности подумал, что селедка ожила, в пиранью превратилась, и его покусала. Ку-кареку, сразу протрезвел. Меня схватил, узнал, стал прощения просить и сюда приволок.
Тут Сеня хитровато мне подмигнул и продолжил свою тираду:
– Я, ку-реку, Викентьевича-то простил, он же не с умыслом, не нарочно. А Прасковья с Агриппиной меня выходили, обещали пластиковый гребешок вживить. Говорят, красивей старого будет. А что? Главное, чтоб куры меня признали. А то соседский Фока, пока я тут лечился, прорыл дырку под забором и ну шастать к моим девушкам. Мне, ку-курек, доложили. Вот только вернусь в курятник, так Фоку отделаю… Ку-курек! Не шастай к чужим курам! Не шастай! КУ-ку-рек! Своих заимей!
Воинственного и невинно пострадавшего вместо селедки петуха мы с Прасковьей отправили домой, к подслеповатому и глуховатому деду Викентьевичу, обещав «убитому» своей оплошностью старику, что через месяц, когда ранки полностью заживут, пришьем Сене новый пластиковый гребешок. В лучшем виде! И довольный Сеня шел впереди еле семенящего Викентьевича. Гордо шествовал в свой родной курятник. Хозяин возвращался! Куриный гарем уже поди заждался бедолагу.
– Следующий, – звонко крикнула Прасковья.
Агриппина Ивановна внесла Клеопатру, бережно положив ее на смотровой стол. Морская свинка оживленно осмотрелась по сторонам, словно ища кого-то. Прасковья между тем поведала мне историю этого пациента:
– Внеплановая беременность, – деловито начала она, – надо было еще пару месяцев подождать, чтобы организм окреп и восстановился после предыдущих родов, а эта…
– Что «эта»? – возмущенно вклинившись в наш разговор, завопила Клеопатра. – Да если б ты встретила такого как Федька, устояла бы?
«Интересно, – подумала я, – а пациентка действительно подозревает, что человек может не устоять перед чарами морского свина Федьки?»
Клеопатра потупила взгляд и произнесла виновато, явно подслушав мои мысли:
– Тут я это, погорячилась, подруги. Молчу, а вы продолжайте, молчу, молчу…
Прасковья укоризненно взглянула на любвеобильную свинку и продолжила:
– Патроды, три крупных плода, провели в экстренном порядке кесарево сечение. На момент операции все плоды оказались мертвыми. Назначено следующее лечение… В общем, больная готова к выписке.
За Клеопатрой пришла по нашему звонку ее хозяйка, девочка Маша лет двенадцати. Она очень обрадовалась, когда мы вручили ей живую и здоровую свинку. С рекомендациями не подпускать Клеопатру к Федору хотя бы пару месяцев, Маша ушла, пообещав исполнить это предписание. Но перед тем, как за ними захлопнулась дверь, мне все же показалось, что на морде любвеобильной животинки я увидела едва заметную ухмылку…
– Теперь собаки, по одному, – строго повелевала дальше Прасковья. За дверью раздалось радостное троекратное «Гав!», и один из «гавов» тут же ввалился в смотровую. …Из всех стационарных, кроме Клеопатры, домой были выписаны двое. Первым – пес неопознанной доселе породы по кличке Тузик. Ему сняли гипсовую лангету, сделав предварительно контрольный рентгеновский снимок, из которого следовало, что на бедренной кости правой конечности благополучно образовалась костная мозоль.
Следующей – карело-финская лайка Измора, чье долгосрочное пребывание в стационаре было обусловлено множественными ранами в области шеи и брюшины. Еле живую собаку две недели назад принес ее хозяин – лесник Егорыч. Кто на нее напал, осталось тайной. Даже сама Измора об этом почему-то молчала. После двухчасовой сложнейшей операции, когда ее еще совсем недолгая собачья жизнь была на грани, Прасковья и Агриппина Ивановна, сменяясь, неделю круглосуточно дежурили возле больной.
Теперь Измора встала весьма уверенно на задние лапы, облизав в знак благодарности лица своих спасительниц, приветливо махнула рыжим хвостом и стремглав умчалась к Егорычу, так и не раскрыв никому тайны своей трагедии, приключившейся в ночном лесу.
А вечером немного уставшие, но абсолютно счастливые от нашей благодарной работы мы сидели с Прасковьей на нашей маленькой кухоньке и с удовольствием чаевничали. На третьей табуретке нагло и вполне по-хозяйски пристроился белоснежный Кекс. Прасковья внимательно посмотрела на меня и выдохнув, словно падая на амбразуру стрекочущего огненного дзота, произнесла:
– Сказка. Сказка первая, ты готова?
– Готова, – ответила я, дожевав последний бутерброд, – если ты действительно считаешь, что это нам поможет, готова слушать!
– Ну что ж, – глубокомысленно изрекла Прасковья, – тогда слушай.
…Давным-давно, когда в наших местах еще не было ни деревни, ни людей, жил-был дракон. Был он не высок, не низок, ростом примерно с обычного теленка. Да и внешне похож на него, только вместо привычной для теленка одной головы у него было целых три. И хвост покрыт рыбьей чешуей, будто плавал он часто и долго.
Жил дракон не в замке, а избушке, подобно той, в которой живем сейчас мы. Он был не кровожаден. Питался не людьми или животными, а травой. И, как обычный теленок, дракон любил клевер, красный и белый. Но белый ему почему-то нравился больше. Нрав у него был спокойный. Мужики и бабы из соседних деревень его совсем не боялись, а относились к нему как к соседу.
Живет сосед рядом, зла от него никакого, добра вроде тоже, ну и пусть живет-поживает. Поговаривали, что злить его все же не стоит. И плохое меж собой, людьми, делать тоже не годится. Потому что дракон этот знал секрет особенный. Приглянувшегося человека он приглашал к себе. И люди, не боясь, шли в гости. Потому что понимали: хороший человек придет – одарит дракон его щедро, а плохой. А кто ж про себя подумает или скажет, что он плохой? Каждый человек, живущий со злым умыслом и поступками, плохим себя не считает. Совершая что-то нехорошее, он вовсе не задумывается, что это плохо. Просто полагает, что наказывает другого за проступок, не угодный ему.
Так и шли люди, если звал дракон, не боясь. За хорошее зверь этот благодарил по-царски: то цветок-везунчик подарит, то изумруд-камень на богатство, то луч солнца на любовь.
Как и от кого дракон узнавал, кто хороший, кто плохой – одному ему известно было. Да только никогда, говорят, никогда не ошибался. В общем, исчезали плохие люди. Кто навсегда, а кто и возвращался назад. Те, что появлялись вновь, – через неделю или через год – другими становились. И свет от этих людей шел, словно от солнца или от ангелов. Где они были, что знали, что делали-видели, не рассказывали никому. После появления никто от них ни поступка дурного, ни слова не знал.
– А теперь пора спать, – невозмутимо подвела черту подруга, – завтра, чувствую, день будет не легкий.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Права оказалась Прасковья. Не успела я погрузиться в сладкий сон, в котором ждали меня родители, разговоры взахлеб и объятия, как откуда ни возьмись раздалось: бумбум! Бум-бум! В моих несбыточных грезах мама только и успела сказать: «Дочка, открой дверь, в гости кто-то»…. И этот «кто-то» в образе Прасковьи уже безжалостно тряс меня за плечо.
– Дашка, проснись, – навязчиво будила меня помощница. – Ну проснись, же, вставай! Срочный вызов!
При фразе «срочный вызов» меня инстинктивно тряхнуло, подбросило вверх и я окончательно проснулась, распахнув наконец глаза:
– Сейчас! Иду! Бегу! Уже!
На сборы времени много не понадобилось, и поэтому, спустя каких-нибудь десять минут, мы с подругой в боевой и врачебной готовности сидели в приехавшей за нами машине и мчались в неизвестность. По пути в пункт назначения мы постепенно овладевали предварительной информацией, и неизвестность прояснялась. Подъезжая к пациенту, мы уже знали, что больной, вернее больная – собака Буся, принадлежащая нашему деревенскому парикмахеру Сан Санычу, и что она захворала. Правда, слово «принадлежащая» в моей голове за время обитания в «параллели» уже претерпело некоторые изменения. Кто кому в этом мире принадлежит на самом деле? И принадлежит ли вообще? Животные хозяевам или…
Как раз на этом «или» машина остановилась, прервав мои философские размышления. Со слов владельца Буси мы узнали, что уже две недели несчастную собаку мучила жажда. Она стала вялой, много лежала, аппетит почти пропал. А сегодня ночью хозяин вдруг обнаружил, что у питомицы резко увеличился живот. С ума сойти! И чего он ждал раньше? Чего тянул? А сама Буся? Прасковья, в отличие от меня, быстро и весьма профессионально соображала и действовала на ходу. Мне же, еще не очень понимающей что, зачем, как и почему, пришлось с деловым видом выполнять все намеки помощницы. Выглядело это так, будто я здесь всем руковожу. За что я была Прасковье очень благодарна. Не позволила «сесть в лужу», ведь я все же доктор, хоть молодой и зеленый.
– Температура? Так, 38,5 – норма. Рвота? Нет? Хорошо. Рожала? Нет? Замечательно.
– Как же, как же, – слабым возмущенным голосом произнесла Буся, – Забыл Сан Саныч, я лет десять тому назад с Шариком…Ох, полюбила ж я его тогда…Эх, молодость, молодость…
– Да-да-да! – спохватился хозяин, – рожала один раз, и вполне успешно! Папаша, правда, неизвестен, но щенки!
Да, поторопился парикмахер с подобным заявлением!
– Как неизвестен? – вновь возмутилась слабеющая на глазах Буся. – Я ж тебе гулящая, что ли? Это ж соседский кавказец Шарик, забыл что ли?! Моя первая и единственная… Охох -ох… Молодость, молодость…
Собаке явно становилось хуже. Мы с помощницей решили срочно везти больную в ветпункт, куда уже мчался вызванный нами Тим Тимыч. После дополнительных обследований (анализ крови, ЭКГ, ультразвук), было принято решение о неотложной операции.
У бедной Буси оказалась довольно распространенная для дам ее возраста патология – пиометра, гнойное воспаление в матке. Мы с Прасковьей под руководством Тим Тимыча успешно удалили напоминающую огромную сардельку, наполненную содержимым с неприятным запахом матку вместе с яичниками, чем спасли пациентке жизнь. Далее последовала капельница, уколы антибиотика и другие стандартные послеоперационные назначения.
В общем, когда наступило утро и начало следующего рабочего дня, мы с Прасковьей уже были на боевом, то есть рабочем, посту. Сначала, как обычно, состоялась пятиминутка, виртуозно проведенная Тим Тимычем. Были поставлены вопросы и, конечно же, даны ответы, касающиеся текущих моментов нашей работы: «Кто?» «Когда?» «Почему?» и «Надо ли?» Проведенная Бусе в экстренном порядке операция была оценена «удовлетворительно», ее состояние оценено как «стабильно тяжелое», что опять-таки вселяло оптимизм, а это в нашей профессии уже хорошо. Последовавший затем осмотр стационарных больных дал также неплохие результаты.
Кошка Пелагея, находившаяся у нас по поводу сломанной нижней челюсти, была благополучно выписана домой. Да! Когда я узнала от Агриппины Ивановны историю про эту нижнюю челюсть, у меня самой чуть челюсть не отвалилась. Дело в том, что кошка с умудренной кличкой Пелагея еще с рождения была слишком любопытной. Сказать, что за два года своей молодой кошачьей жизни она побывала в ветпункте уже в седьмой раз – не сказать ничего. Промолчать тихо. Но я молчать не буду. В назидание остальным столь же любопытным кошкам.
