Kitabı oku: «Охра», sayfa 4

Была и скрытая причина показного анархизма Карла с Юнгом, иначе они давно бы уже прорвались к трону Павлина и свергли бы его. Но попугайчики знали, что за Павлином стоит Ворон и совет филинов, которые одним взглядом могли остановить их восстание. Попугайчики оттягивали время решительных действий, да особо от них ничего и не ждали. Но вот дамы реагировали на фальшивую опасность чутко. И Карлу с Юнгом казалось, будто внимание к их персонам было равноценно влечению, почти влюбленности.

В действительности самки не считали попугаев стоящими внимания. Синичкам не нравились полосы, воробьихи были глуповаты до речей, голубихи слишком крепко держались за мужей, а лебеди искали кого-то раз и на всю жизнь, что попугайчики себе позволить совсем не могли. Попугайчики мечтали о гареме, как у павлина, но не вышли для этого ни объемами (а дамы, как известно, предпочитают самцов крупнее и шире), ни элегантностью, ни тем более богатством. Меньше всего птиц прельщала возможность быть самкой оппозиционера – столько страданий на дурной почве из-за невозможности мужа договориться, столько скитаний по свету, но не по теплым странам, а, к примеру, по тому же Купчино. Ежели попугайчики перейдут все возможные границы, а Павлин обозлится на них, то совсем пиши-пропало – в реальный мир нужно будет возвращаться не по желанию, а навсегда. Такого не могла себе позволить ни одна порядочная барышня.

Разве что Охра дружила с Карлом и Юнгом. Охра верила, что попугайчики поддержат её ввиду природной любви к ярким и нестандартным теориям. Попугаи нехотя соглашались с Охрой, потому что в родных краях их точно никто не ждал. Но им незачем было выступать за идеи, что окончательно рассорят их с местными. Охра могла позволить быть странной – никто не изгнал бы столь красивую птицу, да ещё и благородного происхождения. Но попугаи были первые в списках. Но Охра интересовалась и их идеями в качестве ответной любезности. Она слушала, а не уходила от попугаев, прокручивая крыло у виска. Поэтому Карл с Юнгом и Охра проводили регулярные совместные обеды с портвейном, оставаясь друг другу больше врагами, ведь бесполезное общество хуже как общества друзей, так и общества сильных врагов.

После попугаев, немного в подпитии, шла Охра к ворону. И ворона пыталась Охра завлечь в свои сети, да тот только каркал и смеялся над ней. Он любил её, этот ворон, наполовину отеческой любовью. Он понимал её метания, но не мог ничем помочь, ведь только время лечит беспутную молодость, которую так хочется тратить на реформы и изменения, на мировые заговоры и перевороты.

#

Влиятельная птица, он один из немногих сохранил способность ходить между мирами. Но Ворон был стар, поэтому предпочитал оставаться в тени. Он позволял Павлину править, изредка давая советы так, что Павлин даже не понимал, откуда к нему приходят идеи. Ворон ждал Охру, не делая попыток заполучить её. Он знал, что она дойдет до его любви. Может быть, будет слишком поздно, может быть, будет сказано слишком много слов. А может, ей будет стыдно за вихривость и беспутность девичью. Он знал, что она злилась за его верность системе, за консервативные взгляды и черствое сердце. Она злилась и за то, что он никогда не признавался ей в любви. Но он готов был ждать момента и случая, ведь вороны живут долго. Опыт подсказывал Ворону, что ничего не делать в отношении девичьих сердец эффективнее, чем попусту крыльями махать. И он ждал, как когда-то король ждал, пока догорит свеча, чтобы заменить королеве огонь.

4 глава. Ворон однажды сказал мне "Люблю", но я слышала только «Прощай».

В тот день, когда в мир птиц ворвался человек, резко похолодало. Птицы мерзли. Жались друг к другу. Павлин подозвал павлиних и зарылся в их серый пух вместе с птенцами. Поэтому, когда девушка-птица за руку подвела летчика к хрустальному трону, она сразу не нашла Павлина. И Ворона не нашла, и попугайчиков. Она думала, что огромное, наспех созванное гнездо из павлиних мирно спит и что они с летчиком наедине. Летчик тоже так думал. Он больше не мог скрывать отвращение на лице. Желания? Надежды? Крылья? Все сгорело, как только он увидел уродливые обнаженные корни, гнёзда, слепленные из помета и глины, украшенные мусором и ракушками, фантиками от конфет и прочим блестящим мусором из человеческого мира. В корнях копошились змеи, по ногам ползли муравьи. Великое древо жило суетной жизнью, и существу с земли оно казалось чрезмерным в постоянном движении. Вокруг Древа плыли облака, звёзды, падали метеориты, крутилось солнце и другие планеты. У лётчика болела голова. "А чего ты ожидал?", – спрашивал сам себя Гриша, но ответа дать не мог. Точно не птичьего рынка высоко-высоко в небесах, пропахшей червями и зерном.

– Вот, только тссс. Не разбуди их, – приложила Охра коготь к губами. Её внешность менялась, перетекала из птичьей в человеческую, так и не явив себя до конца. Гриша смотрел на неё, как смотрят на больное животное. Он возненавидел её – это бледное, пепельноволосое создание с жиденькими глазёнками, что обманом, силой или каким-то другим приворотным способом затащило его в мир птиц.

– Курицы спят?, – сжал Гриша губы в злодейской улыбке.

– Не называй их так!, – Охра округлила серебристые глаза.

– Почему? Они же курицы.

– Павлинихи.

– Да разница-то какая? Куры и куры, – летчик смеялся, но его лицо оставалось недвижимым, как восковая маска, – Не летают, значит, куры. Куры. Ку-ри-цы.

Ресницы Охры порхали вверх-вниз. От неожиданности из глаз покатились слезы.

– Ты чего?, – ещё больше разозлился летчик, – Я ж не про тебя такое сказал.

– Павлины и курицы – разные птицы, – она всхлипнула и отвернулась.

– Ну хорошо, хорошо, есть ли разница? Мы сюда зачем пришли?

– Я надеялась, что ты научишь нас всему, что знаешь сам.

– Да, да…, – глаза летчика забегали по кроне Древа, – Это что там такое?

– Где?, – подняла голову птица. Летчик ухватил её за нос.

– Мне больно!, – вскрикнула она.

– Тоже мне. Шуток не понимаешь. Я развеселить тебя хотел, а то стоишь с кислым лицом. Что подумают остальные птицы?

– А тебе не плевать, что они подумают? Ты их даже не знаешь, – Охра надула губы, не узнавая сама себя. Ей было обидно, но быстро справилась с эмоциями. "Какой неприятный человек!, – пронеслось у неё в голове, – Но если я смогу сделать его лучше, то птиц уж точно!".

Пока Охра пребывала в смятении чувств, летчик прошелся вокруг и огляделся. Они стояли на плато. Над ними мерно шелестели ветви со свитыми в них гнездами, сквозь бреши в которых пробивались солнечные лучи. От плато во все стороны отходили ветки, похожие на улицы с жилыми домами – вдоль каждой ветки тоже были свиты гнёзда. И все блестели, каждое другого ярче.

– Почему гнёзда такие безвкусные?, – спросил лётчик.

– Мы их не едим, – Охра удивилась вопросу.

– Я имею ввиду, что они слишком усердно украшены.

– Чем красивее птица, тем больше ей приносят украшений для дома, – кивнула птица, – У людей так делают некоторые народности.

– Украшают дома?

– Украшают заборы.

– Забавно. Я никогда не видел такого места.

Летчик подошел к корню шириной в три метра. Из под коры выползла гусеница всех цветов радуги и поползла вверх. Летчик взял гусеницу в руки. Она извивалась.

– Я представлял все иначе, – безразлично обронил летчик.

Охра подошла к Грише, выхватила гусеницу из пальцев и отпустила.

– И вы их…?

– Когда тепло. А осенью мы улетаем на юг. Но гусениц не так много, как правило, мы либо едим фрукты, либо приносим из нижних миров зерно.

– А эти…?

– Плоды Дерева? Мы не можем их есть, семена мы разносим по всему миру, предварительно сортируя. Но если мы научимся сеять, то можно будет вкушать плоды нашего дерева и никуда не лететь. Для того я и позвала тебя сюда. Пожалуйста, расскажи Павлину, как вы обрабатываете землю. Я видела, что на вас трудятся огромные животные…

– Кони?

– Нет, они твердые и мерзко пахнут.

– Тракторы.

– Нет.

– Комбайны.

Девушка-птица грустно склонила головку.

– Возможно. Я не знаю. Ты должен знать.

– Тогда тебе нужно было соблазнять тракториста!, – закричал летчик и захохотал, – Полюбила тракториста, и, как водится…

– Я не понимаю, отчего ты так резко изменился, Гриша, – Охра чувствовала туман в голове, будто её ударили мешком с песком.

– Потому что это не то, чего я ожидал.

– Чего же ты ожидал, человек?, – вскричала она.

– Точно не корней с гнездами, полными мусора.

Охра не знала, что ответить. Она не привыкла к подобным ситуациям, ведь до сегодняшнего момента все самцы, пусть и побаивались её идей, но были влюблены в неё безусловно. Она была самой красивой птицей. А летчик не смотрел на неё снизу вверх, скорее, наоборот… Но человек был красив. Она смотрела на его нос и ровную кожу на щеках. Наверное, он устал и измучан, возможно, хочет есть. К тому же, он много выпил вина и начинал трезветь. Охра подошла к нему и обняла. Летчик нехотя положил руку ей на голову, потом потрепал рукой, будто собаку, и вздохнул.

– Прости, я знаю, что тебе тяжело, – прошептала Охра.

– А когда мне дадут крылья?, – устало спросил он.

– Ты же сказал, что сам знаешь ответ на этот вопрос.

– Ну вдруг павлин мне выдаст их раньше, – пожал плечами летчик и отстранил Охру, – Вдруг он решит, что я достаточно хороший человек, лучше всех остальных людей на земле. Здесь уже бывали люди?

Охра покачала головой. Летчик прошел мимо неё, продолжая осматривать корни дерева.

– Мне никого не разрешали приводить. Вообще-то ты тут незаконно.

– А что будет, если павлин не примет меня?, – летчик постучал по огромному полупрозрачному грибу. Гриб колыхался туда-сюда, как морская медуза.

– Тебя скинут вниз, – Охра уже хотела спать, поэтому отвечала без особого энтузиазма. Ей начинал надоедать разговор.

– ЧТО?!, – летчик подскочил, как ужаленный, – Что ты сказала?

– Тебя скинут вниз. Здесь запрещено находиться людям.

Он подошел к ней в упор и навис над ней. Но молчал.

– Как-то раз, – Охра начала водить головой из стороны в сторону, исполняя змеиный танец, – Сюда прилетал человек. Мы скинули его вниз, а люди думали, будто его опалило солнце. Он разбился. Но у него были крылья. Он ощипал гусей и слепил из перьев какое-то восковое подобие наших рук. Жалкое было зрелище, если честно.

– Зачем ты привела меня сюда, если знала, что я умру?

– Но ты попросил научить тебя летать. Мы скидываем птенцов вниз. Вот туда, – она указала на облака.

Летчик подошел к краю плато и посмотрел вниз. Он инстинктивно схватился за сердце.

– И как? Многие возвращаются назад?

– Они улетают в земной мир. Когда возвращаются – мы уже и не помним, чьи они.

– То есть ты скинешь меня и забудешь? А если павлину я не понравлюсь, то он скинет меня и даже не подавится? При любом раскладе мне не жить?

Летчик сел на пол и захохотал, заламывая руки.

– Гришка, какой же ты глупый!, – причитал летчик, качаясь из стороны в сторону, – Намечтал себе птичьей жизни, и вот куда это все тебя привело. Вопросы надо было задавать, интересоваться, как моя мать в продуктовом. Как же я это ненавидел всегда. Вот залетит она коршуном на рынок и зыркает, зыркает глазами, за каждую копейку торгуется, требует. Для неё лишние сэкономленные пятьдесят рублей, будь оно не ладно, царский подарок! Надо было и мне держаться за мои пятьдесят рублей…

Гриша вскочил и подбежал к девушке-птице, вцепился ей в локоть и начал сжимать.

– Отпусти меня…, – Охра в лапищах Гришки вся дрожала.

– Вот еще. Ты теперь мои оторванные пятьдесят рублей, слышишь? Вот возьму и сам скину тебя, будешь знать, как обманывать меня.

– Отпусти её, – рядом с ухом летчика завис хищный черный клюв. Ворон был спокоен. Лишь по его глазам темнее самой чумной ночи на земле, когда умирали тысячами, было понятно, что если летчик не сделает этого прямо сейчас, то лишится глаз. Зашелестели крылья. Пока летчик с Охрой выясняли отношения, незаметно весь птичий мир собрался вокруг и теперь пялился во все глаза. Жизнь Гриши повисла на волоске.

Павлин давно проснулся, поднял тонкую шею над ворохом павлиних и следил за летчиком и птицей, как труба подводной лодки. Он не ожидал когда-либо в жизни вновь столкнуться с человеком, поэтому крякал и сдавленно кудахтал. Ворон, вошедший в момент, когда Охру схватили под грудки, наоборот – перешел в наступление почти мгновенно. Он ждал людей в райском мире, так как долго жил на Земле и знал – человеку не бывает достаточно. Рано или поздно люди появляются везде, уничтожая всё, кроме нужного им.

Как так получилось, никто не знает. Но внезапно летчик по росту и подобию стал одного с птицами роста и веса. Был он похож на ощипанного воробушка, пришедшего просить о пропитании для себя и родни. И Ворон, громогласный статный Ворон, возвышался над летчиком, как двухметровый гимнаст возвышается в цирке над карликом. Наблюдая за ними, уже сложно было понять, кто тут человек, а кто – птица.

– Отпусти её, – повторил спокойно Ворон, но внутри него клокотало бешенство. Летчик не ответил, лишь разжал руки. Охра вырвалась и убежала к павлинихам. Она зарылась в их пышные тела, трепыхаясь в агонии страха. "Гамаюн, гамаюн, гамаюн", – грозно шептались птицы, сжав ряды вокруг Охры. Что они имели ввиду – непонятно.

– А теперь выйди в центр, – суровый скрип вороньего гласа не оставил возможности для неповиновения.

– Что?, – не понял летчик.

– На центр выйди. Человек.

Летчик сделал несколько шагов и встал посередине плато. Птицы до сих пор собирались, прилетали, рассаживались по веткам, как в амфитеатре. Их было огромное множество – всех цветов, размеров и форм. Даже уставший чешуегорлый мохо не смог пропустить действо. Зрелище предстояло отличное – редко что выводило Ворона из себя. Про последний такой случай рассказывали птицам их прабабки и прадедки. Вот уж потеха была, говорят.

Сверкнула молния. Ворон обрисовался в старинный камзол. Он прозвякивал тростью с набалдашником пол и слегка пошатывался каждый раз, когда ступал на левую ногу. Поговаривают, что в войну он переживал Блокаду с людьми и голодал – не смог улететь, так как был ранен осколком в крыло. И что осколок до сих пор постепенно пробирается к сердцу. По щелку на плато вырасло фортепиано. Ворон откинул полы камзола и сел играть. Звучал Джованни Пьерлуиджи да Палестрина.

– На фортепиано?, – восхитился Павлин, – Как оригинально!

– Танцуй, – приказал Ворон, не оборачиваясь.

– Я не умею, – растерянно прошептал летчик. Ему казалось, что все вокруг – страшный кошмар. Он уже был согласен и на Мэри, и на простую тихую семейную жизнь, но он категорически не был согласен на подневольный полет в сторону смерти и уж тем более на вальсирование под аккомпанемент ворона. Летчик и музыки-то такой никогда не слышал, ибо не любил консерватории.

– Танцуй, – глухо повторил ворон. Он резко заиграл Стравинского.

Стравинский Грише понравился больше. Летчик развел руками, как ива в шторм, и пошел вприсядку. Птицы засмеялись. Они раскрывали клювики и беззвучно содрогались, как будто заглатывали слишком длинного червя. Охра встрепенулась от пережитого, огляделась по сторонам, потом посмотрела на летчика. А Гришка все шёл по кругу, потом вскочил, прыгнул и замахал крылами, изображая полет. Павлин зарделся, раскрыл клюв да как заорёт коронное "УАААААААУ, УАААААУ, УА-УА-УА-УА". Павлинихи за ним плакали: "А-А-А-аааааа". Творилась форменная вакханалия. Проходя вприсядку мимо Охры, летчик подмигнул ей и бросил через плечо:

– А курицам-то нравится! А?! Хорошо?!

Охра отвернулась. "Курицы" побросали гнезда и птенцов и пошли за летчиком следом. Тут уже разозлился Павлин – он почувствовал конкурента в борьбе за внимание. Павлин выбежал на середину плато и стал грудью накидываться на летчика, меряясь силами. Летчик решил все в шутку обернуть – и запрыгал, уперев руки в боки и размахивая локтями. Птицы были в полном восторге от лицедейства. Только Ворон и Охра не поддерживали восторг остальных. Ворон надеялся было, что летчик из гордости ему откажет в танце и можно будет начать бой. Охра же была зла, что светоч новых знаний, на которого она возлагала романтические надежды, оказался шутом гороховым.

– Хватит, – резко крикнула Охра, – Прекратите! Остановите музыку!

Но птицы не замечали её. Охра подбежала к летчику и вскинула его руки.

– Вы что, не видите? Он – человек!

Ворон послушно хлопнул крышкой фортепиано. Его самого не устраивал балаган.

– Да какая разница, – разочарованно всхлипнул Павлин и бисерной походкой вернулся на трон, – Что мы, в Средневековье, чтобы его скидывать?

Павлину Гришка понравился. Чем – неизвестно, но в глазах Павлина заблистел довольный огонек. Он присвистнул и распушил хвост. Ему принесли виноград на подносе, сбрызнутый родниковой водой.

– Голодный?, – кивнул Павлин летчику. Тот еле двинул подбородком. Тогда Павлин оторвал виноградину и протянул человеку. Летчик покорно схватил ртом ягоду из цепких когтей. Публика гоготала.

– Эка невидаль!, – закричала голубиха, – Наш павлин кормит человека с рук, прямо как они с нами в парке делают! Нет, ну вы посмотрите на это.

Гуси, утки, лебеди, синицы и воробьицы, цапли, пеликаны, журавли, вороны и даже старый одинокий филин, все, как один, раздували жерла своих горл. Летчик сделал сальто назад и раскланялся. Он спасал себе жизнь.

– Ну-с. С чем пожаловал?, – довольный павлин обратился к летчику.

– А какая нам с того разница?, – Ворон подошел к летчику и смерил того взглядом, – С чем пожаловал, с тем и уходит пусть.

– Дай ему сказать, – тут за летчика вступилась Охра, – Говори, человек.

– О светлоликий Павлин, умоляю, дай мне крылья!, – Гришка в сотый раз поклонился трону. Опять гогот взорвал птичий мир. Такая умора!

– Крылья тебе что, как заплатки, на любую дырку можно пришить? Откуда мы их возьмем!, – Павлин развел крылами.

– Мне некуда идти. Я ослеплен твоей красотой, Павлин, и всех птиц, живущих в райском мире. Я мечтаю быть похожим на вас. Тошно мне, тошно в мире людей. Не хочу назад.

– Беда, беда. Еще один не такой, как все, – закатил Ворон глаза. Павлин пискнул и продолжил есть виноград, не глядя на летчика. А Охра, сердобольная Охра, понуро сидела в углу, не смотря по сторонам.

– Нет у меня крыльев. Уходи, – Павлин кинул в летчика виноградной веткой, – Брысь.

– Прошу вас, – летчик припал на колено.

– Нет, – взвизгнул Павлин.

– Умоляю!, – летчик упал на второе колено.

– ВОН!, – заорал Павлин и в страхе покосился на Ворона. Павлин не любил, когда на него давят. Тогда летчик в отчаянии заломил руки, встал и побежал навстречу Охре. Та не подняла лица, но Гришка подхватил её легкое тело на руки и закружил в танце.

– Как же я могу бросить тебя, любимая жена!

Птицы замерли. Ворон еле слышно шевельнулся, перья его заскрипели в отчаянии.

– Как… Жена?, – дружно вскричали попугайчики-анархисты.

– Какжена! Какжена!, – подхватили чайки и кружили, кружили вслед за Охрой и Гришей, слагая поминальную песню.

– Вот-те на, – Павлин аж с трона скатился от неожиданности. Человек и птица – по доброй воле? Разве такое бывает, чтобы птица с земли подобрала ходячего? Что с этим делать, павлин не знал.

– Зачем ты лжешь?, – жарко шептала Охра, беспомощно трепеща в тюрьме человеческих рук, – Ну зачем? Хоть бы спросил у меня, голубок, ты же не знаешь наших законов, не знаешь, на что идешь, желая жить со мной. Ну зачем, зачем ты солгал…

– Я спрашивал. Ты что, не помнишь ничего?, – ответил летчик, и его холодный расчет, его лживые слова испугали Охру так, что аж сердце схватило. Она была обречена.

– Где кольцо?, – грозно спросил Ворон.

– Кольцо, кольцо!, – отозвался птичий хор.

Летчик порылся в кармане и достал проволочку от хлебного пакета. Он встал на одно колено перед Охрой и обмотал проволочку вокруг её тонкой лапки. Охра вздохнула и смотрела на летчика, как на дикую, неистовую тварь. Но молчала.

– Да не кольцуем мы друг друга, человек, – в сердцах бросил Ворон. Он прекрасно понимал, что ничего уже здесь не поделаешь. Даже если летчик и соврал о браке, в мире райских птиц достаточно было одного слова, чтобы союз двух живых существ считался законным. И Охра, молчащая Охра, копала себе могилу бездействием, стояла бледножертвенно, будто уже умерла. От него пахло куриными котлетами, он был высок и неуклюж, с носом, а не клювом, что не предвещало ничего хорошего, но она выбрала его, упав на крышу, ослепленная солнцем. И она поверила в то, что человек может измениться, потому что не было иного выхода, кроме как поверить. По крайней мере, о другом Охра не знала.

Лапка, вокруг которой обернули проволку, болела, как подбитая. Все внутри птицы знобило и ныло, шатало её и резало насквозь, но она молчала, как молчат льдины далеко на севере, степенно проплывая мимо смертных людей. Молчала. Молчала! Протяжное тоскливое "кар" будто не от ворона исходило, а было пророчеством небес.

– Зачем ты лжешь?, – прильнула Охра к плечу летчика и заплакала.

– Ты потом поймешь наше счастье, любимая, поймешь. Только позволь мне остаться здесь. Позволь.

Летчик сжал её нежные руки на груди и целовал каждый пальчик, все более женский, нежели чем птичий. Охра плакала – то ли от внезапной радости, то ли от боли.

– Вальс, – каркнул Ворон и прильнул к клавишам. Ворон играл, как в последний раз. Птицы замерли в ожидании – что скажет Павлин?

– А что сказать. Пусть живут, – махнул крылом Павлин. На его лице появились вполне человеческие морщины, вполне знакомая летчику усмешка, скривившая щеки. Летчик остановился, придавив Охре хвост, и огляделся. Вот и свадьба сыграна. На него смотрели люди, а не птицы! Вот князь Владимир среди тетушек, пытливо высматриваюший на летчике борозды, будто ищущий червяков в коре. Вот среди куриц матушка его, тетя Софочка, а вот сестра его рядом – белобрысая чайка Марина, её крик было слышно, даже когда она молчала. А вот и Мэри притаилась среди райских птиц – то была иволга, молодая беспечная иволга. Теперь и Охра в его глазах казалась самой обычной девушкой, только немного странной. Летчик взглянул на ворона – и встретился глазами с глубокими, бездонными океанами вороньих глаз, осмотрел высокий лоб ворона, его крючковатый нос, бороду и сальные волосы, скрепленные в хвостик. Ворон предстал летчику одиноким старомодным художником, пишущим полотна в тайне и пыли угасающего прошлого. И стала для летчика предыдущая жизнь родной, а нынешняя – пугающе неизвестной. Передумал он мечтать о крыльях, даже не надеялся небо познать – лишь бы отрезать, избавиться от обузы. Ведь он совсем не хотел, чтобы сбывались его мечты взаправду. Права была цыганка.

– Ты обещал, – прошептала Охра вопросительно, – Ты обещал научить птиц пахать.

– Может, не будем портить отношения с соседями? Нам с ними еще жить, – пытался увести летчик Охру со сцены.

– Ты поступаешь со мной так же, как она с тобой, летчик, – скривилась Охра, – Я жалею, что была послана тебе.

– Не нравится – могла бы и не нести меня сюда, – тащил летчик молодую жену за локоть.

– Что вы там шепчетесь?, – окрикнул Павлин, – Скоро стемнеет, пора расходиться по гнездам.

Охра вздохнула.

– Подожди немного, – вздохнула она, слегка отстраняя летчика. От него невыносимо пахло куриными котлетами, хотя они уже сутки ничего не ели.

– Что опять?, – возмутился он.

– Подожди.

Охра тяжело дышала, глядя на птиц. Но птицы расходились. Даже участливый маврикийский чубатый попугай не смотрел на Охру – не признавал больше за свою.

– Ну, пошли, – решилась она.

– Куда?, – спросил он. Пар клубами вылился из его рта.

– Ты умрешь от холода в райском мире, если не пойдешь со мной. У нас жестокие ночи. Так что пошли, – вдруг сорвала она голос. Летчик покорно пошёл за ней. Понял, что перегнул палку.

#

Ночь пыльными звездами ложилась на древо. Летчик покорно волочился за Охрой. Плато с птицами осталось далеко позади. Летчику казалось, будто Ворон провожал их взглядом, но во тьме не видно вороньих глаз. Охра приподняла завесу из лиан. Перед летчиком открывалась тропа вдоль по широкому корню, уводящая вдаль, к светящимся окнам птичьих гнезд. Расстояние было приличное. У него захватило дух.

– Я не уверен.

– Иди. Ты один из нас теперь и должен жить по нашим законам.

– Птица, – повернулся летчик к Охре и забормотал, – Послушай. Я пошел сюда, потому что хотел отличаться от всего человечества. Я хотел летать. Я хотел всю жизнь провести в небе. Но я не хотел, чтобы это было на самом деле. Я передумал. Отпусти меня, птица, я хочу домой. К Мэри.

– Послушай ты меня, человек, – она склонила голову и грустно улыбалась, – Я вижу, как ты изменился, как только тучи разверзлись для нас. Тебе больно и страшно. Но ты был выбран небом. Меня ослепило солнце, и я упала на твою крышу. Ты понимаешь нашу речь, ты видишь меня своей. Значит, так нужно. Ты должен отдаться судьбе, научить нас тому, о чем я тебя просила. В ответ я научу тебя летать. До того, как мы полетим на юг, у тебя есть время раздумать. Я тебя не держу.

– Нас вроде поженили?

– Нас?, – горько усмехнулась Охра, – Это птичий брак. Ты, как человек, свободен от него.

– А Ворон?

– Что – Ворон?

– Он ненавидит меня! Судя по всему, у Ворона глаз на тебя. От ревности ещё столкнет с дерева вниз.

– Не столкнет. Ворон благородный. Он перестанет общаться со мной, да, но я сама виновата, что отталкивала его несколько веков.

– Хоть одна хорошая новость за вечер.

– Пойдем, Гриша. Пойдем. Подумаешь об этом завтра.

Гриша вновь последовал за Охрой. Они шли и шли, шли и шли, шли и шли. Летчик старался не смотреть вниз, ведь облака, как только тьма сгустилась, превратились в жерло древнего бога, голодного, как сама смерть. Как только усталасть отозвалась болью во всех членах тела, они добрались до гнезда Охры. Обмазанное глиной, украшенное тысячей осколков зеркал и кое-где драгоценными камнями, подсвеченное светлячками, гнездо было похоже на крохотный деревенский дом. По стенам вился плющ – растение одиноких и забытых.

– Здесь ты живешь?, – задал лётчик очевидный вопрос.

– Да, – кивнула Охра, стараясь не смотреть на соседей, что высыпали гурьбой наружу либо же маячили в окнах. Все хотели как можно ближе увидеть человека, но побаивались. Слухи в птичьем мире разносились быстро.

– Мама, а этот человек в меня камнем кинул!, – крикнул месячный птенец, раззевая широченный желтый рот. Малиновка-мать нахохлилась и спрятала птенца под бочок.

– У тебя очень… Украшенный дом, – обронил летчик, открыв рот, – Наверное, среди птиц ты самая красивая.

Охра пожала плечами. За ней согнулся в три погибели летчик, чтобы войти в дверь. Внутри было пусто и сухо. Стены слеплены из голубой глины, принесенной с низин, веток, мха, комьев грязи. В окно пробивался свет от остальных гнёзд. Свет ложился масляными кусками на пол. На полу ничего не было – лишь чисто выметенная глина, мягкая и теплая к ногам. Но на стенах… Все стены были облеплены изразцами, смальтой, кусочками картин, газетных вырезок, отрывками стихов, рисунков, бисером, пайетками, бутылочными стеклышками, пробками, нитками мулине, лентами, жевачкой, кусочками шёлка и всем, что можно только цветного было достать в человеческом мире. В центре разместилась картина с пахарем. Крестьянин, обмотанный тряпьем, как младенец, стоял рядом с плугом, и его одинокий уставший взгляд усиливал бесконечный простор, что раскинулся за его спиной от края до края. Туман стяжал пустынные земли необъятной страны, и в тумане корявились ели, качали вершинами, пугающе острели. Летчик нашел на холсте дату – 1968 год, но подписи художника не разглядел.

– Хочешь так же?, – кивнул летчик на картину.

Охра посмотрела на летчика и ничего не сказала. Она порылась в углублениях стен и достала две миски, затем насыпала в них зерна.

– Я могу сварить их, если хочешь, – она напряженно искала кастрюли глазами, – Хотя нам запрещен огонь, но разок можно.

Летчик скривил тонкие губы и отвернулся.

– Если будут силы, с утра слетаю за фруктами. Помню, у Ворона был хлеб. В парках часто бросают булку, хоть она и вредна для нас. Хочешь?

– Булка всяко лучше, чем полбяная каша на воде и уж тем более сырое зерно, – раздался раздражённый человеческий голос в полумраке.

– Хорошо. Я вернусь.

Охра бесшумно выскользнула из гнезда, напоследок бросив через плечо "Займись пока огнем" и пошла по знакомой до боли дороге в сторону вороньего гнезда, огромного и мрачного. Гнездо чернело в отдалении даже на фоне ночной черноты. Настоящее гнездо холостяка.

В гнезде ворона не найти отверстий – не понять, где вход. Но Охра знала, что Ворон дома. Просто он её не ждал, хоть и знал, что она вернется. Она всегда возвращалась. Но вот чтобы Ворон не открывал – то была редкость. Последний раз такое случилось, когда Ворон подумал, будто у них с Павлином что-то большее, чем просто самолюбование за чашкой чая. Ах Ворон, если бы не ты, сколько большего смогла бы себе позволить Охра, ты бы знал.

– Ворон…, – грустно позвала Охра, – Ворон, пусти меня.

– Ох. Ра, – раздалось из-за стен.

– Ворон, – птица поскребла коготками по гнезду, – Милый Ворон.

Дверь открылась – на Охру уставился из темноты грустный Ворон, сверкая недовольным взглядом. Он кинжалами взглядов бросался в Охру за причиненную ему боль.

– И что, ты довольна теперь?, – проскрипел он и отвернулся.

– Ему нужен хлеб.

– Пусть воздухом питается, коль он его так любит!

– Я войду, – уверенно сказала Охра, прошла внутрь и захлопнула дверь. Они остались наедине. Ворон возвышался над ней, почти касаясь клювом лба, и грустно покачивался из стороны в сторону – он так делал, когда был растроен. Его могучие плечи были опущены, а смоляные крылья стелились по земле. Охра взглянула на Ворона с нежностью. Потом подняла крыло и погладила того по клюву. Ворон закрыл глаза. Если бы Ворон был не так очарован ей, она была бы безмерно влюблена. Но нет, он даже не обижен, он снова принял её. Как можно любить того, кто всегда ждёт?

– Ведь ты даже не стал меня держать, хотя знал, что предрекала мне судьба в тот день.

– У меня есть булка. Свежая. Но каждый день я носить ему еду не буду. Пусть питается, как хочет.

– Ворон!

– Охра.

Диалог не клеился. Птица грустно опустила клюв. Тогда Ворон резко подскочил к ней, накрыл всем своим телом, как ночная туча, и впился в неё как будто бы человеческими губами. Охра не сопротивлялась. Мгновение. Нет ответа. Ворон разочарованно отошел назад.

– Ты стала человеческая.

– Я ничья.

– Тогда какой смысл, если ты ему не принадлежишь?

– Я принадлежу своему народу, Ворон. Я хочу изменить мир.

– Глупая ты птица!, – Ворон с силой ударил стену, та содрогнулась, – Все в твоем возрасте хотят изменить мир, да только проходит это. Ты подобрала тунеядца, мечтателя, человека со странностями. Думаешь, он приживётся в суровом мире птиц, где умение ладить со всеми – не пустые слова? Он ничего не знает о нашем мире, о нашим знакомых. Ты завела игрушку! Научит ли он тебя пахать? А землю для труда ты где найдешь? А плуг? А лошадей как впрягать будешь? Или может ты уже придумала специальный птичий трактор? А? Ты хоть подумала, КАК это сделать, прежде чем пускаться во все тяжкие? Поднимать человека в наш мир?!!