Kitabı oku: «У светлохвойного леса», sayfa 10

«Ой, ну хоть вечер и ночь спокойно переживу», – подумал про себя Николай, возвращаясь в свою комнату из ванной. Он плотно закрыл за собою дверь, в очередной раз пожалев о том, что на ней нет никакого, даже самого маленького, крючочка, поскольку, будь на двери крючок, он бы непременно запирался в своей комнате от всего бытового мира, что царил в этой квартире, и, таким образом, был бы полностью уверенным, что никто не посмеет в любой момент нарушить его отрешенность и личное пространство. Но, к сожалению, крючка не было, однако Шелков уже начал серьезно подумывать о том, чтобы приделать его, тем более его навыки, быстро приобретаемые в столярной мастерской, позволяли это сделать, уже не отбив молотком пальцы.

Встал он в то же время, что и в прошлое утро, и, откушав тарелку манной каши, тут же отправился на свою работу. Ни с кем из домашних вновь он, к неописуемому счастью, не столкнулся. В какой-то момент показалось Шелкову, что не только он избегал всевозможного общения с ними, но и они всячески старались не встречаться с ним.

Дни медленно тянули земное время. От непривычки и внутреннего негодования, ощущались они Николаю более угнетающими и нескончаемыми, хоть он и всячески пытался погружаться в свое дело. Однако душа его все равно испытывала большие мучения, и, хоть в столярной мастерской он чувствовал себя несколько лучше, чем в квартире дядюшки, тяжесть отчужденной атмосферы здесь так и подталкивала его все бросить, перестать старательно выполнять эту нелегкую работу и просто уйти, куда глядели его молодые очи. Только очам глядеть было некуда, поскольку, бросив работу, мог вернуться он только лишь в квартиру к Владимиру Потаповичу и то, судя по словам дядюшки о нетерпении к содержанию лодырей, ненадолго. Посему разум его принуждал не идти на поводу у горячих чувств. Хоть порой Николаю этого очень хотелось.

Всю неделю Шелков работал в присутствии в мастерской Осипа Евгеньевича, посему Иван особо не трогал его. Да и вся эта неделя выдалась непомерно тягостной, ведь Николай пока не умел и мастерски распилить доску, чтобы потом еще минут десять не приходилось устранять всяких тонкостей, не говоря уже о том, чтобы самому сделать хотя бы маленькую скамеечку, кою малец Сашка мог сконструировать за одиннадцать минут. Тем не менее огромное усердие и желание как можно более сил перенести на свою работу, чтобы отвлечься от насущных негодований, подсобили ему в скорейшем приобретении столярных навыков в ходе самой работы. Даже Осип Евгеньевич, который вначале опасался предоставлять Шелкову в руки молоток с гвоздями, вскоре начал давать ему указания за работой на станке. Пожилой мастер даже несколько раз перед всеми рабочими поставил Николая в пример по тому, как человек, будучи не особо обученным в какой-либо деятельности, при упорстве своем достигнуть может всех навыков и отменных результатов в любом труде. Хотя, должно быть, он не понимал, что здесь больше не желание и упорство сыграли свою роль, хотя и они тоже у Николая имелись, а скорее то, что работа являлась для него хоть каким-то маяком и отпущением в данное время. Особо на похвалы Осипом Евгеньевичем в отношении Шелкова никто из рабочих не реагировал, а Иван и вовсе пытался-таки незаметно язвить и поддевать Николая. Впрочем, Шелков старался не обращать на него никакого внимания, тем более что ему и некогда это было делать. К тому же тот рассказ Осипа Евгеньевича об Иване, заставил Николая посмотреть на недруга своего с другой стороны и более снисходительно относиться теперь уже к нему. О чем Иван, разумеется, не ведал, и равнодушие Николая к его выходкам вызывало у него даже раздражение. Но дальше, чем какие-то насмешки, заходить он не смел, очевидно боялся того, что Осип Евгеньевич может выгнать его вовсе за скверное поведение. У подруги его, Фроськи, правда можно было заметить несколько синяков на руках и один на щеке, когда она приносила еду Ивану. Делала она это быстро и весьма стремительно, ни на кого не глядя, дабы не подстрекать своего избранника на новые страсти. По всей видимости, Иван все же поколотил ее после тех их шалостей с Николаем. Теперь же она приходила с повязанными лентой волосами и в более закрытом платье, очевидно, чтобы не вызывать у Ивана чувств ревности. Однако, он все равно как-то слишком сурово смотрел на нее, даже когда она просто шла. В разговорах постоянно был груб и ни разу не благодарил ее за то, что она приносит ему обед прямо в мастерскую. Она же вела себя всегда так, будто бы все, что происходит, – законное и обыденное следствие: ни на что не жаловалась и ничем не возмущалась. Была ли она зависима от Ивана, или же запугана, или же настолько любила его, что даже оставляла без внимания это скотское отношения его, Николай не знал. Шелков, впрочем, не обращал никакого внимания на мимолетные визиты этой рыжеволосой шутницы. Он даже не здоровался с ней и не глядел на нее совсем, чтобы точно убедить своего невольного недруга в том, что не претендует на его место, хоть Иван и злостно поглядывал в его сторону каждый раз, когда Фрося заявлялась в столярную. Николай списывал поведение недруга на то, что тот просто во времена выковывания нрава своего пребывал, в основном, среди злобных, эгоистичных и подлых людей и ничего, кроме грубости, зависти, неполноценности, приобрести не смог. Он не научился любить, поскольку мало кто любил его. Разве что мать, и то, которая не могла полномерно защитить Ивана от всего зла, что тогда сильно испортило ее сына. Поэтому Николай старался воспринимать Ивана как бедного, озлобленного, униженного человека, который все еще пытается доказать самому себе, что он чего-то в этой жизни стоит. Посему в большинстве случае, Николай спускал Ивану все его попытки упрочиться в себе. Шелкову это тоже давалось не без труда и не без частого внутреннего раздражения на недруга, которое он тоже отменно мог скрывать, хотя бы для того, чтобы не показывать Ивану, что тот как-то задевает его.

Как-то раз даже, когда в мастерской, не иначе как в очередное земное испытание для Шелкова, остались лишь Иван с Ефросиньей да Николай, Иван начал ругать свою девку за то, что она принесла ему слишком холодный и, по его пробе, кислый суп.

– Что это ты, дрянь, такой ледяной обед притащила?! Да от него даже у бродячих псин зубы сведет! – разгневанно и демонстративно, чтобы его словам внимала не только Ефросинья, но и Николай, на повышенных тонах возмущался Иван, оскаливая зубы, сам уподобляясь злому бродячему псу.

Николай в тот момент специально делал вид, что даже не слышит голоса Ивана, прибираясь на верстаке своем, однако внутри у него кипело нахлынувшее любопытство к продолжению ситуации и чувство жалости к Фросе. Вмешиваться, естественно, он не рассчитывал, но все же не терял бдительности на всякий случай.

Фроська тут же начала уверять «суженного своего», что суп готовила она сегодняшним утром и что, вероятно, от того, что погода сегодня прохладная стоит, он и остыл быстро, пока донесла она чугунок.

– Да я ж и сварила-то недавно его… – тихим голосом оправдывалась рыжеволосая, переминаясь с ноги на ногу, что уже давно вошло у нее в привычку. – Может кислый-то потому, что помидоры сильно разварились. Да и на улице-то сегодня прохладно, даже будто бы и холодно… Вот может… И… Подостыл…

Она уже стала трястись, как испуганный кролик, что даже как-то начало резать сердце Шелкову.

«Холод-то не на улице, а в душе у него…» – проговорил про себя Николай, продолжая наводить порядок на своем верстаке.

У Ивана от Фросиного дрожащего голоска и опущенных глазок только более загорелся в глазах гнев, и он, встав, схватил ее за шею, вероятно, еще и желая показать лишний раз Николаю, что бывает, когда что-то делается не в угоду ему.

– Ты, зараза, что стравить меня вздумала?! – будучи весь в ярости, кричал Иван, тряся побледневшую девку. – Думаешь, что если я подохну, то и квартирка моя, в которую я тебя впустил, тебе останется?!

Бледная, как утренний туман, Фроська испуганно мотала головой в разные стороны и громко кричала. За эти секунды, что Иван держал ее и, тряся, кричал, она всеми своими силами, что только были в худеньких еще не оправившихся от синячков ручонках, старалась оттолкнуть его от себя.

– Не дождешься! Поняла меня?! Не дождешься! – кричал Иван, поедая рыжеволосую взглядом.

Шелков тут же поспешил на помощь кричащей девице и ударил Ивана в челюсть, чтобы не считал он себя столь непобедимым, тем более что все «могущество» Ивана в присутствии Николая, как показывала реальность, всегда переставало превозносить его.

Ефросинья тут же отшатнулась и отбежала на безопасное для себя расстояние, догадываясь, что сейчас будет происходить.

Иван на столь оскорбительный для него поступок Николая, разумеется, не остановился и начал уже со всей силы и накопленной к парню злобы бить его.

– Убью! Что ты постоянно суешь свой нос не в свои дела, подонок?! – кричал он, нанося один удар за другим и теряя с каждым разом все более и более внутренний отчет своим действиям.

Шелков тоже не уступал бузотеру в рукоприкладстве и всеми силами пытался достойно отбивать и наносить ответные удары своему невольному недругу.

Вскоре Иван, должно быть, поняв, что Николай и на сей раз держится гораздо сильнее, чем он, решил повалить его на пол, чтобы затем быстро вскочить и уже таким образом добить своего горячего противника. Однако юркий и прыткий Шелков мгновенно вцепился в него и потянул Ивана за собою вниз, быстро оказавшись сверху, и принялся уже в таком положении мутузить его.

Все это сопровождалось громкими криками перепуганной Ефросиньи. Вскоре же Иван, возможно, от вновь нахлынувшего куража столкнул с себя Шелкова, и они оба начали кататься по полу, не желая сдаваться, да и уже толком не понимая, за что именно дерутся.

На крик Ефросиньи, который практически не смолкал, прибежали Осип Евгеньевич с Мироном и Сашкой. Пожилой мастер и двое рабочих отобедали в тот раз в трактире и только-только возвращались на работу свою. Подходя к столярной и услыхав девичий крик и какие-то странные звуки падающих предметов – ведь эти двое, пока дрались да катались по полу, совсем не замечали, что они задевают, что сбивают, а что сбрасывают, – за несколько секунд влетели в мастерскую, уже понимая, что там сейчас происходит.

Они сразу же принялись разнимать драчунов и даже выгонять Фроську, дабы она никого не провоцировала здесь от греха поодаль.

Атаковавших друг друга парней наконец смогли утихомирить и растащить по разным углам.

Пожилой мастер сам не на шутку испугался того, что эти двое драчливых петухов изрядно поколотили друг друга на сей раз, и как бы теперь не пришлось с лекарями дело иметь, а это значит, что есть и риск не успеть работу в срок завершить, если серьезные повреждения у рабочих оказаться могут, тогда с выручкой можно распрощаться.

Разняв дерущихся, Осип Евгеньевич велел Ивану идти к себе домой, мол, наработался он на сегодняшний день уже.

– Ступай, Иван, наделали вы тут делов, уж более вас одних точно в мастерской не оставлю, а коли еще буянить задумаете, тотчас вконец повыгоняю! – ворчал пожилой мастер, с недовольством глядя на вытирающего с лица кровь Ивана, который особо и не вслушивался в слова хозяина.

Весь потный, с мгновенно отекшим синяком на подбородке и кровью в некоторых местах на ладонях и лице, он тут же, горячась, зашагал прочь, всеми силами пытаясь скрыть боль в теле своем. У выхода из мастерской он остановился и, медленно развернувшись, проговорил:

– А вы угрозы эти приберегите для выродка этого, это он на меня первый бросился и бить начал, когда я с Фроськой разбирался по делу своему. В следующий раз точно подкараулю да убью его, если нос свой в дела мои совать будет!

И он, выпрямившись, вышел из мастерской, все еще наигранно демонстрируя всем, что практически не пострадал во время драки. Хотя все и без того прекрасно видели, что досталось ему не завидно.

Николая же усадили на табурет, и Осип Евгеньевич велел принести ему воды, чтобы отмыться от крови да освежиться наружно и внутренне. Мирон тут же принес ему глиняный кувшин, заполненный доверху прохладной водой.

– Э-ге, кувшина тут мало будет, давай таз вон тот неси сюды, да воды побольше набери, – указал пожилой мастер на лежащий под столом медный глубокий таз. – Скоро, видать, ты главарем-то станешь, ишь как ты его! – даже посмеиваясь, приговаривал Осип Евгеньевич, глядя на приходящего в себя после взбучки Николая.

– А я здесь ни на чье место не претендую, мне главное, чтобы работать спокойно давали да не то, что меня, но и людей, что рядом со мной находятся, не обижали. Уж не могу я равнодушно смотреть на то, как при мне живого человека, да еще и ни за что, обижают. – Он снял с себя рабочую рубаху, которую, казалось, не отмоет теперь и самое дорогое мыло, и принялся ей вытирать кровь с лица и тела своего.

– Ну вот и отвечай теперь за побуждения свои. Этот мир жесток нынче: никому не понравится, когда со своим благородством лезут, уж будь готов к тому, что хорошего человека рано или поздно и погубить захотят.

– За что же губить-то? За благородство?

– А Христа за что распяли? Ведь и Бога нашего за милосердие и любовь к нам к кресту пригвоздили. Терпи уж, коли человек ты Божий. Господь терпел и нам велел. Господи, помилуй нас грешных. – Осип Евгеньевич перекрестился, глядя на небо, через окно.

Кровь на лице Шелкова и многочисленные ссадины говорили о том, что и ему досталось знатно, но все же выглядел он несколько лучше Ивана.

Впоследствии Осип Евгеньевич ни за что не допускал оставить Николая с Иваном без своего присутствия.

«Еще поубивают друг друга», – качал головой пожилой мастер. Он, все последующие дни в мастерской, старался давать этим двум рабочим такие задания, чтобы они даже в мастерской находились на как можно более дальнем расстоянии друг от друга. Вначале Николаю было несколько непривычно работать таким образом, к тому же он постоянно ощущал себя маленьким мальчиком, который находится под строгим надзором у папеньки. Однако при определенных усилиях Шелков принудил себя относиться к этой ситуации с равнодушием.

Обычно Николаю было поручено распиливать и приколачивать в правом углу, где, как правило, хранились пилы да лежали молотки с гвоздями, а Ивану надлежало обрабатывать да оформлять – все подручные средства для сего находились в левом углу мастерской.

Ефросинья в столярную более не заявлялась. Быть может, сам Осип Евгеньевич сказал ей о том, чтобы не приходила во избежание очередных конфликтов, либо же Иван так хорошо намуштровал ее, что она теперь или по приказу его, или сама уже из-за страха своего не показывала там своего носа. Впрочем Николаю не было никакого дела до нее, и вся былая симпатия улетучилась еще тогда, когда она начала отнекиваться, что не докучала к нему вовсе.

Спокойны и протяжны были все дальнейшие дни. Во время своей работы в мастерской Шелков частенько погружался в мысли, иногда даже не замечая того, что он делает, работая механически. Однажды, задумавшись, он, правда, надрезал слегка пилой себе палец. Кровь, конечно, хлыстала порядочно, но шрам уже спустя три дня совсем исчез. Однако после сего случая Шелков начал гораздо внимательнее относиться в тому, что находится у него в руках во время его насущных, никому не известных дум. И все же чувства спокойствия и протяженности яро соперничали друг с другом в душе его.

Спокойствие Николаю придавало сил и наводило на многие нужные мысли, протяженность же эти силы изнашивала и все полезные мысли приводила к какой-то неопределенности. И это несколько утомляло Шелкова. Он часто маялся от мыслей о будущем и от некоего страха за дальнейшую жизнь свою, что тоже усердно пытался скрывать от окружающих, которым и так, казалось, нет до него никакого дела.

Однако все свое недоумение касательно настоящего и будущего, он старался заглушить усердной работой, и отчасти это у него получалось. За последние четыре дня он смог сделать двенадцать стульев, три стола и еще несколько деревянных игрушек. Что же касается того медвежонка, коего он однажды смастерил еще в своей мастерской и каким-то чудесным образом смог сохранить, то он всегда лежал у Николая под подушкой, и Шелков каждый вечер, ложась спать, засовывал руку под эту подушку, чтобы проверить, на месте ли он, поскольку казалось ему, что эта деревянная фигурка – единственная вещь, напоминающая ему о прошлой жизни его.

Подходила уже вторая неделя к концу, и мастера трудились в полную силу, дабы успеть всю запланированную работу в срок. За свое дело Шелков мог совсем не тревожиться, поскольку товары у него делались даже несколько наперед. Никто из мастеров Осипа Евгеньевича не успевал быстрее выделывать товар, чем Николай. А это рождало некую немую зависть к Шелкову особенно в сердце у Ивана.

Хотя о скользких отношениях Ивана с Николаем все как-то даже и позабыли, и уже не уделяли им столь неотрывного внимания. Иван, конечно, и теперь мог выкинуть какую-либо нелепую шутку касательно Шелкова, огрызнуться ему или съязвить, но все как-то относились к сему как к само собой разумеющемуся. Конечно, пускать в ход кулаки оба парня уже не смели, по большей части потому, что хозяин их всегда, как и обещал, находился в мастерской. Впрочем, даже на скользкие словечки Ивана Николай совсем уже научился не реагировать. Как и Мирон с Сашкой, которые тоже давно перестали усмехаться, слыша очередные издевки от Ивана. Если разве что только Осип Евгеньевич изредка мог поглядывать то на одного, то на второго, как бы для своего спокойствия.

Порой, когда в мастерской долгое время никто ничего не говорил, Осип Евгеньевич становился посередине и для того, чтобы разрядить обстановку, которая порядком начинала его самого угнетать, громко говорил:

– Какие у меня работнички – молодцы! Как хорошо трудятся сыночки мои! – И в это время дарил ласковый взгляд каждому трудящемуся, как бы стараясь передать всю свою благосклонность к подчиненным своим.

Шелков же находил подобные редкие выходки хозяина очень милыми и теплыми, и с удовольствием отвечал на его добрый взгляд своим спокойным, не менее благосклонным взглядом.

Мирон и Сашка почти ни о чем не беседовали с Николаем, могли лишь обратиться к нему, когда им что-то надобно было из инструментов, что лежали в его углу.

Временами Шелкову делалось очень тоскливо и одиноко на душе, и он даже хотел было заговорить с кем-нибудь, но его тут же останавливали опасения о непонимании, мысли о возможном насмехательстве и о том, что слова его могут показаться людям слишком глупыми, наивными, неинтересными и угнетающими, и он тут же бросал все свои душевные попытки начать разговор. А вскоре и вовсе его покинуло это желание.

Не то, что речь его казалась ему столь безнадежной, просто был уверен он, что все эти люди не поймут его полностью, а ему будет несколько тяжело понять их. Поэтому начал он как бы рассматривать их, изучая и делая собственные выводы о каждом находящемся с ним в столярной человеке. Он часто проводил сравнение себя с каждым из них по отдельности, и те выводы, что заключались у него в результате проведения этой сравнительной параллели, только лишь более представляли бессмысленным общение его с остальными рабочими. Где вырос он, а где они? Он вырос в достойном имении, где всё было-то у него и, грубо говоря, не на что жаловаться не доводилось. Получил он родительскую любовь, образование в академии и достаточное попечение. Они же выросли, должно быть все, на бедных Петербургских улочках. Закончили, дай Бог, какие-нибудь земские школы на окраине да и настоящей беспечности никогда и не знали.

Как размышляет он, а как размышляют они? Он смотрит на вещи глубоко, пытаясь найти истину где-то внутри. Задумывается обо всем на свете, из всего делает свои выводы и видит развитие свое в постоянном мышлении. Они же видят все поверхностно. Не хотят да и не могут уже, наверное, заставить себя смотреть на многое по иному, но вина это вовсе не их. Они живут той жизнью, которой вынуждены, покуда не представится хоть какой-то маленький шанс у них что-то изменить, чтобы жить лучше. Скажем, окажется у них даже от той самой выручки, предположить ежели, тысяч двадцать пять, то все равно каждый сам будет решать, на что и как их потратить. Можно ведь купить на эти деньги много еды, можно купить много водки, можно вложить их в какое-то свое дело, а можно копить на то же самое училище. И тогда уже каждое решение и жизнь последующая будут зависеть, разумеется, от их собственных решений и воли Бога. И, наконец, главный вопрос, коим задавался Шелков: к чему стремится он, а к чему стремятся они? Если бы не полностью сгоревшее имение Николая со всеми последующими эффектами, то также мог бы он допустить в разуме своем вопрос: «Какие возможности у него, а какие возможности в этой жизни есть у них?» И здесь тоже нельзя было полагаться только лишь на совесть этих людей, поскольку сына плотника никогда не возьмут в гимназию, где учатся сыны чиновников, а сыну конюха надобно копить деньги десятилетиями, чтобы смог купить он такой же особняк, что некогда был у Николая, да и получи он его сказочным образом, сумеет ли сохранить имение сие, управлять, если ранее таким вещам никто не мог и научить-то его?

Так или иначе Николай не решался заговаривать ни с кем, и все более и более замыкался в себе.

На последнем дне третьей недели усердной работы, когда тот самый господин, наконец, приехал, чтобы забрать товар свой, Осип Евгеньевич велел всем одеться как можно приличнее, чтобы встретить в таком виде покупателя с должным почтением. Еще он также требовал, чтобы все рабочие обязательно вымылись и были, кровь из носу, подпоясанные.

К большому счастью, одежда Николая, в которой он прибыл в Петербург, давно была постирана. Это были рубаха, штаны и пояс крестьянина Федора, который не стал требовать одежды назад, когда Шелков уезжал. Очевидно, он понимал, что у Николая и не было более ничего из одежды-то, чтобы переодеваться и возвращать ему его вещи. И хоть это было крестьянское одеяние, тем не менее выглядело оно гораздо приличнее тех лохмотьев, что швырнула ему однажды Аннушка.

Во время того, как рабочие пожаловавшего покупателя уносили новую мебель, господин этот, не стесняясь говорить как можно громче, сильно нахваливал Осипа Евгеньевича и один единственный раз уже в конце, перед уходом своим, поклонился всем остальным рабочим. Он даже не произнес ни единого слова, обращенного ко всем, а просто слегка махнул головой, даже не согнув и на пядь спины, хотя, казалось бы, куда ему, статному богатому образованному человеку, вести беседу с простыми рабочими – статус «опачкается».

Николая это даже немного задело, поскольку он считал, что своим трехнедельным трудом они заслужили, как минимум, отдельные слова благодарности, а как максимум – каждому из мастеров награду за угодную работу прямо из рук этого господина. Сам он никогда не скупился на словесную похвалу своим крестьянам, да еще и частенько старался порадовать их безделицей какой-нибудь, будь то кусок хозяйского пирога, медная копеечка или отрез ткани, за добротную и качественную работу и служение. Сего внутренне он также ожидал и даже требовал от покупателя мебели, поскольку считал, что заслуживает этого. Его мыслям, разумеется, этот господин следовать не стал и, поклонившись, тут же удалился из мастерской под ответные поклоны всех рабочих.

– Ишь ты, сюртук-то какой у него… – услыхал Николай тихий голос Мирона, обращенный к Сашке. – Нам так не жить…

– Ну что, ребяточки, а теперь давайте же и денежки-то получать! – весело воскликнул Осип Евгеньевич, поворачиваясь к своим подчиненным. Глаза его радостно горели, а рот растянулся в широкой улыбке. В руках держал он ту самую ценнейшую сумму денег, ради которой все эти три недели мастера трудились не покладая рук. – Давайте уже ж! – вне себя от приятного нетерпения вновь проговорил он, даже слегка подпрыгнув.

– Да уж давайте-давайте! – подхватили все рабочие. Они внимательно смотрели на деньги, что сминались у хозяина в руках, как бы боясь того, что если каждый из них отведет сейчас взгляд, то этот капитал непременно исчезнет сказочным образом.

– Уж не томите, давайте же! – даже несколько повелительным тоном произнес начинавший терять над собой контроль Иван. – Жрать уж хочется, а у меня с позавчерашнего дня денег нема.

Никто, правда, на его слова не обратил внимания, и никто ничего не ответил ему на них.

– Иди сюда, Мирон, – радостно позвал сына Осип Евгеньевич. Пожилой мастер тут же, все также улыбаясь, протянул ему деньги и по-отцовски похлопал по плечу. – Вот тебе держи, только всё разом не трать. Может, накопим тебе на обучение в училище каком…

– Старик подмигнул радостному сыну.

Мирон, счастливо улыбаясь, немедля взял денежную сумму из рук отца.

– Да я уж, батька, и оставил-то мысли эти об обучении, зачем оно мне надобно, когда и так на работу я устроен.

– Ты погоди руки-то опускать, погоди свои. Ничего, даст Бог, ты у меня рано или поздно в люди выйдешь, – уже более серьезным голосом сказал Осип Евгеньевич. – Иди сюды, Иван. Ну иди-иди уж. Вот, нетерпеливый ты мой сын, держи да разумно ими распоряжайся, чтобы хватило до следующего разу, – уже вовсе без улыбки, но даже с ощутимой строгостью произнес мастер.

– Да уж распоряжусь ими самым, что ни на есть, разумнейшим образом. Тем более что их вона сколько. – Иван тут же оказался рядом с Осипом Евгеньевичем.

– Знаю я тебя, прохиндея, хоть самому эти деньги забери да каждый день тебе по пять рублей выдавай, – качая головой, проговорил Осип Евгеньевич.

– А вы, Осип Евгеньевич, за денежки-то мои не беспокойтесь, ваше дело мне эти деньги за честную работу даровать, а уж я сам решу, как и на что их тратить я буду, – говоря в полный голос и глядя в глаза хозяину, произнес Иван, которому уже порядком надоели нравоучения Осипа Евгеньевича. Эта выходка показалась Николаю дерзкой, и в какой-то момент ему даже сделалось досадно от того, что хозяин настолько беспокоится обо всех своих рабочих.

Пожилой мастер протянул Ивану причитающуюся сумму, кою тот, точно воришка, тут же схватил и принялся пересчитывать. Осип Евгеньевич лишь демонстративно вздохнул, не пытаясь уж более ничего говорить ему.

– Иди сюда, Николай. Ты у нас, хоть и новичок, но отметил я, что работаешь усерднее всех. Надеюсь, таким славным и горячим работягой ты и останешься. – Осип Евгеньевич, улыбаясь, протянул Шелкову деньги.

Николаю были весьма приятны слова хозяина и от радости, что получил он первую зарплату свою и теплых слов Осипа Евгеньевича, даже захотелось обнять и расцеловать его. Разумеется, сего делать он не позволил себе, поскольку это перечило бы его благовоспитанности. Однако внутри сердце его так и благоухало от вдруг зародившегося в нем счастья и желания вылить хоть на кого-то свою откуда-то взявшуюся любовь ко всему и всем.

– Спасибо вам, Осип Евгеньевич. Мне отрадно работать у вас. Я очень благодарен, что взяли вы меня, неопытного недотепу, в мастерскую свою и теперь я могу вот так зарабатывать деньги и не пропасть. Обещаю, что и впредь буду так же, да еще и лучше трудиться и честно работать. И очень рад я, что у меня появился такой сочувственный и добрый хозяин, – проговорил Шелков, принимая золотые.

Осип Евгеньевич похлопал его по плечу и подарил ему очередной «отцовский» взгляд. По глазам мастера видно было, что слова Шелкова как нельзя мягко легли ему на душу и нежно обняли старое сердце. Казалось, что ранее никогда ничего подобного он не слышал. Должно быть, от Мирона особо внимания и трепета к отцу было не дождаться. Осип Евгеньевич еще какое-то время смотрел на возвращающегося на свое место Николая.

– И ты, Сашка, мой мальчик, поди сюды!

Радостный мальчишка тут же подбежал к хозяину. От восторга своего он даже порозовел.

– Вот тебе, мой дорогой. Я вижу, рад ты очень. Вот это все тебе, – широко улыбаясь и умиленно глядя на Сашку, который, казалось, ликовал больше всех, проговорил Осип Евгеньевич.

Мальчишка же радостно, вприпрыжку, поскакал к своему месту, весь светясь от полученного заработка.

– Что ж, мои дорогие, мои славненькие, мои умеленькие, – пожилой мастер теперь уже обратился ко всем. Он продолжал улыбаться и наблюдать за радостными рабочими. В тот момент хозяйский статус его показался ему как ни на есть прекраснейшим положением, благодаря которому он иногда мог вот так радовать и осчастливливать людей своих. – Покуда денежек мы заработали много, как и силенок своих мы оставили на это нелегкое дело, то завтрашний день пусть будет нерабочим. Гулять так гулять! Только уж сильно там не веселитесь, приберегите младого здоровьица. А так, развлекайтесь, миленькие! Э-эх! – Он артистично топнул ногой. – Мне б ваши годки-то сладенькие бы… Я бы повеселился на славу. Но с разумом, дорогие мои. Так что, сердечко да разумишко свои вместе слушайте. Да радуйтесь же вы, лисы, радуйтесь!

– Вот здорово! Спасибо, хозяин, спасибо! Уж мы-то не прогадаем! – закричали рабочие.

Осип Евгеньевич принялся собирать разложенные свои инструменты. Мастера также последовали его примеру.

– Ешьте, пейте, спите, отдыхайте хорошенько завтра. Вы все это заслужили, голубчики мои. Вам и повеселиться – это не праздность. А уж после завтрашнего вернемся к размеренной работенке нашей. Да только уж веселитесь так, чтобы на работу-то все у меня явились. Вы уж меня знаете, я ласков и весел, но и требователен и серьезен. Слишком откладывать работу нельзя – сами всё разумеете, хлопчики. – Осип Евгеньевич подмигнул.

Собрав все свои инструменты и положив их под стол, пожилой мастер подошел к висящему на стене маленькому зеркальцу. Он внимательно всмотрелся в свое измотанное работой небрежное отражение. Затем поправил ворот на старой рубахе, коя, казалось, видала еще царствование Петра Второго. После еще с несколько секунд постоял, глядя на себя. Наконец он вновь заговорил, отходя от зеркала и, очевидно, смирившись с тем, что выглядит совсем заработавшимся и неухоженным. – Да теперь уж попроще будет немного, покуда заказов таких опять не поступит.

– Есть, пить, спать, по бабам ходить, морду бить – вот эт дело. Вот эт по нашему! – смеясь, говорил Иван. – А то моя, тварь такая, совсем распоясалась. Решила, что уже и денег я в свою квартиру принести не в состоянии. Заработок свой я получить и принести могу, но она не увидит ни копейки, пусть для начала уважать настоящего мужика научиться.

Шелков лишь закатил глаза, слыша его глупые речи, которые были изрядно противны ему.