Kitabı oku: «Простые люди. Трагедии на каждый день», sayfa 4
Как стать всемогущим
Игра удалась. Он рассовывал мятые купюры в карманы штанов. Бумажки липли к потным красным ладоням и никак не хотели ложиться аккуратно.
Антон не злился. Сегодня весь мир был у его ног, ничего страшного, если парочка купюр достанется асфальту.
Асфальт, промокший от летнего дождя жадно впитывал в себя мятые бумажки, заполняя цветные линии темной ползущей водой, захватывая оттиски городских видов, навеки затопляя бесцветные копии достопримечательности.
Антон задумался; яркий, красивый, в отблесках фонарей некогда серый противный асфальт сейчас сверкал изумрудами и рубинами светофоров, переливаясь золотом отражений из окон, маня всеми оттенками самоцветов. Волны бриллиантового плеска топили города, обозначенные на хлипких бумагах, поглощая навек жизни и судьбы улиц и перекрестков, жителей и строения, набросанные штрихами на купюрах.
– Вооо, – протянул Антон и поднял руки вверх.
Так он стоял некоторое время, слегка покачиваясь на неверных ногах, изумленно уставившись на дорожное покрытие.
Бумажки, о которых он так мечтал, к которым тянулся жадными руками, сейчас на его глазах превращались в ничто, в обыкновенные грязные клочки удивительно тонкой бумаги, такой тонкой… Да, туалетная бумага, самая дешевая магазине у дома, так же быстро впитывала в себя все и так же быстро приходила в негодность.
– И всё? – капризно спросил Антон у бумажек, резко опустив руки.
При этом движении он сильно качнулся, и, чтобы удержать равновесие, наклонился вперед.
– Всё? – уточнил Антон снова.
Бумажки молчаливо, тая под ногами.
– Пфф, – выдохнул Антон и смачно сплюнул на грязные обрывки.
Хотелось пить. Ночное кафе пошло выплевывало на дорогу темный матовый свет, словно беззубая старуха пыталась приманить подвыпившего подростка.
Антон поморщился, но не отказал. Воздух внутри насквозь был пропитан кислым пивом и застарелой блевотиной.
Дышать стало нечем. Пыльные портьеры томного бардового цвета, тут и там заправленные в черные банты вокруг столов, кажется, удавом обвивались вокруг шеи, затягивая в черное прогорклое нутро мерзкого кафе.
Глаза слезились. Голова кружилась. Казалось, та самая вода, которая топила нарисованные города на купюрах, дошла и до этого места, поглощая и кафе, и блондинистую официантку, и самого Антона.
– Нет! Не меня! – вскрикнул Антон. – Вот их! Их!
Каждое «их!» он сопровождал разбрасыванием купюр, принося в жертву вездесущему морю другие города, других людей, чтобы выжить самому. Казалось, жертвы его кричали, хватали его за руки, толкали в спину, просили о чем-то, наверное, о пощаде, но Антон был неумолим.
– Только не меня, – шептал обессилевший Антон.
«Так вот зачем? Вот, зачем я жил, вот, зачем хотел эти бумажки, вот зачем всю жизнь ради них, вот какой великий смысл в них – они моя жертва ради жизни, они уведут под воду города и людей, другие города и других людей, только не меня,» – озарило Антона. – «Я всемогущ! Я бог! Я решаю, кому жить! Я – кому умирать!»
Озарения сыпались на Антона, как звезды в августе, он проникал в самую суть вещей, с легкостью за секунды постигал устройство миров…
Перед глазами сменялись эпохи, мелькали лица: блондинки, брюнеты, красное лицо в фуражке. Медленно, как в замедленной съемке, Антон увидел выплывающий из пустоты кулак, должно быть, символ…
Голова раскалывалась. Денег не было. Чудные миры тоже исчезли. Осталась горечь свергнутого с неба Бога, не успевшего довершить свои великие дела.
«За что?» – горько подумалось Антону. – «За что? Я бы столько успел…»
Ядовитой змеей забралось под солнечное сплетение воспоминание о том, как он вчера разбрасывал деньги. Стало стыдно, до спазма в желудке. Антон спрятал голову под руки, только не было знакомых, которые могли его увидеть.
Тупая ноющая тоска по былому могуществу, по знанию мира, по великому знанию, которым он владел вчера, обволокла сердце. Хотелось еще. Еще немного, он сможет удержать это понимание, он спрячет его внутри, и больше не станет делать глупости.
В книге – заначка. Антон набрал нужный номер. Он все сделал правильно. Инсайда не было. Была легкость, была грусть, была паника. Затем была головная боль, был хмурый день, поганый вечер, мерзкие соседи, отвратительные передачи. Великого знания, всемогущества не было.
Он попробовал снова. Только тоска. Беспросветная, как обои в прихожей.
Потом и обои в прихожей выгорели. Потом не стало и Антона. Тоска проглотила всё, оставив только запах сырости и темные паучьи виселицы по углам.
– А папа домик строит далеко-далеко, вот как построит, так и нас с тобой привезет. А пока что ему никак, не может приехать, – Ольга гладила сынишку по растрепавшимся волосам.
– Папа хороший. Все-все умеет, все знает! – мечтательно проговорил малыш. – Он и меня всему научит?
Про Буку Страшного
«Про буку страшного»…
Расскажи мне, нянюшка,
Расскажи мне, милая,
Про того, про буку страшного;
Как тот бука по лесам бродил,
Как тот бука в лес детей носил,
И как грыз он их белые косточки,
И как дети те, кричали, плакали.
Мусоргский. Вокальный цикл "Детская".
Алексей Николаевич только что пришёл с работы и с размаху плюхнулся перед компьютером. Толстая красивая жена его с полной молочной грудью и розовым младенцем наперевес кружила над ним, возникая то под правым, то под левым ухом, полная радостей семейной жизни, умиления от отрыжки первенца, возмущением от поведения соседей и вопросами на тему: как Алексей Николаевич провёл день.
День Алексей Николаевич провёл, как обычно, в заботе и хлопотах. Единственное, чего ему сейчас хотелось, – это что-нибудь съесть и чтобы все отстали.
Алексей Николаевич запустил всегдашнюю игру и быстро надел наушники.
Краем глаза он увидел резко поменявшееся выражение лица жены: только что оно было радостно-благодушным, сияющим, и вдруг помрачнело, нижняя губа оттопырилась и как-то чудно завернулась, обида выступила красной краской на щеках её. Младенец залился плачем.
Оба они исчезли из поля зрения. Алексей Николаевич понимал, что должен бы уделить время своей жене, что она сидит дома, целыми днями с «их общим» (как она не раз это подчеркивала) ребёнком, и это очень важно, и этот ребёнок – его сын, и так далее, и так далее. И ему было стыдно, что он такой стал невнимательный к своим домашним. Но сил исправить положение у Алексея Николаевича не находилось. Он просто устал. Устал от мыслей, как жить дальше: ведь, чтобы вырастить сына, нужно много сил и денег, а жизнь в сегодняшнем мире крайне нестабильная, устал от представлений, каким будет выросший сын, устал от того, что вместо сына у него пока что орущий розовый комок, устал от внезапно поглупевшей жены своей, устал от того, что ему просто негде скрыться и отдохнуть. Час, всего один лишь часок вечером, один, в тишине, чтобы никто не трогал…
Жена упрекала его любовницей, говоря, что из-за какой-то девки он потерял интерес к матери наследника. Боже, какая любовница! Просто отдохнуть бы, чтобы все вы заткнулись!
Что-то шмякнули на стол. Жена принесла ужин. Видно, что старалась. Алексею Николаевичу стало стыдно за своё поведение перед супругой, которая хотя и в заботах по шею, а всё равно находит время на то, чтобы его побаловать.
Он извинится перед ней, он всё исправит, он станет добрым и внимательным. Но не сейчас. Потом. Сейчас он очень устал.
Тяжкое чувство вины перед женой, несмотря на то, что Алексей Николаевич давал себе слово всякий раз, что изменится, росло и крепло. Домой идти хотелось всё меньше.
Он, и правда, пробовал ходить к любовнице. Но та тоже постоянно говорила, куда-то звала, обо всём спрашивала и даже чего-то требовала.
И самое неприятное: после щебечущей любовницы приходилось идти к щебечущей жене. Вопросы и разговоры были одинаковыми. Выходило, что теперь он по два раза за вечер отрабатывает один и тот же спектакль. Вдобавок ко всему теперь он чувствовал себя по-настоящему виноватым, а не просто уставшим и потому, не находящим в себе сил для оказания знаков внимания супруге.
Алексей Николаевич стал задерживаться на работе. Блаженные часы после шести вечера, когда коллеги разбегались по домам, он проводил в тишине и неге, даже немного скучал по своим.
Долго это продолжаться не могло. Начали коситься сослуживцы, начальство заволновалось, не попросит ли Алексей Николаевич надбавку за сверхурочные…
Деваться было некуда. Только домой.
Алексей Николаевич только что пришёл с работы и с размаху плюхнулся перед компьютером, запустил всегдашнюю игру и надел наушники.
Невыносимая тоска пробрала его до костей. Хотелось выть. Хотелось плакать. Хотелось добежать до края этой Земли и спрыгнуть с него в черноту небытия. Раствориться, чтобы не осталось ничего, ни единой клеточки, исчезнуть, сойти с ума, чтобы перестать даже на секунду осознавать себя, осознавать эту тяжесть, перестать думать о будущем, беспокоиться о вчерашнем. Чтоб только пустота и больше ничего.
Вспомнилась детская страшилка про Буку Страшного. Рассказывали на уроках музыки, когда речь шла о Мусоргском.
«Этот Бука, он маленький, меньше таракана, – таинственным голосом говорила Инга Павловна. – Он живёт под кроватью в детской комнате или за плинтусами. Маленький, чёрненький. Но он растёт, растёт вместе с ребёнком, питаясь его грехами и шалостями. Привязал ребёнок к собачьему хвосту банки, своровал конфеты или варенье из тайника, Бука тут же станет побольше. И вот уже большой совсем становится Бука, не помещается под кровать.
Теперь приходится Буке жить в шкафу. Сидит он там, а сам в щёлочку всё за ребёночком подглядывает. Растёт ребеночек – растёт с ним и Бука.
А как вырастет Бука Страшный от грехов да проказ детских, как наберётся сил, выберет ночку потемнее да схватит мальчишку или девчонку, да в лес утащит. Там найдёт низинку поглубже да посырее под елкой тёмной. Яму выроет да дитё в ней и прикопает.
А сам сядет караулить. Пока ребёнок в яме кричит да бьётся, Бука Страшный песню волчью поёт, никого к низинке не пускает, филином кричит, чтоб случайных охотников до кладов в ночи напугать. А как только затихнет дитя, Бука Страшный тут же его откопает да пока мертвец не остыл, кровь из него тёплую и высосет.»
– Смерть, где твое жало? – горько усмехнулся Алексей Николаевич. – Где тот Бука Страшный, когда он так нужен, когда и жить невмоготу, и помереть самому страшно. Ведь сколько грехов в жизни сделал, а Буки-то всё нет.
Звук начавшегося боя увлек Алексея Николаевича и не отпускал до самого вечера. Только далеко за полночь Алексей Николаевич выключил компьютер и, стараясь не шуметь, тихо прокрался в спальню к сонно сопящей жене. Разделся, бросил вещи на стул.
Тихо скрипнула дверь шкафа. Алексей Николаевич замер, испугался, что задел ее и теперь этот звук разбудит жену, а значит начнутся бесконечные разговоры про то, что он не прав.
Постоял полминуты, вглядываясь в темноту. Тишина. Показалось, будто что-то сверкнуло кошачьим глазом сквозь щёлку в шкафу. Алексея Николаевича слегка передернуло.
Еще полминуты стоял он в тишине, прислушивался. Потом забрался под одеяло, стараясь не касаться жены.
Сквозь окно глядела в комнату огромная луна, какая бывает в конце сентября, круглая, как большие вокзальные часы.
В шкафу будто кто-то копошился. Алексей Николаевич повернул голову в ту сторону, откуда шёл звук. Но нет, кажется, показалось. Всё же как-то зябко стало под светом луны наедине с непонятными шорохами. Алексей Николаевич подтянул к себе жену, обняв её покрепче. Тело супруги благодарно прижалось к нему.
Алексея Николаевича мягко окутывала дрёма. Вот уже таяли очертания яви и наплывали на неё, мягко вписываясь в пространство, мечты и фантомы.
В полусне было всё возможно, страх отступал. Жена снова сделалась милой и желанной, как в первые дни знакомства. Луна, комната, ребёнок, – всё это исчезло, захватив с собой тревоги и заботы.
Юные супруги бежали босиком по мягкой траве навстречу горизонту, впереди их ожидало что-то большое, светящееся и переливающееся разными цветами, словно горы драгоценных камней.
Перед ним бежала красавица-жена, закрывая изгибами тела лишние подробности пейзажа, сзади за ней трусил Алексей Николаевич, прихватив с собой огромный калькулятор и считающий, как и на что он потратит доходы от сокровищ, переливающихся на горизонте, которые они вот-вот получат.
Картину увлекательного ясного дня разрезал пополам истошный вопль: то ли волчий вой, то ли хохот филина, то ли плач ребёнка.
Алексей Николаевич обнаружил себя, стоящего на самом краю пропасти. Жены рядом не было, изумруды пропали. Вместо всего этого – из чёрной черноты смотрел на него хищный зелёный глаз, бездонный и беспощадный, неумолимый и непреклонный, как сама Смерть.
– Что же ты Алёшенька? – послышался голос Инги Павловны. – Шагай смелее.
Чернота вокруг захохотала и моргнула, Алексей Николаевич пошатнулся и резко скатился вниз. Но не упал в бездну, а за что-то схватился, что-то тонкое, хрупкое, неверное. Он не мог разглядеть, что именно это было, но держался изо всех сил.
– Страшно помирать, Алёшенька? – ласково спросил голос.
Алексей Николаевич кивнул. Голос молчал. Алексей Николаевич снова кивнул, ожидая, что после честного ответа, неведомая сила поможет ему. Однако, тишина повисла, казалось, навсегда.
– Да! Да! – кричал изо всех сил Алексей Николаевич. – Страшно! Помирать страшно! Жить хочу!
– А ты не бойся, милый! Помрёшь, снова родишься. Опять помрёшь, опять родишься…
– Не верю, – прошептал Алексей Николаевич.
– Поэтому так и будет, – захохотала снова чернота. – Пока не веришь, будешь думать, что смертный. Будешь появляться и исчезать, появляться и исчезать. И каждый раз будешь мучаться, как появишься, и каждый раз будешь страхом холодным липким по подштанникам исходить перед смертью. И так сто раз, мильон раз, пока не поумнеешь. Будешь мучаться, унывать. А чтобы повеселее жить было, послаще, будешь грешить – воровать да мало ли чего ещё. Вот моё жало! Пока не понял ты, что вечно, а что временно, что существует, а что кажется, – твоя глупость – моё жало!
