Kitabı oku: «Письмо психологу. Способы понять себя», sayfa 2
Привокзальный хор
Меня дико раздражают волнистые попугайчики. Вижу и слышу бессмысленных тварюшек каждый день, когда привожу ребенка в детский сад. Вообще ненавижу, когда щебечут, и люди тоже.
Это мизантропия? Или какой-нибудь безобидный комплекс?
Анна, 39 лет
Года через два после выхода нулевого номера журнала появилось отчетливое желание повозиться с нашими письмами, поискать какие-то закономерности или хотя бы их следы.
Вот тогда и возникло ощущение хора, который сперва казался хаотичным, как шум на вокзале. Помните? Вы стоите в огромном гулком помещении, где объявляют поезда: кто-то кого-то громко зовет, плачут дети, ругаются носильщики, галдят на непонятном наречии восточные люди, пыхтит и лязгает состав – в жизни от этого хаоса закрываешься, уткнувшись в книжку – а там и посадку объявят. Читая подряд нашу почту, выключаться нельзя – иначе зачем читать? Но тогда происходит обратное: ты начинаешь слышать все голоса разом, воспринимать весь «вокзал». И это довольно тяжело, но ничего не поделаешь: по «основной специальности» я научена включаться, а не выключаться. Работа такая – и важное для этой работы умение. Оно мешало, но не подвело и на этот раз.
Когда включаешься в сплошное, пусть и посильными порциями, чтение писем, оказываешься в очень странном пространстве. Как в оркестровой яме, начинают выделяться отдельные инструменты: вот валторна настраивается… арфа – она одна в оркестре, кажется… а вот скрипочки, их много… Хаос как будто уже не вполне хаос, если узнаешь голоса инструментов. Появляются новые люди, раздаются новые звуки – есть и монотонность в этом, и пестрота, и энергия. И – самое главное: возникает ощущение не упорядоченного, но и не случайного многоголосья. И это все-таки не вокзал, где расписание поездов задает появление и исчезновение людей, «пассажиропотока». Нестройный, но все же хор. Или оркестр. Или весенний лес с голосами разных птиц: поди пойми, это про охоту, любовь или территориальные притязания…
Но как было странно, что все это слышу только я – и как было жаль, что они не слышат друг друга! Как было жаль, что они сами не могут оценить степень обычности или необычности, близости или странности – чего? Конечно, не сюжета или жизненной ситуации – они лишь повод и рамка. Личный взгляд, прямая речь, почерк, тембр – вот ради чего стоило слушать наш нестройный хор. Когда авторы получили возможность читать друг друга, начался нормальный, но имеющий свои издержки процесс: сегодня письма «отутюжены» не только законами жанра, но и оглядкой на других авторов.
Эта книга – возможность отдать должное письмам, которые рождались без этой оглядки. И в этом смысле она так же отстала от жизни, как отстает от нее каждый следующий номер журнала: между событиями и размышлениями в жизни автора письма и опубликованным ответом всегда разрыв по времени, иногда немалый. Так что разговор в настоящем времени – условность.
Работа над книгой оказалась куда тяжелее, чем это можно было себе представить. Она никогда не была бы сделана без Натальи Ким, много лет редактировавшей ответы для журнала и обладающей потрясающим слухом, нюхом и чувством слова (а еще она – невероятный рассказчик: в ее устных историях герои говорят так, что их можно увидеть и про каждого сочить пьесу). Взявшись вместе со мной разбираться в нашей почте, именно она не позволила впасть в отчаяние и бросить эту работу, временами казавшейся неподъемной, а то и бессмысленной. Наташа, мы сделали это!
Когда о книжке еще речи не было, мы понимали, что в нашей странной и отчасти «зазеркальной» ситуации не знаем толком, с кем разговариваем. Но и наши авторы на самом деле не знают, кому пишут: вроде бы тексты публикуются мои, интонация моя, но физиономия после всех фотошопов явно не моя, а называют они меня сплошь и рядом «Екатериной Михайловной», лишая тем самым настоящего имени. Это по-своему гениальная коллективная оговорка: в своей журнальной версии я не вполне человек – скорее, дружелюбный призрак на договоре. И по-своему это справедливо: отвечая, я ведь тоже не с авторами разговариваю. Да, такое странное пространство коммуникации, где мы не пересекаемся, такое «место невстречи».
Пожалуй, это главное отличие от обычной работы консультирующего психолога, где как раз надо встретиться.
Представьте себе человека, который с чем-то очень личным выходит на площадь. Его лица не видно – он в маске. И всей площади будет слышно не его: будет слышен громкий ответ того, кому он это «свое» на ухо прошептал.
Я врач-хирург. Я очень боюсь, что мои коллеги узнают о моей нетрадиционной в их понимании ориентации – сейчас время агрессивное для таких, как я и мой партнер. Много лет скрывать что-то истинное о себе – это тяжелый труд, в результате развился невроз, неадекватность реакций… Мне кажется, что я должен что-то сделать со своим восприятием себя в этом мире, но это очень страшно и я не знаю, с чего начать…
Сергей, 42 года
Уважаемая Екатерина Львовна, я сужусь с бывшим мужем из-за гаража и собаки. Я всем сердцем люблю нашего пса, хотя заводила его не я. А вот гараж строили на мои деньги! Ведь с точки зрения психологии я имею моральное право отдать ему гараж в счет собаки?!
Эля, 34 года
Согласитесь, ситуация странная и двусмысленная. Меня то и дело спрашивают (обычно студенты), есть ли письма на самом деле. Не верят. Есть, милые, еще как есть. Только живут они в особом поле полуанонимности, неопределенности, где совершенно неясно, кто и с кем разговаривает. О себе я знаю только одно: говорю в какое-то особое пространство, где у слушателей много разных способов услышать и понять разное. Больше, чем в театральном зале.
Скорее, как в психотерапевтической группе: кто бы что ни сказал, это всегда сообщение группе, а ее участники точно услышат разное в зависимости от того, что у кого из них болит, что для кого важно, что кого пугает или влечет. Только на группе с этим потом можно работать, а у нас реплика «ведущего» заканчивается в момент сдачи номера, а уж кто что услышал и понял, я не узнаю никогда.
Меня спросили как-то, сколько раз объявились авторы, на чьи письма я ответила. Прописью: один. Они совершенно не жаждут ни моей, ни своей материализации.
Здравствуйте, Екатерина Михайловна! Давно слежу за вашими ответами, они иногда меня полностью удовлетворяют, но есть нюансы, которые я бы хотела у вас прояснить…
Вера, 38 лет
«Екатерина Михайловна» с подретушированным лицом, не меняющимся годами, – это кто-то вместо меня, своего рода «дупло», в которое можно что-то сказать. И точно так же, по законам нашего зеркального лабиринта, две опубликованные строчки из письма и еще чуть-чуть в моем пересказе – это все, что увидит мир вместо них.
Редакция, бывало, корила за слишком «пестрые» и туманные ответы: мол, есть в ответе и то, и это, и еще что-то, а нужна конкретика. Что спросили – на то конкретно и отвечаем. С этой логикой я не соглашусь никогда. Конкретный ответ – кому?! Он по определению будет глуп и неточен, а потому оскорбителен. Нельзя давать конкретных ответов «сюда», когда говоришь на самом деле «туда». Обращение по имени – условность, форма. Я же говорю не с автором, но о нем.
«Давайте вместе подумаем…» означает «вы, я и все читатели журнала». «Вы пишете, что…» – это я вытаскиваю из небытия авторский голос, но могу это сделать, только сплетая его с собственным. Мы с автором письма словно поем дуэтом перед публикой. А среди публики люди есть всякие. Возможно, без моего участия в этом представлении они прореагировали бы иначе: чужую беду рукой разведу. Ну и дура, что она себе думает, тоже мне проблема, и вообще – так не бывает! Мои же тридцать с гаком лет консультативного приема подсказывают, что бывает еще и не то. Страшное и странное, кажущееся неважным и кажущееся обычным – все бывает. Мне важно создать такое разное и сложное эхо, чтобы читатели увидели за «скелетиком» сюжета разное и сложное. Чтобы узнали свое в чужом – те, кто сможет и захочет. Даже если кажется, что «это» не имеет к их жизни никакого отношения.
Когда порой получается создать в воздухе «хрустальный шар», отбрасывающий в чем-то узнаваемые блики, у читателя может – если будет на то его воля – появиться чуть больше интереса то ли к себе самому, то ли к кому-то из близких и дальних, чьи образы мелькнут в голове в связи и по поводу. А вдруг и там увидится, почувствуется или подумается что-то новое? И тогда могут быть заданы другие вопросы и даже получены другие ответы.
Но для этого нужно стать «преобразователем первоначального сигнала», а не просто сказочным «дуплом», повторяющим и усиливающим сказанное. В словарном значении «интерпретация» – это перевод. В хороших словарях простое какое-нибудь слово имеет множество значений, за ним открывается целое пространство, где есть и выбор, и неожиданные ассоциации, и опора на контекст. И не будем забывать, что в дупло кричат, шепчут или повествуют, когда больше с этим пойти некуда.
Мне 24 года, и я девственница. Не могу сказать, что эта старомодность сильно меня беспокоит)… Близкие подруги стараются меня подогнать, ибо время идет. Но куда бежать и есть ли в этом смысл? Что я могу сделать, если сердце молчит?
Анонимно, 24 года
Очень прошу не публиковать письмо или изменить личные данные, слишком много боли уже испытали все, кто втянут в нашу непростую ситуацию. Мой сводный брат, за которого я привыкла отвечать, много лет тяжело болен. Наш с ним общий отец ничего об этом не знает и не должен знать (сердце). Маму мы потеряли 3 года назад…
Н. В., 30 лет
Вы скажете, что я поэтизирую наших авторов, а я отвечу: так называемый «обычный человек» может быть интересен себе и другим, если дать ему такую возможность. Просто он к этому не привык и обычно не доходит до места, где это может с ним произойти.
…Я пишу вам, хотя понимаю, что это бесполезно: вы получаете сотни таких писем, и нет надежды, что выберете именно мое, не ответите все равно… но все же вдруг?..
Татьяна, 22 года
На поверхности может лежать сущая ерунда, но только если оставаться на поверхности. «Че-то я в депру впадаю после ночного клуба», – примерно такое вспоминается начало у одного письма. Во мне, конечно, тоже порой звучит пожилая тетка со шваброй, и уж ее-то ответ предсказуем: так не шастай по клубам, дура. И я говорю этой «тетке в себе»: цыц! Девчонка впервые заметила связь между развлекухой и унынием, тоской «после бала». Это довольно тонкий феномен, не будем оставаться в заданной плоскости, тут все куда интереснее. Такое письмо может кому-то показаться не стоящим внимания, даже глупеньким – и к его глубинному измерению путь будет закрыт. Вопрос о соотношении и конфликте праздника и его неизбежного конца, о битве Масленицы с Великим Постом – совсем не простой вопрос. Это и о том, почему писать лучше ночью, а редактировать с утра, поскольку «мощь кофеина и азарт полночный легко принять за остроту ума». И об условии, поставленном Золушке, – о смысле и мудрости ограничения магического, праздничного времени. Наконец – об открытии внутреннего мира, живущего своей жизнью и чуть ли не впервые замеченного. В этом случае внимание привлекает непонятная смена настроения, в других речь идет о неожиданной догадке или попытке понять какую-нибудь свою привычку.
И – честное призрачное! – момент, когда эта девочка, куря вторую пачку, бледненькая и подурневшая, вдруг задумывается о том, что с ней всегда происходит «после бала», и вдруг видит в этом закономерность, стоит дорогого. И прошу уважаемых читателей воздержаться от шуток про похмелье: у этого слова неспроста есть переносный смысл. Для многих наших авторов существование внутреннего мира вообще неочевидно – они пишут лишь о том, что с ними случилось. (Кто-то, напротив, увяз в бесконечной рефлексии – но такое встречается в нашей почте намного реже.) Это письмо, короткое и простенькое, драгоценно: вопрос только-только возник, взгляд на себя как на существо не до конца понятное и даже чем-то себе самой интересное, непривычен.
Большая честь быть «дуплом» – преобразователем сигнала, переводчиком, голосом на площади – для этой девочки и всех свидетелей ее «поворота к себе». Она никогда не придет ни на какую консультацию, и не надо. Но она что-то заметила и поделилась этим – я услышала, выбрала ее письмо, усилила в ответе контексты, устроила «эхо» и легкую джазовую импровизацию, разрабатывающую основную тему. Было там и про Золушку, и про утренний взгляд на некоторые вещи, вечером казавшиеся чудесными, и много еще про что.
И из всех возможных читателей, которым только что не было дела до этой темы, мне особенно важна та «тетка», которая всегда права и в любой момент готова изречь, наложить резолюцию или просто рявкнуть. Она может быть реальным человеком или чьим-то внутренним голосом, частью, одной из ролей. У кого-то это и вовсе «дядька», но с той же готовностью осуждать и поучать. Мы все с ними знакомы – как в реальном мире, так и в своем внутреннем. Если «тетка» хоть на секунду усомнится в своей абсолютной правоте и испытает что-то иное – моя работа сделана.
Очень легко посмеяться над дикими ошибками, нелепыми умозаключениями или проблемами, которые кому-то покажутся надуманными, второстепенными или настолько глубокими, что о них и разговаривать нечего. (Это наша «Внутренняя Тетка» не дремлет, она всегда найдет повод для критики, обесценивания или назидания типа «раньше надо было думать».) Но когда мы сами – все, и я тоже! – говорим о том, что в нашей жизни трудно, странно или очень больно, мы так же уязвимы и порой неказисты, боимся быть смешными, не уверены в чьем-то понимании. А теперь представьте, что вы об этом не говорите, а пишете. И что литературным шедевром это не будет. Ваша единственная жизнь, уникальная личность, детские воспоминания, мгновения счастья, раздумья, победы и поражения не видны из двадцати предложений, в которых вы пытались объяснить, спросить или поделиться.
Вот и с авторами писем в Psychologies в точности так. Некоторые письма могут вызвать гомерический хохот, раздраженное пожатие плеч или острое желание учить жить и исправлять грамматические ошибки. Это хороший повод подумать о том, что вас так задело – и не остановиться на первой своей реакции. Авторов своих я в обиду не дам, честное призрачное.
Помогите! У меня ушла дочь к женатому и от него забеременела! Повторяет мою судьбу! Боюсь, что придется ей рано или поздно делать аборт или родить никому не нужного ребенка, который отцу не будет нужен совсем, а для нее станет обузой! С ее внешностью могла бы найти хорошего и надежного человека… Вокруг нее всегда было много поклонников, приличных мальчиков ее возраста! Не знаю, как до нее достучаться, пока не произошло непоправимое! Я ночами не сплю, все время думаю об этом, но выхода не вижу совсем… Это я во всем виновата! У нас в семье очень трудные взаимоотношения между всеми… Все несчастные люди со своими обидами и комплексами, и я не знала как и не смогла объединить их в одно целое…
Валентина, 40 лет
Когда нам плохо, когда мы в беде, когда узнали что-то «не то» про своих детей, или про родителей, или про себя самих, мы видим только это и важным тоже кажется только это. Мучительные и неразрешимые вопросы, задаваемые в письмах, часто отмечены такой маетой из-за крайней значимости какой-то «стенки» или тупика и битья головой об эту стенку. Когда колотишься в ограниченном пространстве, обычно глупеешь и перестаешь походить на себя в моменты свободы, силы, радости. Сознательное и намеренное превращение простого в многослойное, даже таинственное и уж точно сложное – это мой способ думать и работать, в том числе и с ощущением безысходности, и придуман он не мной. Тот, кому интересно, лучше переживает боль и быстрее выходит из кризисов и трудных жизненных ситуаций.
Ведь именно потому, что все в человеке так сложно устроено, у нас есть будущее и надежда: даже из самой чудовищной беды, самой горькой потери, самого шокирующего опыта может вырасти что-то иное. Если речь идет все же не о выживании, а о жизни, сохранение многоголосья, многообразия и «выхода за плоскость» очень важны. Линейное и плоское ведет в тупик всегда, упрощение картины мира – дурной знак, идет ли речь об отдельном человеке, семье или культуре.
Как самостоятельно оказать поддержку разочарованному во многом важном для него…
Светлана, 39 лет
Меня мучает моя нелюбовь к сводному брату. Он малыш, а я взрослый парень, но я совсем не могу отнестись к нему с любовью и радостью…
Олег, 23 года
Меня привлекают мужчины только после 40, почему?
Инна, 20 лет
Слушайте, как шумит на разные голоса то, что кажется то вокзалом, то оркестровой ямой, то нестройным хором или ночным лесом – наша корявая, непричесанная, непредсказуемая почта. Возможность побыть его эхом, переводчиком и много кем еще – повод для странного рода словесного творчества, в котором профессиональное знание порой мешает. Руку на сердце положа: работа «призрака на договоре» – вообще довольно сомнительное занятие, но за все эти годы желание хоть немного показать миру то, что ему не может быть слышно и видно, окрепло. Иначе стоило бы просто собрать наиболее удачные ответы, оставить все как есть – то есть от письма строчку, – и дело в шляпе. Это было бы проще, но не слишком увлекательно.
