Kitabı oku: «Бытие. Книга третья», sayfa 2
География языков древнего мира
География древнего мира не совпадала с нынешней. Туркмены никогда не были мореходами, однако в тот период, когда они переселились в Азербайджан, им не было нужды далеко ходить: от Апшеронского полуострова до берегов Туркмении простиралась песчаная коса! Они просто перешли по ней. Во времена Александра Македонского реально существовал водный путь из Греции в Афганистан, потому что из Азовского моря можно было доплыть до Волги, а Амударья, начинающаяся в Афганистане, через Узбой впадала в Каспийское море! Все это говорит о том, что народы древности сообщались между собой, не были изолированными социумами, а значит, и их языки в процессе этногенеза имели возможность влиять друг на друга. И даже перетекать из одной местности в другую вместе со своими носителями!
Что общего между басками и баскаками? Правильно: ничего. Ничего общего, если иметь в виду людей, которых называют так. Но если иметь в виду слова, то общее почти всё, у баскаков – на две буквы больше. Зато между словами баски и грузины – общего почти ничего (кроме буквы «и») нет. И географически между этими народами очень большая разница. Баски живут на севере Испании, а грузины – на Кавказе. Зато в языках этих народов общего очень много. По баскски «половина» – ерди. По-грузински – гверди. «Колесо» по-баскски – бирибил, по-грузински – борбали. «Ключ» по-баскски – килца, по-грузински – клите. «Десять» по-баскски – огец, по-грузински – оц, «двадцать» по-баскски – амар, по-грузински – ати. Чем объяснить, что и в Басконии, и в Грузии одинаково или почти одинаково звучат слова: вершина – долина – колесо – народ – мужество, как бы подсказывая мысль о давнем, далеком переходе? И пшеницу тоже называют одинаково.
Исследователь этой взаимосвязи Ш.В.Хведелидзе пишет: «Грузинское слово „Пиренети“ обозначает „по ту сторону (хребта) “. Можно легко провести параллель с Пиренейским хребтом, особенно если учесть, что иберы поселились и по эту и по ту стороны горы (Французская Гаскония). Относительно „Рио“. Известно, что на испанском языке это слово означает реку. Так же называется и самая большая река в Западной Грузии (б. Иберии). И хотя до нас её название дошло как Риони, это ничего не значит, так как окончание „ни“ характерно для грузинской топонимики (Алвани, Кавкасиони, Сини и др.).»
Из всего этого неминуемо следует, что у этих народов единые корни.
Археология может ошибаться, а корни языка – никогда. В прошлом баски и грузины имели общего предка: древний народ, подаривший и тем и другим один язык… Великий древний народ, имени которого мы, увы, даже не знаем….
Почему русские – русские?
Живут в Швеции шведы, во Франции – французы, в Англии – англичане. В Белой Руси – белорусы. А значит, на Руси – русы или русские, а в устной речи – руськие. Что это значит? Почему для народов других стран названия – существительные, а для России – прилагательное? Долго эту загадку можно разгадывать, если не знать, что у слова «русь» есть второе значение – «свет», «светлое». Выйти на русь – в древности значило выйти на светлое место, солнечное. И русые – это синоним слова русские, то есть, русоволосые.
«Пришел Рюрик в Новгород со всей русью» – не с племенем, не с армией, а с русоволосыми людьми. У Пушкина «русалки на ветвях сидят» – никаких рыбьих хвостов, никакой чешуи: просто русоволосые девушки. Сидят, песни поют, смеются. Почему в бескрайней ненецкой тундре одна из речек называется Русской? Всё просто: «русское» значит «светлое»: и речка, и речь, и земля, и человек…
«Я доволен своей судьбой. Я был со своим народом и переживал то, что переживал мой народ». Так сказал через много лет бывший рядовой Великой Отечественной войны, простой русский солдат, взявший Берлин, Лев Николаевич Гумилёв. Человек, полжизни проведший в тюрьме и ссылке по большому счету лишь за то, что был сыном своего отца, расстрелянного поэта – Николая Степановича Гумилева, вся вина которого заключалась в том, что он, дорожа честью русского офицера и дворянина, отказался стать доносчиком.
«Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово…»
Так писала Анна Ахматова, мать Льва Николаевича, сотни часов проведшая перед тюремными стенами, пытаясь узнать о судьбе сына. Для них обоих спасти русский мир, сохранить русское слово – было задачей несравнимо более важной, чем все личные горести. И не только для них.
Сярати (Антон Петрович) Пырерка – первый в истории ненецкого народа ученый-филолог, создатель письменности ненецкого языка и первых переводов на него произведений Пушкина, ушел добровольцем на фронт и погиб на защите блокадного Ленинграда, на защите русского языка. И не только он. Многие. Нет им числа.
Крохотный народ, проживающий в Сибири, тофалары, отправил на войну всего 54 добровольца, 54 охотника и кормильца семьи. Вроде бы совсем немного. В сравнении с другими народами. Но для тофалар это был поступок беспримерного мужества. Они знали, что если охотники не вернутся живыми, у народа нет шансов продолжить свое существование, некому продолжать род… Две трети охотников не вернулись…
Там, на большой войне против общего врага, все народы, маленькие и большие, стояли стеной за одну общую Родину. И враги всех их называли одинаково: русские…
Русские – значит светлые, чистые душой, божьи люди.
Фритьоф Нансен и Степан Востротин
Памяти Галины Константиновны Назаровой, Степана Васильевича Востротина и Фритьофа Нансена посвящается…
Десять лет – с 2000 по 2010 годы – я руководил литературной студией «Былина» в красноярской краевой специальной библиотеке – центре социокультурной реабилитации инвалидов по зрению. На прощание в присутствии всех моих подопечных мне было вручено благодарственное письмо, текст которого до сих пор трогает моё сердце. А тогда, при его вручении, у многих из присутствующих при этом событии, в том числе и у меня самого, на глазах были слёзы.
Вот его текст: «Благодарственное письмо Эльдару Алихасовичу Ахадову, руководителю литературного объединения „Былина“ – за многолетнее плодотворное сотрудничество в социокультурной реабилитации инвалидов по зрению. Вы помогали людям с ограниченными возможностями зрения осознавать себя творческими личностями, обретать уверенность в себе, преодолевать многие трудности. Выражаем Вам уважение и признательность…» Для меня эти слова, сказанные от лица тех незрячих и слабовидящих, с которыми мы за 10 лет творческой работы стали одной семьёй, дороже медали, а может быть, и ордена, ибо в них – душа. Я писал о них в рассказе «Источник света», где рассказывал о каждом из незрячих и слабовидящих поэтов и прозаиков «Былины».
Есть в нём и строки о самой пожилой участнице студии – Галине Константиновне Назаровой, глубине памяти которой остаётся лишь поражаться. Галина Константиновна Назарова родилась в 1919 году. Окончила физмат ленинградского пединститута, участвовала в обороне Ленинграда. Блокадница, всего-то ей в жизни досталось, не позавидуешь. Но память, смею заверить, – потрясающая! Как-то на занятиях «Былины» в пылу полемики она запросто, наизусть, прочитала полный текст одной из передовых статей газеты «Комсомольская правда» за 1937-й год! Причём, назвала и дату! Увы, даже я не сумел её запомнить.
8 мая 2015 года Галины Константиновны не стало… Я счастлив тем, что успел пообщаться с этой уникальной женщиной, у которой удивительна не только её личная судьба, но и судьба её рода, некоторые страницы истории которого невероятным образом переплетены со страницами биографии великого норвежского полярного исследователя и путешественника Фритьофа Нансена!
Фритьоф Нансен (норв. Fridtjof Nansen) в 1913 году неожиданно для своих друзей отправился в Сибирь. Однако, неожиданным это решение было не для всех. Действительный член Императорского русского географического общества Степан Васильевич Востротин – депутат Государственной Думы нескольких созывов и городской голова города Енисейска – по поручению российского правительства обратился к всемирно известному арктическому путешественнику – норвежцу Фритьофу Нансену с предложением пройти на корабле Северным морским путём от Норвегии до острова Диксон.
Степан Востротин происходил из рода сибирских золотопромышленников и купцов, имел высшее университетское образование, учился в Париже, свободно владел европейскими языками и главное – был абсолютно убеждённым сторонником ломоносовской идеи о прирастании российского могущества Сибирью. А для этого стране нужен был Северный морской путь.
Нансен и Востротин вместе отправляются в далёкое и опасное путешествие на корабле «Коррект». На тринадцатый день плаванья «Коррект» достиг острова Диксон и вошел в Енисейский залив. За время путешествия Нансен и Востротин сдружились настолько, что Степану Васильевичу удалось убедить своего норвежского друга отпустить «Коррект» с грузом в обратный путь, а самому пересесть на русское экспедиционное судно «Омуль» и направиться вверх по Енисею до родного для Востротина города Енисейска.
21 сентября 1913 года Фритьоф Нансен пишет в своем путевом дневнике: «Около часу дня мы начали различать колокольни, а по мере приближения над рекой стали вырастать зелёные и золотые купола и белые стены церквей». Это был купола церквей Енисейска.
В городе Нансен остановился в доме Анастасии Алексеевны Кытмановой, принявшей гостей, по словам путешественника, «с чисто сибирским радушием». Посетив почту и телеграф, путешественник на следующий день побывал в мужской гимназии и городском краеведческом музее. В здании мужской гимназии Нансен прочитал горожанам лекцию о своих полярных исследованиях, после чего для гостя и товарищей по экспедиции был устроен торжественный приём. Это было 22 сентября, а 23-го, после посещения женской гимназии и прощального осмотра экспонатов городского музея, Фритьоф Нансен вечерним почтовым тарантасом отбыл со своими спутниками в Красноярск.
Об этом и многом другом мне стало известно из устных рассказов и записанных воспоминаний Галины Константиновны Назаровой (в девичестве Михайловой), поскольку Василий Васильевич Востротин был её дедом, а Степан Васильевич, друг Фритьофа Нансена, – родным братом её деда. По словам Галины Константиновны, экспедиция Нансена и настойчивость Степана Васильевича Востротина использовать Северный морской путь для торговли с Европой способствовали открытию в 1915 году норвежской компанией перевозки большого количества грузов из Англии и Америки в Сибирь через Скандинавию и Карское море».
В такие минуты, когда, казалось бы, о невероятно далёком во времени и пространстве легендарном человеке кто-то рядом с тобой повествует обыденным голосом, как о ещё одном знакомом своего деда и приятеле его брата, невольно ощущаешь почти физическую близость тех людей и событий, ожившую связь времён…
К сожалению, вскоре в России началась череда революций, а следом – гражданская война. Степан Васильевич был вынужден эмигрировать в Манчжурию и скончался на чужбине. Лишь в 2011 году его прах был перезахоронен в родном Енисейске. Фритьоф Нансен после своего путешествия по Енисею написал книгу «В страну будущего». В ней есть такие строки: «…будущее Сибири заключает в себе неограниченные возможности.… Настанет время, она проснётся, проявит скрытые силы, и мы услышим новое слово о Сибири, у неё есть своё будущее, в этом не может быть никакого сомнения…» В 1922 году Нансену была вручена медаль лауреата Нобелевской премии мира. Скончался великий путешественник в 1930 году.
На фотографиях, имеющихся в моём архиве:
Приезд Фритьофа Нансена в Енисейск (в центре на фото в белой шляпе).
Справа от Нансена – Степан Васильевич Востротин.
За спиной Нансена, слева, в шляпе – Василий Васильевич Востротин, дед Галины Константиновны Назаровой.
Галина Константиновна Назарова.
После занятия в литературной студии для незрячих и слабовидящих. В центре стою я. Слева, у края стола сидит Галина Константиновна Назарова.
Свеча негасимая
Не знаю, уж в который раз обращаюсь к вечно измучивающему меня вопросу: зачем нужно писать стихи, да и нужно ли это кому-либо вообще?… Меня ли одного мытарит этот вопрос, не давая спать ни разуму, ни душе моей? Наверное, не только меня, наверное, и других всех, кто пробовал и пробует слагать строчки в стихи.
Господи, какая же сила нами движет? Зачем нам это? И если действительно это зачем-то нужно, то почему и мне выпало нести эту ношу? Мне-то, мне-то за что? За что?!..
Мало мне по жизни доставалось? Мало било и ломало по-всякому? Ведь и не держит же тебя никто за руку: так ты брось тогда, не пиши, забудь навсегда!.. А не забывается никак. И пишется несмотря ни на что. Как будто помимо воли своей какую-то Иную, не подвластную, управляющую Волю исполняет неугомонная душа, руки и глаза мои исполняют…
Видит Бог, никогда я не знал и доныне не знаю ответа ни на один из этих вопросов. Знаю, что не одного только меня они донимают. А на днях попалась мне в руки книга Виктора Петровича Астафьева «Затеси». Много там хорошего писано, многое мгновенно и, думаю, что навсегда, отложилось теперь в сердце. И кроме прочего всего – его раздумья о поэзии. Лучше этих душевных строк, я до сих пор не читал, потому и с вами хочу поделиться…
«Талант – это сила. И сила могучая, мучительная к тому же, и не всегда талант попадает в тару, ему соответственную, иную тару огромный талант рвёт, будто селёдочную бочку, в щепу, в иной таре задыхается, прокисает…» (На мой взгляд тара эта – душа и судьба человеческая. Э.А.)
«Всякий дар мучителен, но мучительней поэтического дара, однако, нет на свете».
«У избранных и муки избранные, отдельные. Их судьба не всякому разуму по силам. Завидуйте, люди, поэтам, завидуйте, они так красиво, так весело, беззаботно проживают свою жизнь, но научитесь их прощать за то, что беря на себя непомерный груз мучений и любви, они помогают вам быть лучше, жить легче и красивше. За сердечный уют ваш, за житейскую комфортность кто-то несёт тяжкий крест скитальца, ищущего и никак не могущего найти пристань в этом бесприютном мире… мятущейся душе не найти ни покоя, ни уюта, и мучения её, и тоска – это поэтовый удел, и он всевечен.
Не из радости, а из мук, из горя рождается истинная русская поэзия. Оттого её так много на Руси горькой. Оттого и жалеют, и ненавидят здесь поэтов, оттого и любят, и мучают их, часто до ранней смерти залюбливая…»
«И жизни нет конца, и мукам – краю,» – всевечная память поэту, изрекшему эти великие слова, летящие во времени вместе с нами.»
«Никто не бывает так наивен и доверчив, как поэт. За сотни лет до нынешнего просвещённого и жестокого времени стихосочинителя карали, жгли, забивали плетьми, отсекали головы, убивали из пистолетов на дуэли, а он всё прёт и прёт навстречу ветрам, певец и мученик, надеясь, что ветры пролетят над ним, беды минуют его.
И не только в защиту себя, для спасения души своей в этой мятущейся жизни трудится стихотворец, он верит, что слово его спасёт мир от бурь и потрясений и, если не заслонит человека от невзгод и бед, свалившихся на него, то хотя бы утешит. И так было всегда – поэзией двигала вера в доброту и милосердие, поэт и музыкант всех ближе к небу и Богу.»
Отгремели с месяц назад пышные и бестолковые, как всегда, казённые торжества по случаю астафьевского юбилея. Поразъехалась чиновная и околокультурная братия из Овсянки, родины Виктора Петровича, где бывал я не так ещё давно при его жизни… Не хотелось мне там в то время топтаться в общей бестолковой куче, а свидеться с памятью о нем, по совести чувствовал – нужно бы… Потому, когда выпала такая оказия – посетить Овсянку с незрячими стихотворцами-любителями из литературной студии слепых поэтов, да и предложили они мне это сами, – съездил…
В тот день, едва мы оторвались от города, начал крапать дождичек. Пока в библиотеку-музей сходили, пока с экскурсоводом побеседовали, пока к родному дому писателя подъехали, – дождичек превратился в дождь уже приличный… Не стану ничего пересказывать, слишком много воспоминаний нахлынуло там. Вспомнился его негромкий живой мужицкий голос, его взгляд – глубокий и мудрый взгляд человека, столько всего на свете белом перевидавшего… Горьки и светлы те воспоминания, где-то в области сердца остались они навеки…
Напоследок проехали мы на кладбище, подошли к черным могильным плитам, под которыми лежат Виктор Петрович и дочка его Ирина. И, хотя дождь не умолкал, решили пусть на мгновение, но возжечь и поставить у изголовья великого писателя простую тонкую восковую свечу, какие часто ставят в церквях перед ликами. Зажгли. Поставили. Стоим… А свеча-то не гаснет! Люди добрые, ведь это же чудо какое-то: ветер сквозит, дождь идёт, а… свеча не гаснет!..
В тот же миг ноги сами – как приросли к святому для всех месту…
Свеча догорела до конца, так и не погашенная ни дождевыми каплями, не ветром…
Последний поклон
(воспоминания о В. П. Астафьеве)
«Эльдару Ахадову с поклоном
и на добрую память
Виктор Астафьев, 14.02. 2000 г.»
(надпись на книге)
Мысль записать то, что сохранилось в моей памяти о встречах с Виктором Петровичем, появилась у меня практически сразу же после известия о кончине великого русского писателя. Да, всё никак не мог заставить себя собраться, только теперь, спустя несколько месяцев после похорон…
Каким же он запомнился мне? Весёлым. Его жизнерадостный от сердца открытый смех помню очень хорошо.
В декабре 1995 года в новом помещении редакции литературного журнала «День и ночь» от всей души развеселил его мой застольный рассказ о первом знакомстве с Сибирью. Беседовали мы довольно долго, Виктору Петровичу кто-то пытался напомнить о времени, да он всё отмахивался. Впрочем, я и сам, увлекшись своим рассказом, сгоряча так и не заметил сновавших вокруг нас телевизионщиков. Только после, уже дома – увидел фрагмент нашей беседы с Астафьевым по телевизору. Видимо повествование о моих приключениях пришлось ему по душе: отборного коньячку по ходу дела он улыбаясь подливал сам… Ещё от той нашей встречи у меня сохранилась первая подписанная самим писателем книга.
Помню Виктора Петровича взволнованным и растроганным. Это было на церемонии посвящения в лицеисты одаренных ребят из Красноярского литературного лицея.
Вокруг писателя всегда вращались разные люди: чиновники от литературы и просто чиновники, литераторы, которым что-нибудь нужно было от него, просто восторженные поклонники и поклонницы.
Быть назойливым – не в моем характере. От того, что ни разу я не навязал ему своего присутствия, непосредственное общение с ним, было для меня бесценным, ибо случалось оно только естественным ненамеренным образом. А в тот раз наши места в актовом зале дома Союза Писателей случайно оказались рядом: он поздоровался и присел справа возле меня. Выступления юных лицеистов, церемония их награждения, посвящение в лицеисты новичков и само вручение ученических билетов ребятишкам – дела, которыми в тот день пришлось отчасти заниматься и самому Виктору Петровичу, всерьёз взволновали его. У него было доброе отзывчивое сердце…
После того, как молодежь ушла, на чаепитии с Виктором Петровичем осталось несколько красноярских писателей и педагогов литературного лицея. Были Михаил Успенский, Сергей Задереев, Марина Саввиных, ещё несколько человек. Рассказывал он тогда о том, как разные политически ангажированные местные и московские организации постоянно обращаются к нему с просьбами высказаться по тому или иному событию, поддержать их позиции, и о том, как он устал от всего этого, постоянно отказываясь участвовать в этих сиюминутных игрищах…
Ещё помню великого писателя огорченным до глубины души после заседания писательской организации, на котором как-то разом вылезли наружу все накопившиеся противоречия, взаимные обиды, обнаружился раскол в писательских рядах…
Виктору Петровичу было уже нелегко ходить. Он вышел, опираясь на палочку, встал перед всем обществом и в качестве аргумента против раскола организации зачитал отрывок статьи Валентина Курбатова. Я помню его резкий и гневный голос в тот вечер.
А ещё я помню Астафьева одиноким. Это было после торжественного праздничного концерта в Большом Концертном Зале города. Концерт был посвящен двухсотлетию со дня рождения другого великого русского писателя и поэта – Александра Сергеевича Пушкина. В зале присутствовали потомки Пушкина со всего мира, было множество людей из местной и приезжей культурной элиты общества, руководители города и края. И вот по окончании действа, когда народ стал расходиться, получилось так, что я поотстал от схлынувшей уже из зала толпы, увлекшись беседой с одним из потомков Александра Сергеевича, приехавшего из Иркутской области.
В холле было уже наполовину пусто, когда я неожиданно для себя заметил впереди одинокую фигуру опирающегося на трость, медленно и тяжело идущего пожилого человека. Это был Виктор Петрович Астафьев.
Помню, как поразила меня эта одинокость, тем более удивительная при том обилии людей бомонда и временщиков разного толка, которые постоянно вились вокруг!.. Никто не предложил ему помощи, никто вроде как… не заметил его! При том ажиотаже вокруг его имени, который ощущался все время, это было невообразимо, но… Он был ОДИНОК. И ни одна живая душа этого не заметила в тот ликующий праздничный день.
Помню нашу с ним короткую беседу в день Победы. Мы сидели рядом на одном бежевом диване в кабинете председателя писательской организации. Он пригубил вина за ту самую Победу, за которую заплатил когда-то собственной кровью, и сидел, тихий, задумавшийся о чем-то, о своём…
Все знали, какую тяжелую борьбу вел он в то время со своими болезнями, как держался на одном только своём несломленном великом духе.
Мне захотелось как-то приободрить, поддержать Виктора Петровича. Я спросил у Астафьева насколько интересно ему жить в нынешнее время, когда каждый день приносит что-то новое в жизнь общества, страны и мира в целом. И вдруг услышал в ответ совсем не то, что ожидал… «Нет,» – сказал Виктор Петрович, – «Всё уже было в моей жизни и ничего интересного или нового, кроме давно мной ожиданного и предвиденного не будет. Одно только меня радует по-прежнему: Это когда солнышко утром восходит и птички поют…» И столько было мудрого спокойствия в этих его словах, что запомнились они мне с той поры на всю жизнь.
Я не знаю: читал ли Виктор Петрович мою книгу, которую я передал его супруге Марии Семёновне, заглянув однажды в их всегда гостеприимный дом в Академгородке. Надеюсь, что успел полистать, Он тогда лежал в больнице после очередного кризиса. Мария Семёновна поблагодарила меня, участливо спросив о трудностях с финансированием издания поэтических произведений.
А книга называлась «Вся жизнь», в память о той нашей беседе с Виктором Петровичем.
