Kitabı oku: «Венец безбрачия. Сборник повестей об одиноких дамах», sayfa 3
Бедная Вика
(Ироническая повесть)
I
– Вика? Здравствуйте, – голос в трубке был с характерной московской оттяжечкой, мягкой ленью и легкой иронией. – Это Данелия говорит. Гавриил Александрович
Он вполне мог бы не представляться, поскольку его специфическую интонацию из Викиных знакомых мужского пола не повторял никто. А уж у нее на интонацию память была безошибочной. Как на несложную музыку.
– Какой еще Гавриил? – Вика как бы притворилась, что не узнала. – Архангел, что ли? Ну, здравствуйте, Гарри? Вы где?
– Я тут в гостинице неподалеку от вас. У меня есть сорок минут, и я мог бы…
– Можете, – перебила Вика. – Я уже ставлю кофе… – Вика положила трубку и подивилась себе. Вообще-то утренние звонки обычно вызывали в ней одно лишь раздражение. Ибо она полагала, что утро – не самая подходящая пора для телефонной болтовни. Даже для не первой молодости одинокой женщины. Но это же был Гарри! На него Викино раздражение распространиться не могло. Во-первых, потому, что Гарри был, что называется, «гость нашего города», а во-вторых, гость (для Вики, не для города) – желанный, несмотря даже на то, что всегда неожиданный.
Неожиданность Гарриных появлений как раз импонировала Вике. Гарри почему-то никогда не появлялся в те моменты, когда Вика, скажем, пыталась устроить личную жизнь или просто находилась в тупом уравновешенно-спокойном состоянии. Напротив, его командировки как бы специально приурочивались к колебательному состоянию Викиной нервно-психической системы, к стрессовым ситуациям, связанным со все усугубляющимся дефицитом общения, который возник в Викиной жизни как-то сразу и вдруг.
Это случилось в конце семидесятых, когда двадцатисчемтолетняя Вика вернулась в родной Г. на постоянное место жительства, влача за плечами почетный груз высшего столичного образования, а также воспоминаний о студенческой пятилетке качества знаний и количества друзей – и больше ничего. И никого.
Следуя материнским наставлениям, выросшим на почве «Морального кодекса строителя коммунизма», Вика все пять лет учебы пребывала в неколебимой уверенности в том, что «главное для женщины – это любимая работа, а остальное, доченька, приложится». Именно так любила говаривать наивная коммунистка-мамочка
Но надо сказать, что в такой же уверенности вместе с Викой пребывала и немалая часть ее московского окружения женского пола. (Сейчас их обозвали бы феминистками.) Эта часть как бы искренне полагала, что ей не к лицу «уж замуж невтерпеж», и потому поощряла разные амурные истории и даже внебрачных детей, а сам институт брака, наоборот, не поощряла.
Брак этой феминизированной части представлялся чем-то низким, недостойным образа настоящей деловой женщины и даже постыдным. Нестыдным и достойным было «посвящать» время «умным» беседам о разной литературе, смысле жизни и судьбах русской интеллигенции. Время же, которое в браке предстояло бы тратить на стирку и кулинарию, считалось пустым, глупым и просто убитым. Это даже однажды обсуждалось на семинаре по философии…
Поэтому к концу пятого курса замуж из Викиного окружения вышли только те «штрейкбрехерши», которые мечтали остаться в Москве. А те, кто не захотел «продать» свою свободу за московскую прописку (или просто не нашел, за кого бы можно было «прописаться») благополучно разъехались по городам и весям, указанным в документе о распределении на работу. Такая вот была для студентов в те годы в нашей стране лафа.
Вика, понятное дело, тоже мечтала в глубине души оказаться «штрейкбрехершей» и остаться в Москве, ибо только в столице она могла бы целиком и полностью предаться тому делу, которому хотела служить: заниматься переводами художественной литературы с известных ей иностранных языков и, может быть, даже обратно. У Вики, конечно же, были и свои, причем несомненные литературные способности, но выдумывать для их претворения в искусственно созданную реальность свои собственные сюжеты ей было лень. Или просто таланта недоставало.
Да и, считала Вика, не женское это дело – становиться профессиональным литератором. Ведь творчеству же тогда надо будет посвятить всю свою жизнь без остатка! А себе что в таком случае останется?
***
Но угнездиться в столице Вике, увы, не довелось: вдруг неожиданно и тяжело заболела мамочка, и Вика, как любящая дочь, вынуждена была распределить самое себя в родной Г. А впрочем, нехорошая эта причина, подумывала Вика в глубине души, была ей даже на руку: слишком уж много надо было в те времена на московскую прописку сил положить. А суетиться Вика не любила. И поэтому, невзирая даже на положительное отношение к ее переводческому творчеству в одном из толстых журналов, Вика взяла да и вернулась в родной Г.
И попала прямиком в среднюю школу – с иностранным, правда, уклоном. И принялась вместо желанных переводов заниматься педагогической деятельностью – обучать подрастающую поросль английскому и немецкому языкам. Но, к счастью, вскоре, примерно так через полгода, Вика с удовольствием осознала, что учительское дело ей в общем-то нравится. И обнаружила, что, кроме литературных, есть у нее еще и психолого-педагогические способности. Детишки ее во всяком случае просто обожали, а старшеклассники даже осмеливались влюбляться.
Но зато коллеги по работе (а были это в основном женщины – причем, по большей части, одинокие и умотанные жизнью или климаксом) относились к Вике без особой любви. И даже с некоторой, можно сказать, неприязнью. А впрочем, это было немудрено, ибо Вика, как ни тщилась, не могла не выпадать из их устоявшихся представлений о характере, образе и имидже учительницы средней школы. Вика, как казалось коллегам, «строила из себя сильно умную»: то про книжку какую-нибудь никому не известную заговорит, то взахлеб начнет рассказывать (и анализирует ведь еще, засранка столичная!) о каком-нибудь спектакле или кинофильме… А бесед о простых, понятных и «глубоко человеческих» вещах (о погоде, мужьях, ценах, любовниках, детях и их болезнях, о дырах в семейном бюджете ets) поддерживать не желает. Сразу, бывало, заскучает и в методичку какую-нибудь уткнется.
Однако, несмотря на то, что общаться на интересные ей темы на работе Вике было не с кем, в школе она тем не менее особенно не скучала. А в иные многоурочные дни и думать забывала о том, что есть в окружающей жизни еще какие-то вещи и понятия, кроме школы и обожающих ее детишек.
Трудности начинались по вечерам, когда на Вику вдруг наваливалось отчаянное одиночество, которое действовало на нее так ослабляюще и угнетающе, что она не только за пределы дома, но и даже из своей комнаты выползать не хотела. Сидела себе, дымила как паровоз и крутила на стареньком проигрывателе какой-нибудь раздражающий родительское ухо «проклято-западовский» джаз.
Впрочем, от одиночества Вику иногда спасал младший и любимый брат Ника. Но он, увы, редко коротал вечера под домашней крышей: то очередную любовь крутил, то алкогольно расслаблялся где-нибудь с друзьями.
И бедной Вике ничего не оставалось, как, глотая скупую девичью слезу, строчить (подобно старой деве или какой-нибудь дореволюционной институтке) отменно длинные письма подружкам, которые так же, как она, изнывали от одиночества и тоски по студенческому бытию вообще и столице, в частности.
***
Но прошел год, другой и третий – и письма стали делаться все реже, суше, короче. И писаны бывали уже совсем о другом: о мужьях, потом о детях и их болезнях, о дырах в семейном бюджете, о дефиците промтоваров и тому подобной муре. Тосковать все как будто потихоньку переставали.
Да и сама Вика потихоньку вроде бы утихомирилась, смирилась со своей провинциальной судьбишкой. А кроме того, нашла себе со временем способ для относительной самореализации и повышения самооценки: она принялась сотрудничать с местной молодежной газеткой, которая с радостью взялась публиковать ее пространные рецензии и прочие культурно-просветительские заметочки.
Круг Викиного общения таким образом заметно расширился, а чувство одиночества, к вящему ее удовольствию, спряталось где-то глубоко внутри и на поверхность выскакивало не слишком часто. А если уже оно сильно начинало ее донимать, то они с Никой брали бутылочку – и с удовольствием поливали Викино одиночество каким-нибудь сладким портвейном, справедливо полагая, что оно напьется допьяна да и снова уснет. Так оно и бывало.
Расслабляться, когда захочется, Вике с Никой никто теперь не мешал. Мать через год после Викиного возвращения из столиц ушла в мир иной, а отец, не переживший и полгода траура, тоже ушел. В мир другой женщины. Таким образом, большая трехкомнатная квартира целиком оказалась в Викином и Никином распоряжении, что дало Вике утраченную было (в сравнении с неподконтрольным студенческим бытием) возможность впадать время от времени в какие-нибудь окололюбовные романы. И она даже начала подумывать об «уж замуж невтерпеж».
Но тут случилась закавыка: в общении со своими ровесниками Вике почти сразу становилось скучно. А впрочем, ей и всегда почему-то казалось, что мужчины, в отличие от женщин, взрослеют, умнеют и одухотворяются гораздо позже, годам примерно к сорока. Только тогда они и начинают стоить того, чтобы взирать на них снизу вверх, как и положено девушке, – с чувством глубокого и полного уважения.
На ровесников же ей все время приходилось смотреть сверху. А о том, что она просто создана для того, чтобы подчиняться и служить, никому из ее партнеров и в голову не приходило. Ибо впечатление Вика производила совершенно обратное: она казалась независимой, самодостаточной и весьма успешной. Поэтому липли к ней, по большей части, мужчинки жалконькие, замученные кто рабочими проблемами, кто алкоголем, а кто и, как водится, женами. Сил у них хватало только на то, чтобы принести бутылочку, склонить «тонкую» Викину душу к жалости и затащить бодрое Викино тело в постель.
Неудивительно поэтому, что жалостливая Вика почти всегда оказывалась со своими «героями» сначала в постели, а уж потом начинала думать, во что это она опять вляпалась. Зато, если (в зависимости от произведенного на нее впечатления) она в кого-то из своих «героев» влюблялась, она с легкостью тут же прощала этим жалким плаксам и их комплексы, и интеллектуальную недоразвитость, и неумение общаться посредством душ.
Но прощала не навсегда. И более того – очень ненадолго. Ибо в перерывах между постелями и бутылками (да и в постели, впрочем, тоже) ей всегда хотелось поговорить. И не о дырах в чужом семейном бюджете или детских болезнях, а о чем-нибудь не бытовом, возвышенном и вечном.
И Вика просто-таки начинала умирать от казавшегося ей просто тотальным дефицита окрыляющего душу общения. Такого, когда говоришь и чувствуешь, что твои слова достигают не только ушей, но и мозгов собеседника, который в каждой твоей фразе угадывает тот именно смысл, который ты в нее вкладываешь. И чтобы после беседы возникало такое неземное ощущение, что ты не только сама вербально и душевно отдалась, но и получила нечто большое, теплое и нужное взамен. И чтобы совершился таким образом круговорот энергии в процессе коммуникации. И чтобы это было то самое общение, которое, кажется, французский умник Монтень назвал главным сокровищем в жизни человека. И женщины, надо полагать.
Честно говоря, уверяла себя Вика, она бы с удовольствием поменяла на такое «неземное» общение любой самый улетный физиологический оргазм. Тогда она еще не подозревала, что такое, сексуально не отягощенное общение возможно разве лишь с самим Создателем… Ну, да Он ей и судья…
***
И вдруг в Г. откуда ни возьмись появился Гарри, который взялся общаться с Викой именно так, как она об этом мечтала: в свободное от командировочных дел время он выслушивал периодически обессилевавшую от недостатка энергетических инъекций Вику с такой внимательной искренностью и неподдельным (Вика, по крайней мере, не замечала никакой подделки) интересом, что, естественно, выходило, что очень скоро он знал о ней гораздо больше, чем она о нем.
Причем, Гарри, что было особенно приятно Вике, не просто ее выслушивал, он всегда все об-суж-дал, допрашивал о деталях и делал из ее дурацкой жизни какие-нибудь неожиданные выводы. А говорить с ним можно было, как с лучшей студенческой подружкой или случайным вагонным попутчиком, обо всем подряд! Равно о бытовом, и о вечном… Кроме того Гарри был на десяток лет старше Вики, и она иногда с радостью чувствовала себя рядом с ним полной дурой. И длилась вся эта благодать уже целых семь лет. С очень большими, правда, промежутками…
В сущности, если разобраться, Вика бессовестно эксплуатировала Гарри, но он никогда не жаловался и не только не избегал общения с Викой, но каждый раз к нему с большой охотой устремлялся. То ли из адекватного Викиному отношения к ней – из-за того же энергетического дефицита в его повседневной жизни, то ли от скуки гостиничных вечеров и вытекающего из командировочной жизни стремления к тарелке свежего домашнего борща.
…Раздумывая обо всем вышеизложенном, Вика вошла в ванную
и уставилась в зеркало, прикидывая, успеет ли до прихода Гарри нарисовать себе лицо гораздо более красивой, чем она сама себя считала, женщины. Ее отдыхающая от гнета косметики утренняя физиономия никого, как полагала Вика, не могла порадовать, кроме разве что шестилетней Анны, которая, впрочем, еще спала, выставив из-под одеяла круглую попку в белых трусиках.
Вика скептически изучила в зеркале свое увядающее отражение и решила, что сойдет и так – приятно побеседовать с Гарри вполне можно было и без макияжа.
II
С Гавриилом Данелией Вика познакомилась в местном театре в трепетный для него (театра, разумеется) момент. Решался вопрос почти гамлетовский: быть или не быть спектаклю театра на всероссийском фестивале, который (поскольку это было еще самое начало восьмидесятых) должен был прославлять героический образ рабочего человека на современной ему сцене.
Спектакль местного театра тематике фестиваля не очень-то соответствовал. Героический образ там был, но человек был не рабочий. Скорее, работник, притом партийный и довольно высокого ранга, что не мешало ему быть весьма и весьма положительным. Гораздо положительнее, чем все другие герои – тоже партработники-аппаратчики и тоже очень неплохие. В те времена это было нормальным явлением и в литературе, и на сцене.
Впрочем, героическая рабочая личность в спектакле тоже присутствовала, но – исключительно за сценой. О ней много говорили, даже передавали по трансляции ее мужественный голос, но на сцене эта рабочая личность так ни разу и не появлялась, совершая свои трудовые подвиги скрыто и ненавязчиво.
Таким образом, надо было решить сразу две проблемы: совместим ли описанный спектакль с тематикой фестиваля, и если – да, то соответствует ли его идейно-художественный уровень уровню фестиваля. Решить эти проблемы и пригласили критика Данелию из Москвы. Впрочем, главный режиссер театра, он же отец (или мать?) спектакля не очень волновался. Вернее, он волновался, но лишь до тех пор, пока Москва не дала добро на приезд в Г. своего человека. Ну, а раз уж критик едет в Г., то и спектакль автоматически едет на фестиваль.
В общем, Данелия должен был спектакль смотреть и обсуждать, а Вика это событие в своей газетке освещать, если результат обсуждения окажется для театра положительным. В положительности же результата Вику заверила завлит театра Длинная Ляля – Викина, по рабочей необходимости, большая приятельница. Ляле немного не хватало образования, и поэтому она высоко ценила свою дружбу с Викой, полагая, что она дает ей возможность расти над собой.
Смотреть спектакль в очередной раз Вика не собиралась. Она решила познакомиться с критиком до его начала, уговориться об интервью, а потом до обсуждения отсидеться в Лялином кабинетике.
***
Лялю и критика Вика обнаружила в фойе. Принаряженная по случаю московского гостя, изящно гарцующая на высоченных каблуках, Ляля радушно и свысока изгибалась над Данелией, стараясь от имени театра произвести на него благоприятное впечатление.
Вика осталась стоять на месте, ожидая, когда они, совершив круг почета по фойе и отдав дань фотографиям местных артистов, сами подойдут к ней.
А поскольку смотреть ей тут больше было особенно не на что, она издалека разглядывала московского гостя. Вика увидела, к примеру, что внешность Данелии находится в некотором противоречии с фамилией: признаков предполагаемого южного темперамента не обнаруживалось. Походка его была медлительной, плавной и лениво-спокойной.
Похоже было, что гость знает себе цену, и эта цена – высока. А когда Ляля с гостем были уже на подходе, это впечатление подтвердилось и выражением лица гостя: оно было настолько отстраненным и иронично равнодушным, что необходимая к случаю улыбка выглядела на нем не совсем уместной.
Однако не улыбаться он не мог. Ладно бы одна Ляля, но и Вика тоже смотрела на него сверху.
– А я-то всегда думал, что у меня хороший рост. Где вас выращивали, девочки? – Голос гостя оказался под стать внешности: с характерной московской оттяжечкой, мягкой ленью и легкой иронией.
– Это все только наши каблуки, – Ляля говорила шутливо, но как бы и оправдываясь. Испугалась, видно, бедненькая, что обидела гостя своим ростом. И Вика, едва скрывая раздражение Лялиным неуместным оправданием, сказала:
– Нас выращивали в Г., а наши каблука на проклятом Западе. И вы должны испытывать восторг, стоя рядом с нами.
– А я и испытываю, – сказал Данелия, – и в подтверждение предлагаю составить мне компанию на спектакле.
Ляля, как тут же выяснилось, принуждена была смотреть спектакль вместе с критиком по долгу службы, и Вике ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Не сидеть же весь вечер одной в Лялином кабинете.
В антракте Данелию перехватил главреж. Очевидно, с целью дальнейшего охмурения. А Вику Ляля утащила в свой кабинет, где озабоченно спросила:
– У тебя все дома?
– В смысле? – Вика собралась обидеться.
– Да не в голове, дура. А дома, ну, в квартире.
– А что?
– Да ты понимаешь, мне главный тонко намекнул Данелию попасти: ну, там накормить, напоить. Смотри, – Ляля раскрыла шкаф, – я винища прикупила, он сухое любит, я тонко выяснила. А повести его некуда.
– Как некуда? А к тебе?
– Понимаешь, – Ляля замялась, – если бы просто посидеть-потрепаться, можно бы и ко мне. А мне бы его еще на ночь пристроить. У тебя же есть свободная комната, а у меня Вова ревнивый.
Вова был очередной Лялин жених, который бы, понятное дело, в такую тонкую театральную ситуацию не врубился.
– Постой, а почему это ему ночевать негде? – изумилась Вика. – Не слабо вы московских критиков принимаете!
– Да это все гребаная администрация! – Ляля любила «ясные» выражения, считая, что ей, как завлиту, все пласты родного языка должны быть и понятны, и близки. – Не смогли пробить ему одноместный номер. Вернее, пробили, но с завтрашнего дня. А он уперся. Лучше, говорит, я у вас в кабинете переночую. А то я знаю, говорит, как это бывает: въеду в двухместный и там и останусь. А мне главный, знаешь, какую обструкцию может устроить?! Зато ты бы и интервью у него дома взяла, чтобы не торчать тут до ночи.
Это было соблазнительно, и Вика принялась звонить домой. Ника был уже дома, один, будущим гостям и связанной с ними выпивке обрадовался и сказал, что, по его скромным подсчетам, отец, который иногда забегал проверить, не шалят ли великовозрастные дети, сегодня не должен появиться.
***
Полдела было сделано, осталось лишь «уговорить принцессу», то бишь Данелию. А что Ляля будет делать, если Данелия не согласится ночевать в незнакомом доме, поинтересовалась Вика.
– А куда он денется! Посмотри, какие мы с тобой забойные девки! (В Лялином кабинете висело большое зеркало.) Ну, а если не согласится, у меня все равно совесть будет чиста. А он, дурак, пусть тогда спит здесь, с пыльными пьесами. Сдвину ему вот эти кресла…
Но сдвинуть Ляля ничего не успела – прозвенел третий звонок, и они помчались в зал.
– Ну вот, Гавриил Александрович, – затарахтела Ляля, усевшись рядом с критиком. – Мы с Викой обсудили, как бы не покидать вас до самого утра.
Брови Данелии медленно всползли и поместились где-то посередине лба.
– Вы что же, Ляля, собрались переночевать со мной в вашем замечательном кабинете?
– Хуже, то есть лучше, – ответила Ляля, и, подмигнув Вике, быстро зашептала ему на ухо. А поскольку она шептала про Вику, то он на Вику и смотрел, легонько ухмыляясь в аккуратные усики…
Обсуждение спектакля прошло на высоком дипломатическом уровне. Данелия был изысканно корректен, отыскал в спектакле неоспоримые достоинства, а о недостатках сообщил так, как будто они были его собственные – и никого не обидел.
Вика слушала и изумлялась про себя его не наигранной внешней искренности, с удивлением вспоминая, как они только что, сидя в зале, потихоньку от Ляли посмеивались над многими несуразицами и спектакля, и пьесы, и даже пихали незаметно друг дружку в бок. Тогда-то Вику в первый раз и поразила в самое сердце эта их с Данелией согласная синхронность восприятия, этот моментально возникший между ними сенсорный контакт, в котором примерно к середине второго действия и слова стали необязательны.
***
Поэтому, когда Данелия в заключение пожелал спектаклю успехов на фестивале, Вика так расстроилась и разозлилась, что, едва они вышли из театра, тут же, язвительно хихикнув, спросила, когда же он был действительно искренен: с ней в зале или с актерами на обсуждении?
– Это вопрос не для улицы! – вдруг ледяным тоном отрезал Данелия. – Вы же неглупая девушка, Вика, неужели не понимаете?
– А о чем с вами, Гавриил Александрович, можно говорить на улице? – беспокойно закокетничала Ляля, как бы испугавшись возможной ссоры.
– Да вот хотя бы о погоде. И кстати… – Он выразительно развел сразу оба локтя, предлагая им обеим посильную мужскую помощь в преодолении погодных условий. Лялина тяжелая сумка выразительно грюкнула при этом на его, ближайшем к Вике плече. Помощь действительно была кстати, ибо вокруг заметал и буранил конец ноября, а льдистая после недавней оттепели земля так и звала с размаху треснуться о нее, скажем, затылком.
Ляля тут же с готовностью уцепилась за Данелию, а Вика, лелея нанесенную и непонятную пока еще обиду, помешкала, локтя как бы не заметив. Так бы она и мешкала до самого дома, если бы не высокие каблуки, не приспособленные проклятым Западом к сибирскому гололеду. Каблуки подвели, и Данелия едва успел свободной рукой ухватить ее за локоть, не уронив при этом сумки.
– Вот видите, – ответил он на ее вынужденное «спасибо», – не стоит так необдуманно обижаться в условиях гололеда.
***
Когда Ника распахнул дверь, замерзших и голодных театралов с порога обдало теплым духом жаренной на подсолнечном масле картошки и уютным Никиным басом, очень располагавшим к тому, чтобы прямо тут же, в прихожей, разлить по первой.
Ляля привычно закокетничала с Никой, и они пошли на кухню дожаривать картошку и резать Лялин еженедельный паек – колбасу по госцене из театрального буфета. А Вика пока повела Данелию в гостиную, усадила в кресло перед телевизором и попросила минутку поскучать.
– Я с удовольствием поскучаю, – сказал гость, – если вы не станете включать верхнего света и не сочтете за трудность согреть мне бокал вина. Я не люблю яркого света, – ответил он на вопросительный Викин взгляд.
– Я тоже, – пробормотала Вика, ощутив, что контакт, кажется, снова возникает.
– И все же почему вы так гнусно оборвали меня на улице? – спросила Вика, когда они синхронно отхлебнули из своих бокалов подслащенное горячее каберне.
– А вы разве не поняли?
Вика помотала головой и отхлебнула еще – для храбрости.
– Вы обвинили меня в лицемерии, а сами совершили маленькое предательство…
Вика, кажется, поняла и еще яростней замотала головой. Но он жестко продолжал:
– Мою реакцию на спектакль видели вы одна, я вам как бы доверился, а вы – такой бестактный вопрос, и при Ляле, – и он тоном отодвинул Лялю на такое от них двоих расстояние, что Вика чуть не разорвалась на неравные половинки: от гордости за сопричастность к нему, с одной стороны; и от некоторой «корпоративной» обиды за Лялю, с другой.
– Но ведь Ляля своя, в Лялю как в гроб, дальше не пойдет, – несвязно забормотала Вика.
– Да причем здесь «пойдет-не-пойдет», – поморщился Данелия.
– Дело-то вовсе не в Ляле, а в вас. Для Ляли все это вообще не имеет значения. Да вы и сами это знаете.
– Я-то знаю, – оторопела Вика. – А откуда знаете вы?
Он вместо ответа как-то непонятно усмехнулся, а у Вики вдруг аж голову повело – такая нахлынула на нее волна доброжелательного, но с легчайшим оттенком иронии понимания. Вику этой волной чуть не сшибло с ног, и она даже присела на низенький столик рядом с его креслом.
Ей вдруг показалось, что он знает все про ее нескладную жизнь. А чего еще не успел узнать, она была готова тотчас же ему выложить. И как она полгода кряду рыдала за престарелым письменным столом, оплакивая свою студенческую Москву; как недостает друзей, раскиданных распределением по нашей необъятной стране; и как иногда кажется, что она запросто может сойти с ума от того, что не с кем поделиться тем, что у нее случается внутри…
Но Викин душевный стриптиз отложила на неопределенное будущее всунувшаяся в темную комнату Лялина лихая физиономия, изрядно похорошевшая и повеселевшая от первых рюмок. Потом, в прямой пропорции к выпитому, она будет становиться сначала обиженной, потом ожесточенной, а уж совсем потом – агрессивно злой. И Нике срочно придется сажать Лялю в такси, громко, чтобы услышал шофер, запоминать номер машины, чтобы «расписную» Лялю, не дай Бог, куда-нибудь не увезли…
– Вы знаете, Гавриил Александрович, и ты моя маленькая птичка, что мы с Никой собрались на … – Ляля кое-как успела проглотить любимое «ясное» словцо и исправилась, – я хотела сказать – за стол. Вы нам компанию не составите?
– Отчего же? – Данелия допил каплю вина из бокала и поднялся навстречу Ляле, которая, ухватив его за руку, повела прочь из комнаты.
– А вы не позволите называть вас за столом Гавриком или Гаврюшей, а то у меня уже сейчас язык заплетается. Как вас друзья называют? – тарахтела Ляля.
– По-разному, – ответил Данелия, – но вашему языку удобнее всего, очевидно, будет «Гарик». Это самое короткое, что я могу вам предложить.
– Тогда я буду называть вас еще короче, если вы не возражаете – Гарри. По ассоциации со «Степным волком» (сноска – роман Генриха Гессе), которого вы мне почему-то сильно напоминаете, – сказала Вика.
– Каким еще волком, твою мать?! – рассердилась Ляля.
– Я не возражаю, – сказал Данелия, а глазами как будто шепнул: «Бедная, бедная Вика!».
***
Стол был обставлен разномастными стульями и табуретками и накрыт аскетически просто, но аппетитно: посредине благоухала сковорода «фирменно» пожаренного Никой картофеля, Лялина колбаса, хлеб и помидоры.
– Ну, давайте разгоним радиацию и увеличим количество эритроцитов в крови, – сказала Ляля, протягивая Нике для разлива очередную бутылку «Каберне».
– Это что же – тост такой? – беспредельно удивился Данелия.
– Ну что вы, Гарик, обижаете, – сказала Ляля. – Это в наших магазинах так «Каберне» рекламируют.
– Тогда давайте выпьем за рекламу, – Ника устал держать бокал на весу, он не любил тостов, предпочитая выпивать без лишних слов. И выпил.
– Напрасно вы так торопитесь, Ника, – с сожалением сказал Данелия. – Первый тост даже в чисто мужских компаниях настоящие мужчины пьют за прекрасных дам.
Это было не Бог весть какое откровение, но для «прекрасных дам» – неожиданно и непривычно. В Лялиной, театральной, и Викиной, газетной (куда ее частенько приглашали, а школьные бабские посиделки вообще были не в счет), компаниях о прекрасных дамах, если и вспоминали, то значительно позже, иногда уже совсем к концу. И то лишь в тех случаях, когда между кем-нибудь из присутствующих намечалась связь или когда в компании появлялась свежая и недурная собой девица.
– Гарик, родной, позвольте я вас за это облобызаю! —
Длинная Ляля перегнулась через стол, рискуя свалиться в жареную картошку.
Данелия протянул руку, твердо придержал склонившуюся Лялю и сказал:
– Облобызаете после, Ляля, когда будете где-нибудь поблизости, – Ляля нетвердо села на стул, а Данелия, обведя всех троих смеющимися глазами, спросил:
– Что, действительно так плохо в Г. с настоящими мужчинами?
Ляля притворно всхлипнуда, а Ника приосанился, налил себе еще вне очереди, поставил бокал на согнутый локоть, поднял его зубами и, запрокинув голову, опорожнил одним неслабым глотком.
– Ну, вот и молодец, – Данелия похлопал Нику по плечу, а Вике вновь послышалось: «Бедная, бедная Вика!».
– А интервью? – вдруг встрепенулась Ляля. – Вика, ты что, забыла?
– Ничего я не забыла, – Вика ощущала себя бедной, и Ляля вдруг стала раздражать ее. – Мы с Гарри уже наговорились.
– Нет-нет, Вика, Ляля права, – не согласился Данелия. – Пусть и Ляля тоже послушает мое настоящее мнение о спектакле. Распространяться об этом она, я думаю, не будет, ведь это же спектакль ее шефа…
– Мэтра, – пьяно вставила Ляля.
– …с которым ей еще работать, – закончил Данелия.
– Вот именно, Гарик! – Ляля задрала указательный палец к потолку, как бы восхищаясь прозорливостью Данелии.
– А этот спектакль, девочки, – мягко, как добрый учитель, сказал Данелия, – ни по большому, ни по малому счету никакой критики, конечно же, не выдерживает. Но, по еще большему счету, я думаю, плохи сами эти фестивали, которые, прикрываясь якобы высокой идеей, демонстрируют нашу посредственность. Но отменить фестивали не в моих, да и не в ваших силах, – Данелия сделал паузу и коротко, но внимательно взглянул на Вику. Да и, честно говоря, смотреть тут было больше не на кого. Из гостиной звучала музыка.
***
Ника с Лялей, утомившись длинной речью, выскочили из комнаты.
– Вы, кажется, хотите сказать, Вика, что мне лучше бы в этом не участвовать? Но, увы, это мой способ зарабатывать деньги. А если я встану в позу, как вы, я вижу, хотите мне предложить, то меня просто выкинут из системы. Конформизм, конечно… Но что поделаешь, я ничего не умею вне театра… Как же приятно, что в вашем доме звучат «Битлз», – неожиданно переключился он. – Пойдемте присоединимся.
Ляля в одиночестве пыталась нечто плясать, Ника силился не уснуть в кресле – было очень поздно. Вика с Данелией рядком сидели на диване и слушали молча. И Вика вдруг с радостным удивлением ощутила, что чувствует себя примерно так, как будто она только что провела с этим полузнакомым мужчиной бурную и вдохновенную ночь любви! Но только к ее внезапной радости, показалось ей, почему-то примешивалась и легкая грусть…
