Kitabı oku: «Восемнадцать ступенек. роман», sayfa 4

Потом?.. Ну чего потом было – как у многих, наверное. Зарядили дожди, выпал снег, растаял, снова выпал. Гулять стало холодно, и после занятий мы стали пропадать у Димки на съёмной квартире. Он мне помогал готовиться к сессии, иногда мы втихоря пили вино из чайных чашек, чтобы бабулька, хозяйка квартиры, не заподозрила нас в скрытом алкоголизме. Дружно шутили над Димкиным соседом по комнате, Коляном. Не менее слаженно корпели над учебниками. А в редкие минуты, оставаясь наедине, падали на видавшую виды кровать и целовались до распухших губ, до засосов на шее, до изнеможения тиская, изучая друг друга, ощупывая и покусывая. Потом на ватных ногах приводили себя в порядок и шли гулять – в любую погоду, в ветер, в буран, чтобы остудить горячие руки и щеки. Иногда забредали в полупустые кинотеатры, чтобы в спасительной темноте снова целоваться, тискаться, обниматься, переплетать языки, руки и ноги, тяжело дышать, и, закрывая в изнеможении глаза, тереться носами, щеками и лицами. Нет, никакого секса не было. Какой, блин секс, если мне и слово-то это было противно, и я вся деревенела, слепла и глохла, едва Димкина рука пыталась преодолеть ремень моих штанов. Впрочем, это не мешало мне тереться, извиваться и закатывать глаза, постанывая в его объятьях. На большем Димка не настаивал. Я ему однажды обмолвилась, что уже имею опыт в интимных отношениях, но не хочу это обсуждать. Мы это и не обсуждали, довольствуясь настоящим. Я порой с надеждой вспоминала: «Мы же просто друзья, да, Дим?», он задумчиво соглашался, и все продолжалось к обоюдному удовольствию, по-прежнему.

Далее я блестяще сдала первую сессию. И были каникулы, и поездка домой, и долгие ожидания друг друга после каникул на выходе из разных корпусов универа, пока расписание устаканивалось, а мобильных у нас еще не было. И радость нечаянных встреч, и нежность, и страсть, и легкая ирония, и состязания в остроумии, которые нам не приедались ни на минутку.

Потом? Лето, снова сессия, у Димки вступительные экзамены, во время которых я ждала его в пустых коридорах института, сплющив нос об оконное стекло, скрестив пальцы и любуясь на цветущую черёмуху. Долгий поцелуй на глазах толпы студентов, и мой шепот в его ухо: «Теперь ты не абитура, а первак, да?»

Следом летняя практика, а, по сути, отмывка и покраска аудиторий и сгребание скошенной травы на университетских газонах.

А затем как то резко, будто кто-то скомкал реальность, Димка засобирался на месяц к родне в Казахстан, и я долго и некрасиво ревела, провожая его на поезд. Висла на шее, и слюняво целовала, чувствуя почти физическую боль, потому что мне до этого мига еще некого было терять. Но и мне было пора ехать к маме. Практика кончилась, лето входило в зенит.

Дома как гром среди ясного неба – нервная злая мама: «Инна, ищи работу, мне дорого за тебя платить. Нет, ты не поедешь на турбазу – что за глупости. И надо бабушке помочь.»

А у бабушки ждала новая беда. Едва я приехала, рассерженная и обиженная до глубины души холодным приемом у матери, и принялась жаловаться, мол, опять ей все не так, и что я на этот раз неправильно сделала, вот и учусь где она (мать) захотела, и хорошо учусь, между прочим, как вдруг на полуслове осеклась. Пахло лекарствами, хлоркой и чем-то отвратительно больничным, казенным.

– Ба, а где дед?.. – спрашиваю, а сердце начинает нехорошо трепыхаться. Дед мне был вместо отца: таскал меня маленькую, на рыбалку и за малиной, учил плавать, заплетал косы, вытирал слезы, дул на ссадины и совал полтинники на мороженое.

– Инночка, – бабушка словно стала ниже ростом. – Да ведь рак легких у него. В комнате он своей, лежит.

Я почувствовала, как пол качается под ногами, а рот опять растягивается широко и мерзко, и подступает паника.

– Инна, мы тебе не хотели говорить, пока сессия. Чтоб училась нормально. Да и ему не говорим. Думает, что бронхит. Опухоль неоперабельная, 5 см в диаметре, и метастазы в печени. Деточка, не плачь, ты же взрослая уже.

– Почему вы ничего не делаете? – тупо забормотала я. – Химиотерапия, лазеры, лекарства, что угодно… Почему????

– Это все его сигареты, – с мягким воронежским акцентом, говорит бабушка. – Курил, курил столько лет, и вот оно, напасть какая. Не плачь, тебе говорю, напугаешь его. Полгода, говорят, максимум…

Медленно встаю, вытираю глаза и иду к деду.

– Ооо, привет, студентка! – говорит он и я замечаю, как похудел и пожелтел мой дед, сколько седины прибавилось в его тёмно-каштановых волосах, лишь глаза прежние – живые, черные, внимательные и добрые.

Присаживаюсь на кровать, обнимаю деда, глажу крупные шершавые ладони.

– А я все болею, болею, раскис совсем. А надо виноград подвязывать, она вон не пускает, – кивает в сторону двери. – Ну да живы будем, не помрем, по осени пересажу его весь.

Глаза мои сухи. В горле дерет от запаха лекарств.

– Ты надолго к нам, егоза?

– Я, деда, до конца лета. Мать дома нервная. Я с вами поживу, малины поем, погуляю.

– Так отходит она, малина—то, эххх…

Сидим, молчим, каждый о своем….

Потекли дни, жаркие, сухие и страшные.

По ночам я то рыдала в подушку, молясь всем известным богам и прося чуда, исцеления, милости, обливала слезами икону Владимирской божьей матери и лик Николая-Угодника, то без сил щелкала каналы на телевизоре, не понимая сути ни фильмов, ни передач. То кралась в кухню с толстой книгой, заваривала себе литровую кружку чая, мазала толстые ломти хлеба сливочным маслом и поглощала их в бдении над романом, словно моя бессонница могла кому—то помочь, спасти. Я пряталась за выдуманными историями, чтобы не думать, не быть здесь, рядом с бедою, с большим человеческим горем. А беда не уходила, она словно сидела рядом со мной, и так же выжидала, бдела над бумажными страницами, дышала в ухо, сковывала холодом по рукам и ногам.

На рассвете я умывалась, надевала шорты с майкой и уходила бегать. Туман висел над полями крупными каплями, мычали коровы, бредя в стадо, где-то вдалеке взлаивали собаки, трава, мокрая от росы, жгла ледяным холодом голые ноги, тряпочные кеды моментально промокали, в затылке пульсировала боль. А я бежала и бежала, вдоль рощи, вдоль посадок, вдоль поля, бежала, пока в легких не начинало жечь от утренней прохлады, а в голове не оставалось ни единой мысли.

В иные дни я возвращалась с пробежки и видела деда с лейкой или секатором, упоенно возящегося в огороде, и сердце топила огромная бесстыдная радость. Но случалось, что я по возвращении заставала у ворот машину скорой помощи, и тогда мне хотелось опуститься прямо в дорожную пыль и завыть.

Днем я часто уходила все в те же посадки, на реку, доставала припрятанную в зарослях рябины под камнем пачку сигарет и долго, отчаянно курила, сидя где-нибудь на пригорке, пуская клубы дыма в полинявшее августовское небо, в бессильной злости от невозможности что—то изменить.

Еще под сердцем ковырялся противный червячок ревности – как-то там мой Димка? Сама же сказала, что мы просто друзья. А вдруг найдет себе кого-нибудь. И так горько становилось, что табачный вкус не мог перебить эту горечь. И ничто не могло. Я собирала наспех букет из разноцветных листьев, полевых цветов и рябиновых веток и брела домой с огромной тяжестью на душе.

С такой же тяжестью отправилась я на учебу в начале сентября. Дед держался молодцом, и я снова подумала, что все еще может обойтись.

Мама, словно стараясь загладить резкие слова в мой адрес, накупила мне кучу обновок, но они меня не радовали. Мир вокруг словно потерял резкость.

Разве когда Димка встретил меня на выходе из аудитории после первой пары, меня немного попустило.

Мы пошли на задний двор на полюбившееся нам во время летней практики бревно, и там, глотая слезы и ломая одну сигарету за другой, рассказала другу про деда, и про рак, и про утренний бег без смысла и цели.

Димка молча привлек меня к себе и долго гладил по волосам.

Слова – любые, были бы бессмысленны. А прикосновения утешали, убаюкивали, и я цеплялась за них, будто за якорь.

И нет. Нет. Не обошлось. Схоронили мы дедушку в начале октября.

Жизнь понеслась дальше. Учеба, чертежи, семинары, поцелуи на переменах.

А когда листья снова дождем полились с берез и ясеней и зашуршали по тропинкам, я стала сбегать с последних пар, не дожидаясь Димки, не задумываясь о прогулах и грядущей сессии. Я уходила в глухой двор неподалеку от института, садилась на низкую и широкую лавку и курила одну за одной, бессильно глядя прямо перед собой. Стена, решетки на окнах первого этажа, забытый каким-то малышом яркий красный грузовик у подъездной двери. Безымянное дерево сыпало листьями мне прямо в лицо. Дождь, ветер – мне все было едино.

Клеши моих брюк выпачканы в грязи, на каблуки налипла листва.

– Инка! Девочка моя! Неужели я тебя нашел!

Димка врывается в мое уединение как угловатый и растрепанный вихрь. И вот я уже без слов обнимаю его за шею, утыкаюсь в его синюю куртку, пропахшую мелом, и еще чем то жареным, домашним и до боли родным, и рыдаю взахлеб.

Дождь повсюду. Мокрая скамейка рыхло слоится старой древесиной. Мокрый козырек подъезда, ржавый, кривой и сутулый, мокрый ствол дерева, мокрые мои волосы, потемневшими прядями лезущие в рот, мокрые соленые слезы мешаются с холодными каплями. Нос не дышит и хочется разораться в голос. Димка сгребает меня в охапку, убирает волосы изо рта, целует и целует зареванное лицо, волосы, руки. Тычется носом мне в затылок, в капюшон, в шею.

– Пойдем, Инночка, пойдем отсюда. Не вернешь дедушку твоего. Не плачь, не убивайся. Говорят, нельзя так, надо отпустить.

Скулю, уцепившись за ремень Димкиной сумки. Пальцы сжаты до белых костяшек. Зубы стучат. И вдруг неожиданно приходит облегчение.

– Тише, тише, я с тобой, я тебя люблю, не прячься от меня, родная, не убегай больше.

– Ты забыл? Просто друзья, – шепчу ему в самые губы.

А дождь все льет и льет, накрывает, обволакивает, бисерно сыпет на мой рюкзак. Мы поднимаемся и идем, шатаясь как пьяные. Димкины руки обвивают мою талию, мой тубус привычно висит на плече товарища. У него дома тепло и светло. И он задернет шторы, вскипятит чайник, разденет меня до белья, разотрет плечи и ступни, натянет мне на ноги толстые шерстяные носки и даст сухой спортивный костюм. Расчешет и заплетет мои волосы, закутает в одеяло и будет поить слабеньким сладким чаем с чайной ложечки, станет дуть в кружку, смешно выпячивая пухлые губы. А потом мы заснем бок о бок. А на следующий день продолжится жизнь.

В начале декабря я нашла вожделенную подработку, бегала по сетевым магазинам и проверяла сроки годности колбасы под гордой маркой «Фамильная». Димка прилежно учился, идя на повышенную стипендию, попутно помогая мне с курсовыми работами по сопромату и термеху. В свободные минутки мы так же с упоением целовались, и шутили, и спорили, и строили планы на грядущую взрослую жизнь.

А однажды Димкин сосед Коля тихо собрался, сказал: " Я на тренировку». Бабулька была в отъезде, из ноута доносились звуки скрипки, наложенные на жесткий рок, с улицы тянуло почему-то весенним духом. Димка достал откуда то из рюкзака бутылку каберне и принес из кухни хозяйские фужеры. А еще зажег свечи и вынул откуда то из-за шкафа букет роз.

Это мне показалось по-киношному комичным, но внезапно тронуло до глубины души.

– Молодой человек, вы пытаетесь меня склонить к разврату?

– Шутки неуместны, Ин. Просто хочу тебя порадовать.

– А я решила, что просто хочешь, – ехидно протянула я.

Димка посерьезнел.

– А что, не заметно? Конечно, хочу. Еще с десятого класса. Но я столько ждал, что могу ждать еще сколько скажешь.

– В смысле с десятого? – меня разобрало нездоровое любопытство.

– Помнишь твою короткую юбку? А то, как ты лихо прыгала через парту, чтоб не обходить весь ряд? А эти джинсы, эти маечки, под которыми ничего нет, эти блузки полупрозрачные. И то, как ты покусываешь карандаш, когда задумываешься над примером. И этот запах… от волос, от шеи.

– Перестань, мне неловко. Спасибо за цветы.

Обнимаю его, целую, прикусываю за ухо.

– Мне никто еще не дарил цветов, просто так.

Димка тяжело дышит. Его рубашка полурасстегнута, кладу ладонь на его грудь. Она смуглая, гладкая и очень горячая. Провожу ногтями вниз, к животу, чувствую, какими твердыми становятся его мышцы. Касаюсь ремня брюк, скольжу ниже и ниже. Там тоже горячо и твердо. Садимся на кровать, я к нему спиной. Его дыхание на моей шее, его ладони на моей груди, гладят, жмут, кружат. Мне жарко. Мне восхитительно.

– Детка, да ты вся горишь.

Со стоном поворачиваюсь и впиваюсь ему в губы.

Опрокидываю его на спину. Горячие ладони по-хозяйски лапают мои ягодицы.

– Крошка, полегче, – хрипит Димка. – А то я не смогу остановиться.

– А может, не надо?.. Останавливаться.

Чувствую себя удивительно бесстыжей и всесильной.

– Ты уверена?

– Да. И мы всего лишь друзья?..

– Друзья! – рычит, прикусывая мне верхнюю губу. – Я тебе сейчас покажу друзей.

Я возбуждена, меня трясет. Путаемся в пуговицах, застежках и рукавах, кровать кажется предательски мягкой. Одежда грудой свалена на полу. Прикрываю глаза ресницами, внезапно стесняясь от осознания, что Димка в одних смешных темно-синих трусах, что на мне вообще нет ни нитки, что на лобке пружинят темные кудряшки, а лак на ногтях облупился еще на прошлой неделе, и что мне жарко и влажно до изнеможения. Димка горячий, разморенный, глаза блестят, руки мнут мое тело, а мне не страшно, мне хорошо.

– Диим…

– Что, радость моя?

– Я не знаю, что делать дальше.

– Я сам… Я все сам сделаю, ты только расслабься…. Но, ты уверена?

– Да…

– Что – да?.. – поцелуй накрывает словно цунами, и, боже мой, отчего он целует меня в губы, а каждый поцелуй отдается истомой внизу живота?!

– Ты хочешь?…

– Очень хочу.

Закрываю глаза. Сладко. До безумия сладко. Я раскрываюсь перед ним, как устрица, как шкатулка, как цветок.

Влажно, скользко, горячо. Поцелуи зудят будто укусы, с губ срывается стон.

– Ах, еще….

На мгновенье открываю глаза. Его лицо сосредоточено и расслабленно одновременно

– Что мы творим?

– Молчи…

Скрип кровати. Одеяло сброшено на пол. Подушка следом. Вот я уже сверху, и чувствую небывалую власть над ним. Оказывается, вот что такое заниматься любовью! Когда не знаешь уже, где чьи руки, и губы, где заканчивается одна плоть и начинается другая. Димка снова сверху, приподнимается надо мной и заводит мои ноги себе на плечи. Сладко… Удивительно сладко. Качание, трение, колыхание, жажда.

Димка замирает и протяжно выдыхает. Нечто горячее бьет в недрах живота, словно вулкан взрывается. Чувствую частые нежные поцелуи на веках, на губах, на шее.

Лежим, обнявшись. Страшно открыть глаза. Смешение чувств.

– Я тебя не разочаровал? Тебе хорошо?

– Очень.

Открываем глаза, словно заново изучая друг друга.

– Тебе не холодно? Чего-нибудь хочешь?

– Попить. И в душ.

Димка приносит мне кружку холодной воды. Пью жадно, наслаждаясь каждым глотком.

– Чур, в душ вместе.

Тащит меня в ванную вместе с простыней. Стоим под горячими струями. Мне стыдно. Я голая. Димка тоже, но его это, видимо, не заботит. Намыливает меня, я намыливаю его, изучая заново эти мышцы, поджарый живот, ноги, плечи. Я все еще возбуждена и когда Димкины пальцы касаются моих складочек там, внизу, я не могу сдержать стон.

– Просто друзья? – шепчет мне в ухо, дразня и покусывая мочку.

– Ну а как же, – подхватываю я, и тут меня в лоб поражает вопрос:

– Детка, ты кончила?

Удушливо захлестывает новая волна стыда.

– Уточняю, – ты испытала оргазм?

– Н-не знаю, – мне хочется немедленно провалиться под землю, утонуть под душем, уйти по водопроводным трубам.

– Ясно.

Димка выключает воду, набрасывает мне на плечи полотенце, и на руках несет обратно на разоренную постель. Устраивает поперек кровати, и ложится рядом на живот, глядя мне в глаза спокойно и весело.

– Не сжимайся. Я должен был уточнить. Раз ты не знаешь, значит нет. Но не все потеряно.

Его рука тянется к простыне, которая закрывает мое тело.

– Крошка, Я хочу на тебя посмотреть. Ты такая красивая. Я как художник тебе говорю.

Простыня летит на пол. Мне снова не страшно, а сладко и весело.

– А теперь я хочу попробовать, какова ты на вкус., – шепчет Димка мне в губы, в макушку, в ухо.

Я вся дрожу, но эта дрожь не от холода, а от его слов, таких пряных, таких откровенных.

Поцелуи текут, как струи дождя. Его губы на губах, на шее, скользят ниже, охватывают сосок, и я выгибаюсь в мучительно сладостной истоме, но его язык уже скользит ниже, на живот, выписывает немыслимые вензеля, потом спускается еще ниже, и: «О, дааа, да, делай так ещё, только не останавливайся, не останавливайся, не то я умру!»

Горячая, пульсирующая волна зарождается в самой глубокой точке моего тела, щекочет крестец, поднимается по позвоночнику, мягко ударяет в самую макушку и мир рассыпается и погибает в жерле сверхновой. Кажется, что-то безумно горячее выплескивается из меня, я вскрикиваю, пытаясь удержать это мгновение, но вот оно уже уходит, ах, уже ушло, и только, затихая, пульсирует судорога все там же, внизу.

И я жива, мне легко и свободно, унялся мучительный зуд желания во всем теле, лишь колени словно чужие и слабые, а Димкины потемневшие глаза бесстыдные и радостные, и я нагибаюсь, целую его, чувствуя вкус своего желания, его слюны и меня накрывает поток нежности. И благодарности:

– Да, радость моя, о, моя радость…

Уже к 11 годам я знала, что мужчина и женщина наедине творят множество странных вещей в угоду инстинктам и удовольствию, знала точную медицинскую терминологию для всех частей тела и могла разложить половой акт на фазы и этапы, спасибо статьям в энциклопедии и родительским учебникам.

Однако в тот день, за неделю до зимней сессии, я поняла как разнятся теория и практика, и как это здорово – принадлежать не только душой, но и телом человеку, в которого влюблен.

Такие банальные, коротенькие и глупые мысли, но тогда они казались правильными и милыми, как юность, как воздух и весна.

Только разве я могла тогда знать, что ровно через полгода после того, как мы открыли для себя фееричный мир плотских наслаждений, я изменю Димке. Изменю внезапно, грязно и против своей воли. А еще через полгода это повторится, только уже в других декорациях и с другим человеком. А спустя еще восемь месяцев и одиннадцать дней наш ошеломительный, стремительный, неповторимый уже никогда студенческий роман оборвется на ноте, одновременно и трагической, и весёлой.

Мы останемся живы и даже будем счастливы, но между нами ляжет несколько часовых поясов, пара океанов и неизбежное чувство потери. Ценой этой потери станет мой уход из опротивевшего в край университета, а так же первые приступы панических атак. И – вереница акварельных набросков в сиреневых и вишневых тонах, которым никогда не будет суждено стать законченными картинами.

Глава 5

Один лишь шаг до высоты,

Ничуть не дальше до греха,

Не потому ли в этот миг

Ты настороженно тиха.

Пикник.

– А потом он предложил тебе уехать в Австралию? и ты отказалась?

– Ну да, – утыкаюсь тебе в подмышку, блаженно щурюсь, – а потом я бросила университет, пошла работать администратором в суши-бар, и встретила там Сашку. Дальше ты знаешь.

Солнце бросает блики на пол, на стены, на твою щеку.

– Вообще, Лёнь, чего я тебе все рассказываю?

– Миленькая моя, да ты же тоже недолюбленный ребенок, – отхлебываешь пива, твои пальцы зарываются в мои волосы, лаская затылок. – Как и я, как и все мы.

Забираю у тебя стакан, с удовольствием втягиваю губами янтарную влагу. Пиво остро пахнет хмелем и оставляет терпкую горечь на языке. Мы встречаемся уже несколько долгих, каких-то невероятных недель. Я уже и сама не понимаю, как сложилось, что я с каждым днем всё больше раскрываюсь перед тобой, говорю и говорю, выплескивая на тебя воспоминания детства, юности, и мне почему-то совсем не стыдно. Разве что о злосчастном концерте группы «Пикник» пока молчу. Эти воспоминания заперты крепко-накрепко в глубине памяти. Да там им и место. Я говорю тебе о своем городе детства, маленьком, пыльном и пропахшем полынью, (представляешь, после революции в нем не уцелело ни единой церкви!) О том, как училась рисовать, не будучи записанной в художественную школу. Про то, что тени от людей и предметов на самом деле не чёрные, а цветные. Про первую любовь, про наш факультет, про то, как пришлось оставить учёбу в угоду работе, про Волжские берега, по которым пронзительно скучаю.

Ты рассказываешь, то с иронией, то с плохо скрываемой печалью про свое детство, про жизнь у моря. Вспоминаешь службу в армии на границе с Китаем (для меня, увы, это конец цивилизации!), про своих бывших жен, про детей. Говоришь о войне, но редко, а я и не спрашиваю, потому что эта тема безгранично далека от меня, да, к тому же, я так боюсь тебя ранить! А когда я тебе начала пересказывать сюжет фильма о незадачливых питерских наркоманах, который поразил меня манерой съемки и привнесением киберпанка в костюмы актеров, ты резко меня оборвал, сказав, что я понятия не имею о настоящих наркоманах, и это вообще не искусство, а гадость. Я опешила, и сначала немного даже обиделась, что меня отчитали как девчонку. А потом поняла, что я-то реально девчонка по сравнению с тобой, и ты имеешь полное право высказывать свое собственное мнение, в общем-то, по любому вопросу.

Итак, солнечный полдень, тепло, светлые занавески колышутся от ветра.

Мы лежим на скомканных простынях, обнаженные, пьяненькие и счастливые.

– Знаешь, я снова начала рисовать. Три года почти краски не брала в руки, – зачем-то говорю я, пока твои пальцы путешествуют от впадинки у моего горла вниз, попутно оглаживая грудь и лаская живот.

– Здорово, приноси, покажешь в следующий раз.

Обнимаешь, перекатываешься с бока на спину, притягивая меня, буквально забрасывая на себя.

– Лёнь… Что, опять? – хихикаю я, а ты уже начинаешь движение бёдрами вверх, прикрыв глаза и ухватив меня за локти.

Там, внизу, еще не совсем твердо, недостаточно горячо, но ты действуешь уверенно и властно, и я подаюсь тебе навстречу, охваченная жаждой впустить тебя, соединиться, слиться в акте любви, поделиться с тобой своим жаром, и пылом, и соками. Но ты ускоряешься, полувскрик—полустон, и вот, я чувствую, как колотится твое сердце, как хрипло ты дышишь, и понимаю, что, кажется, снова не успею прийти к финишу. Плевать. Продолжая сидеть на тебе верхом, кончиками пальцев вожу по твоим ресницам, по лбу, силясь разгладить морщинки, трогаю твои губы и подбородок, будто слепец, пытающийся наощупь увидеть черты любимого лица.

Тянешься за сигаретами, раскуриваешь сразу две, одну вручаешь мне. От табака уже сухо во рту, но все равно курю, следя за солнечными бликами, плавающими по комнате подобно странным следящим радарам.

– Лёнь…

– Что, миленькая?

– А поцелуй меня… Там.

– Миленькая, я никогда никому… Ты же знаешь… Впрочем…

Гасишь сигарету, опрокидываешь меня на спину, проводишь языком по моему горлу. Твое сердце бьется спокойно и размеренно. Плавно спускаешься ниже, и вот ты уже целуешь мои бедра, торопливо чмокаешь между ног, прямо в зудящую влажную розовость. Странно, я так ждала, и что же… Мне приятно? Или щекотно? Не могу понять, но прошу тебя продолжать. Что-то не так, но что? Неважно, подаюсь тебе навстречу, плавно поднимаю бёдра и опускаю их, прижимаюсь к тебе все плотнее, и вот мне на секунду кажется, что это не ты ласкаешь меня языком, а я сама трусь и насаживаюсь на твой язык и на твои пальцы. С горем пополам финиширую, выдыхаю, сажусь, притягиваю к себе твое лицо и крепко целую, внезапно поняв, что, собственно, показалось мне странным – ты абсолютно спокоен, ни следа от возбуждения, твой детородный орган также абсолютно безволен и аморфен и мягок.

– Не делай так больше, если тебе не нравится, – говорю еле слышно в твой затылок.

– Главное, чтоб тебе нравилось, – цепляешь бутылку за горлышко, пиво льется по стаканам, пенные барашки лопаются маленькими пузырьками, они похожи на липкий тополиный пух.

Окунаю губы в эту пену, прикрыв глаза, пью, чувствуя, как в затылке начинают постукивать молоточки.

– Лёнь, а давай кофе попьем, или чая?

Я понимаю, что уже крепко перебрала. Иногда в такие минуты у меня похмелье начинается резко и внезапно, от него трезвеешь моментально, и приходит тошнота, головная боль и мерзкая муть в желудке.

– Кофе? – удивляешься ты.

– Ну да, мне немного нехорошо.

– А кофе-то и нет, хочешь, схожу куплю?

– Нет, не надо никуда ходить, – откидываюсь на измятую подушку. Голова кружится. Ну вот, опять напилась, а хотела всего лишь пригубить стаканчик.

С алкоголем у меня всегда были странные отношения. Иногда я вообще могла пить много, не пьянея, даже шутила по этому поводу, что меня поить – лишь продукты переводить, но случалось и так, что от малой дозы вина или шампанского хмелела быстро и, что называется, вусмерть.

Твой телефон вызванивает мелодию The Unforgiven, Metallica. Лениво отвечаешь, разговор тоже медлителен и плавен, твой голос убаюкивает меня, я постепенно погружаюсь в поверхностный нездоровый сон.

Да, вот я уже совсем сплю. Сквозь дрему ощущаю, как ты прижимаешь мокрые мягкие губы к моему плечу. Моей ноги касается твоя весьма отвердевшая плоть.

– Лёнь… – мой голос хриплый и словно натруженный. Слова царапаются в горле подобно песку.

– Я так хочу тебя, девочка моя. Вообще не понимаю, что ты со мной делаешь, у меня ни с кем так не было.

Да ведь и у меня ни с кем не было так. Хотя и вариантов для сравнения мало. Ты старше всех моих мальчиков – парней, любовников, любимых и любящих. В тебе нет ничего от стройности и упругости, присущей юности, из берегов которой я пока так и не выплыла. Твоя кожа влажная и горячая, темная от загара на предплечьях, грудь гладкая и безволосая, грудная клетка по-богатырски массивна. Уши крупные и жесткие, а губы, напротив, мягкие и тонкие. Легкая усмешка с губ переходит во взгляд. А глаза хороши – чистые, голубые и выразительные. Нос прямой, небольшой, с широким кончиком. Истинное рязанское лицо, если б не кустистые темные брови, которые иногда причудливо изгибаются. Подбородок как у девушки, аккуратный и маленький. Лицо, словно сотканное из множества других лиц. Ты мне показывал свой военный билет. Там ты моложе лет на двадцать и безумно похож на Сида Вишеса, тот же жёсткий взгляд, тот же мысок чёрных волос в основании лба. Я не могу сказать, красив ли ты, уродлив ли? Да я едва ли уверена, что могу представить тебя до мельчайшей черточки, закрывая глаза! Но, тем не менее, чувствую тебя, бесконечно ощущаю твоё присутствие всей поверхностью кожи. Когда мы остаёмся наедине, мое тело начинает подкидывать небывалые сюрпризы. От твоих прикосновений словно бьёт током, и мне хочется принадлежать тебе всем телом, всем разумом. Я буквально выпадаю в иную реальность, где нас только двое. Двое первых людей на планете, или двое последних. Ах, какая разница, если это влечение древнее нас, древнее этого мира!

Схватка среди разоренной постели жаркая и недолгая. С моих висков льет пот. Простыни в пятнах от неловко выплеснутого пива, в крошках от чипсов, в хлопьях пепла. Я себя чувствую лет на пятнадцать. В мыслях – разброд и смятение.

Ты кладешь голову мне на грудь.

– Инночка, я вот думаю, как же мне повезло, что ты обратила на меня внимание. Не могу поверить, что ты моя, что это тело – моё!

Если честно, твой восторг мне непонятен, но, всё же, льстит и повергает в какую—то глубокую, необъяснимую нежность.

– Ты – моя последняя любовь, или первая, я не уверен, что любил кого-то так, как тебя, я ни с одной женщиной так не разговаривал, ни с одной не вел себя так в постели. Ты – моя девочка из песни «Клубника со льдом», такая красивая, такая талантливая. Вот только одно непонятно – что ты во мне нашла-то, а?

Кусаешь меня за плечо, заглядываешь в глаза.

– Любят обычно ни за что-то, а вопреки, – отзываюсь я, помедлив. – Я не знаю, я не хочу ничего анализировать, тебе разве плохо сейчас?

– Хорошо, родная, только как нам жить дальше? Ты же уйдешь от мужа? – твой взгляд требователен и полон боли.

– Возможно… Я не знаю…

Я растеряна. Я обескуражена. Я пьяна. Я не хочу ничего решать. Я боюсь заглядывать в будущее. Я себя чувствую подростком, заблудившимся в каменных джунглях. Я всего несколько недель назад снова почувствовала себя живой. Я опять пишу картины. А дальнейшее, бытовое, неизбежное – думать об этом не хочется абсолютно. Вот вроде минута – и мы были полны любовью и негой до краев, а тут уже еще миг – и снова надо принимать решения, возвращаться во взрослую жизнь.

У меня есть ты, есть музыка, есть цветущий июньский полдень и полпачки сигарет – что еще надо для вдохновения? Зачем все рушить?!

Скомкано пытаюсь объяснить тебе всю эту сумятицу мыслей. Пока она не оформлена в слова, всё кажется логичным и простым, но стоит ей прозвучать, как тут же начинаю остро чувствовать фальшь и нелепость, которые смердят как несвежее белье.

– Миленькая, тебе легко рассуждать. У тебя вся жизнь впереди. А у меня? Сколько мне осталось?

– Тебе ж только сорок один. Для мужчины, говорят, это не возраст… – протягиваю я, но слова режут уши.

– Я хочу семью и детей своих хочу, собственных. У меня вот трое, но я не видел, как они растут. Не сложилось, понимаешь? Роди мне малыша, любимая! Роди, и я все для тебя, для вас, сделаю!

– А как же моя Катька? – растерянно спрашиваю я, еще не до конца понимая, о чем ты просишь.

А сам-то ты понимал, интересно?!

Роди! Легко говорить тому, кто не был в веселеньком аду под названием роддом! Явственно припоминаю оживший кошмар в виде огромного живота, твердого, скрученного болью, будто захваченного чуждой и властной силой, алые мазки крови на крахмальной больничной простыне, животный страх и ужас, ощущение, что я вот—вот погибну. За что человеческому существу такие муки, страх неизвестного, страх за еще не рожденное маленькое и теплое существо, которое отчаянно стремится на белый свет. А я не готова, я боюсь, я не знаю, что делать, и как дышать, и я же не знала, что будет так больно! И эти слова – о боли – словно выписаны на беленом больничном потолке, подобно как в одном старом фантастическом романе беглый преступник так же выписывал фразу «Я не знал, что это так больно» на тюремной стене. Я вспоминаю этот роман, отвлекаюсь, и мне становится чуть легче, но снова схватка, и потуги, и накатывает ощущение, что тебя разрывает, распяливает, приносит в жертву темная, пришлая извне сила, и теряешь человеческое лицо, и рычишь по-звериному, вцепившись в подушку зубами, и приходит сонная акушерка. Почему то на ней байковый халат, наброшенный поверх хирургической пижамки. Она строго велит не ерзать и не выдергивать капельницу их запястья. Шестнадцать часов сюрреалистического кошмара – и моя Катька, мокрая, красная и орущая лежит на моей груди, и мир суживается до этого морщинистого маленького личика, обрамленного мокрыми кудряшками.