Kitabı oku: «Про нас с тобой», sayfa 3

Пока плыли обратно, познакомились. Все мужики – военные, прикомандированные в наш гарнизон, жили в гостинице, что стояла тут же возле белокаменной школы. На кой их черт послал на тот берег, сами не знали – порыбачить захотелось, а получился настоящий экстрим с элементами выживания.

– Дед Васька, мы тебя отблагодарим, – наперебой обещали спасенные мужики. – Спасибо тебе большое!

– Да, ладно вам, сынки, чешите уже до гостиницы.

Дед Щукарь и внук Сережа пошли домой, да больше спать не ложились. Через час другой светлеть начинало, а там и опять на извоз идти, теток с ведрами везти.

Вечером того же дня, после изнурительного труда, Василий решил прогуляться в парк к павильонам с верандами, где стояли мраморные столы и зеленые скамейки. За такой долгий день захотелось деду пивка свежего, холодного испить. Да там и остался.

Как только на маятниковых часах, мелодично тикавших без боя, показало десять вечера, бабушка Маша стала науськивать Сережу.

– Внучок, бижи, зови дида. Скольки уже времени? Вин он, наверное, тама набухавшись, готовый.

Внук Сережа прибегал в парк, к буфетам с деревянными верандами. Мраморные высокие столешница были сдвинуты, а за ними стояли пять мужиков. Двое из них в форме, полковничьи звезды сияли на погонах, другие – стояли по гражданке. На столешницах четыре бутылки дефицитной, самой дорогой водки «Столичной», в литровой банке – кристальный спирт и разнообразные закуски. Это были спасенные мужики, что желали отблагодарить извозчика.

– Дед, – тихо скулил Сережа, потягивая край дедова пиджака в сторону дома. – Бабушка Маша зовет.

– Пидожди, пидожди, щас, щас внучок, – отнекивался дед, и Сереже тут перепадала порция мороженого и лимонада от радушных военных.

Взрослые пускались в разговоры. Дед был словоохотлив, знал много историй, да и начитанность книг придавала ему в беседе с военными вес. За то и уважали деда Василия – добрый, не откажет в помощи, сети добротные вяжет и знает многое – настоящая ходячая энциклопедия.

К двенадцати ночи Сережа, перекинув через плечо руку деда, тащил того через парк к дому. Бабушка Мария уже стояла на крыльце с набором ругательств.

– Ты! Чума б в твою душу, – бубнила Мария. – Нализався. Лягай уже, черт старый.

– Бабушка, ни лайся. Ну, ни лайся! – еле шевелил языком дед. – Пиду на речку, пиривезу усех баб.

И то было священной правдой. Какой бы дед не вернулся из парка, каждое утро он вставал без будильника и шел с внуком на извоз. Но не в этот раз. То ли водка пошла не в ту глотку, то ли спирт оказался паленый, только дед встал утром, выпил кружку холодной воды и, окосев по новой, брякался в кровать. Бабушка развела руками. Деда добудиться было невозможно. Тогда Сереже ничего не оставалось, как взгромоздить на себя весла, взять кондукторскую сумку, дедову военную фуражку для важности и идти на извоз, теток перевозить. Четверо суток отходил дед от попойки, и все это время заменял его на веслах внук. После чего Василий заверил бабку, что больше и капли спирта в рот не возьмет. Но верить этому так уж не стоило.

Веснушка

Корову по кличке «Веснушка» любит вся местная детвора. У коровы рыжая макушка, смешная вытянутая морда и большие белые пятна по бокам. Десятилетний сын фермера – Ваня любит Веснушку больше всех: за ее белесые ресницы на рыжей морде, протяжное ласковое «Муу» и веселый нрав.

Каждый день пастух Аасим гонит стадо через лесок в просторные луга, к холодным озерам с высокой блестящей травой. У Аасима кожа на руках морщинистая, обожженная, глаза выгоревшие, а спина сгорблена от старости и солнца. Работа у него тяжелая, юному Ване кажется непосильной. Пасти коров приходится и в полуденный зной, и под проливным дождем, и под обжигающим ветром. Ничего другого Аасим уже делать не умеет. Просился он в трактористы, на свою прошлую работу,

с которой за беспробудно пьянку выгнали. Но не вышло. И не в умении дело, его-то не пропить. Дело в шуме, издаваемом машиной – отвык он от него, мысли разбегаются в одночасье. А помолчать и подумать человеку Аасим считает важным делом.

День кажется бесконечным. В какую сторону Аасим не развернется лицом – ветра нет. Возможно, где-то северней идет дождь, а в низине только и жди – одно испарение. Над головой небо с большими кучевыми облаками и палящее солнце. А воздух – тяжелый, будто пакетом целлофановым завязали, не продохнуть. Коровы топчутся невпопад, мычат, ведут себя крайне неспокойно. Да и как тут можно быть спокойным – жара выбивает из силы.

Аасим мучается, мысли расплываются, пот бежит ручьем по морщинистым вискам. Дорога пролегает через бескрайнее поле, мимо оврагов, разросшихся кустарников и ряда низкорослых деревьев. Аасим гонит стадо, а сам мечтает усесться в тени или сделать пару быстрых заплывов в озеро.

Дорога неровная и кривая, от чего еще больше хочется снять сапоги, а потом окунуться в прохладную воду. Коровы неохотно слушаются Аасима, собаку-поводыря тоже не особо примечают. Духота действует на всех. Но вскоре раздражительность снимает еле заметный ветер от воды широкого озера. И искупавшись прямо в нательном белье, Аасим выходит из озера с легкой улыбкой на лице: «Ничего, жить будем!».

Перед обедом, когда солнце занимает свой самый высокий пост, Аасим заходит в малую рощицу, садится, уставший, возле раскидистого дуба и жует лепешки, запивает потеплевшим квасом. Спать хочется неимоверно. Он дремлет одним глазом, вторым наблюдает за коровами – одни пасутся, а другие и прилягут в тенечке.

Аасим знает всех коров, каждой имя дает. Вон Пеструха – самая яркая по краске, быстрее всех заходит в воду, на луг. А вон та полинявшая – Старуха Соня, фермер ее бы зарубил давно, но рука не поднимается, первая она у него, молока приносила помногу и телят добротно, в трудное время только на нее надежда была. Теперь, как талисман держит. Но, конечно, лучше всех Веснушка – молодая она, непутевая, морду свою везде сует и по морде получает….

Пастух забывается в тени послеобеденным сном. Снятся ему коровы, они с ним разговаривают, песни поют. Аасим молоко холодное пьет, но напиться не может. От этого и просыпается – жажда душит.

Пастух, не спеша, потирает глаза платочком, вертит головой в разные стороны. Идет напиться к озеру и умыться. После обводит взглядом стадо. И не может найти одну корову. «Веснушка-ааа! Веснушка-ааа!». Все коровы Му-да-Му, а Веснушка не отзывается. И тут догадка – плохое произошло, не иначе.

Аасим вскакивает на ноги и давай носиться между коров, кликая как можно громче Веснушку. Дворовая собака, почуяв неладное, начинает лаять, коровы понимаются на ноги, мычат

с возмущением.

Пастух между тем совсем позабыл про стадо и про рюкзак тряпичный под деревом. Бежит он, стирая больную пятку в неудобных сапогах в кровь, и боли не знает. Только и думает, что жара сегодня его разум затуманила, что надорвала весь его пастуший опыт и завела Веснушку на запретные поля.

Веснушка же одурманена счастьем. Своей смешной мордой тычет в белые, розовые цветочки, смакует горстями трехгранные листочки и страху не знает. А вкуснее всех кажутся ей редкие красные цветы – цветы любви и страсти.

Сакральной тайной окутано все поле с волшебными цветами – клевером. В старину верили, что несет он в себе великую силу счастья, любви и молодости. Его листочки собирали в день на Ивана Купала, сушили и всегда носили с собой, как оберег от злых духов. А человека, нашедшего редкий четырехлистник, считали приемником удачи и везения во всех делах.

Веснушка, конечно, и не догадывается о волшебных свойствах клевера, но с жадностью самого настоящего обжоры тщательно поглощает каждый цветочек. Сладко и вкусно – настоящее коровье счастье.

Только Аасим бежит, как сумасшедший, и тяжело ему становится от каждого следующего шага. А когда он находит Веснушку на запретном поле – сердце скручивает морским узлом и падает на самое дно желудка.

– Веснушка, – кричит он, надрывая голосовые связки. – А ну! Пошла отседь, корова бестолковая! Кому сказано, пошла!

Аасим бьет животное толстым кнутом. Раз, два, три. Корова неохотно поддается, смотрит на пастуха большими обиженными глазами и часто моргает белесыми ресницами. «Говорю ж тебе, пошла!», – кричит Аасим сурово и гонит ее по направлению к остальному стаду.  Веснушке ничего не остается, как подчиниться. Да к тому же наелась она сладкой травы вдоволь, но все же Аасиму выражает недовольство протяжным «Му-ууу!». Мог бы и поласковее, подумаешь, чуточку отошла от курса, от стада отбилась. Ничего ведь плохого не случилось!

Вечер приходит с туманной дымкой испарины. Облака по краям неба тяжелые, солнце – красное, словно наливное яблочко, садится за горизонт неспешно, убаюкивает тихие бескрайние поля. Спите птички, спите деревца, травки и цветочки. Замирай в тишине природа.

Только на ферме отца десятилетнего Вани никто не спит. Свет горит во всех окнах, в коровнике шум, переговоры и неуместное мычание. У ворот фермы стоят две машины: одна – отца Вани, другая – местного ветеринара дяди Степы.

–Тимпамия, – делает вывод ветеринар, выслушав тихие причитания Аасима. – Объелась клевера, будем пробивать легкие, чтобы коровка ваша от скопившихся газов при брожении не задохнулась.

Все фермерские качают головами, жалко бедную – морда раздулась вместе с животом, мычит протяжно, ни стоять, ни лежать толком не может. Но делать нечего – надо спасать корову.

Ваня ходит взад-вперед, заглядывает за спины взрослых, лезет между ними. Мать суетится, просит, чтобы сын близко не подходил – еще чего корова лягнет. Веснушка же глядит на Ваню своими большими глазами, просит помощи. Мальчик беспокойно скручивает руки, привстает на носочки и вытягивает шею, чтобы разглядеть, что делает ветеринар дядя Степа. Но Ваню оттаскивают подальше от, чтобы не мешался под ногами и корову не смущал.

В самый пик боли Веснушка громко жалобно мычит, будто в последний раз, дергает конечностями. Ване жалко друга, он плачет солеными слезами в углу коровника, отворачивается от матери и так, чтобы никто не видел, шепчет про себя молитву, которую перед сном читает бабушка. Мальчик не понимает слов, не разбирает смысла, но верить всей своей детской душой

в выздоровление.

После всех процедур по спасению коровы Ване разрешают подойти на минутку к Веснушке и потрепать за ушком. Отец говорит ветеринару между делом, что, если не оклемается – зарежем, чтобы не страдала. Мальчик храбрится, не подает виду, что ему больно от папиных слов, но удар выдерживает. Подходит к Веснушке, приседает на корточки и гладит ее по рыжей макушке. Сердце бьется набатом, из глаза катятся робкие слезы. Ваня утирает слезы, закрывает лицо от взрослых и, когда никто не видит, обещает высшим силам взамен на выздоровление своей любимицы учить уроки, не гонять кур по заднему двору и съедать противный гороховый суп до последней ложки. Он так бы и сидел всю ночь возле коровы и гладил ее, но мать загоняет в дом и говорит бесцветные слова: «Утро вечера мудренее!»

Веснушка идет на поправку тяжело, полное выздоровление приходит только к концу второй недели. Но Ваня рад невероятно. Он выхаживал ее все эти дни, рассказывал выдуманные истории, которыми снабжали его мальчишки, приводил соседских девчонок в коровник, они плели из ромашек венки и надевали на рыжую макушку. Корова приветливо мычала в ответ и ласково лизала Ваню шершавым языком.

Веснушка вскоре окрепла. Ходила она теперь важная, умудренная горьким опытом, соревновалась в бойкости с Пеструхой, не давала проходу молодым бычкам, но бывало

и грустила в сторонке со Старухой Соней. По древним поверьям красный клевер одаривает нашедшего его могучей силой любви и молодости. Веснушка была молода, но вот материнской любви так с ней и не случилось.

Ваня очень прикипел душой к Веснушке, все мальчишеские горести и радости рассказывал только ей. И когда отец опять поднял тему: «Не отелится – зарежем», слезно заступался грудью за любимую корову и говорил, мол, пускай Старуху Соню режет, а Веснушку не трогает, а зарежет – не простит никогда! Отец порывался, но под напором жены сдался. Хоть мальчик

и должен быть мужчиной, но чистота сердце – важнее.

Прошел год. Аасим так и пас коров, осторожно обходил поле с нескошенным клевером, и больше не давал солнечному пеклу и душному воздуху затуманить разум. Веснушку он любил чуть меньше, чем любил ее Ваня. Но следил за ней внимательно и, когда казалось, что корова грустит, точно так же, как мальчик, ерошил ее рыжую макушку.

Одним погожим днем Аасим потерял Веснушку из виду. Пастух прошел мимо оврагов, ряда низкорослых деревьев и оказался у озера, широко поросшего травой, что и год назад. Веснушка трепетно мычала и со свистом вдыхала воздух большими ноздрями, лежа в высокой траве. Аасим посмотрел

в ее нежные испуганные глаза и качнул несколько раз головой.

Вечером того же дня, когда солнце еще только-только готовилось спуститься за горизонт, а птицы в перекличке начинали тихо петь колыбельные лесу; с блаженной усталостью на смешной рыжей морде Веснушка возвращалась вместе со стадом коров домой. А у нее под боком неуверенно перебирал заплетающимися ногами народившийся на свет теленок.

О себе

Папа

В жизни, длиною в полвздоха, не планируй ничего, кроме любви.

Джалаладдин Руми

Первым делом надо обнять. Увидеть, улыбнуться и прижаться со всей своей девичьей мощью. Припасть головой к груди и долго вслушиваться в неровный стук сердца. Замирать от теплоты, задыхаться от любви и чувствовать, как его широкая сильная ладонь гладит меня по плечу.

«Я дома! Я приехала! Я самая счастливая дочка на свете», – об этом можно не говорить, об этом стоит промолчать, он и так все знает. Папа готовится, выжидает дни. Дочка, внучка, зять. Надо бы постараться, надо бы еще немножко прожить, перетерпеть, помучиться. Я знаю, о чем он думает, но молчу.

Сядем за стол, на котором столько еды, что, кажется, это не мама готовила, а скатерть-самобранку расстелила. «Я же вас хочу накормить, как вы не понимаете!», – скажет папа. И мы будем сидеть, проболтаем до самой ночи о жизни, о планах и делах насущных. Споем самые любимые песни. И ляжем глубоко за полночь, с мыслью как-хорошо-то. Как хо-ро-шо!

Утром спозаранку встанем. Пока проездим туда-сюда, разберем сумки, почистим свежую рыбу с рынка – обед. Папа пожарит рыбу с картошкой так вкусно, что пальчики оближешь, тарелку всю кусочком хлеба промокнешь и в сковородку залезешь. И все из-за большого количество сливочного масла. «Ну, как набухает, как набухает!» – всплескивает мама руками и улыбается. «Зато вкусно, Наташ!», – заступается за готовку папа и сводит терпеливо брови. И правда, вкусно. И дело даже не в масле и не в его количестве, а душе. Вся душа ушла на эту рыбу. Ем, как в последний раз. А папа и приговаривает: «Ешьте, дети, такой в вашей Москве не будет». И правда, не будет.

Вечером обязательные шашлыки или барбекю. Открываем бутылку коньячной самогонки, красиво переливающейся всеми оттенками коричнево-золотого. Первую – за приезд, вторую «за все хорошее» – папин фирменный тост. Люблю папу до глубины своей детской души. А детской, потому что у родителей всегда дети маленькие, хоть двадцать нам, хоть сорок с лишнем лет.

Во вторник, четверг и субботу самые тяжелые дни – папа приезжает с гемодиализа¹. Не всегда, но ему становится плохо. Он лежит на диване, пульс высокий, давление низкое. Я звоню маме на работу и хочу кричать, но сдерживаю себя и выслушиваю, какую таблетку дать. Копаюсь в куче коробок, они падают из трясущихся рук. Меня пробивает злой мандраж и мелкая противная мурашка. Нахожу нужное лекарство, спешу с водой, меряю давление. Господи, только бы пронесло! «Сколько проживу, столько и проживу», – убивает своим похоронным голосом папа. Вскоре пульс выравнивается, давление приходит в норму. Папа засыпает, а я иду в свою комнату и тихо плачу возле спящей дочки. «Крепись! – говорю я себе. – Надо уметь быть счастливой, даже если у этого счастья короткое будущее».

На следующий день все стабильно и в норме. После обеда папиным знатным наваристым борщом из томатов, мы все вместе сидим в зале и болтаем. Разговаривать с папой можно часами. Особенно слушать истории про молодость, проведенную в селе Пологое Займище Астраханской области.

Истории залихватские, сильные, добрые. Ты погружаешься в них головой, видишь перед собой картины минувших дней: озера, ерики, огромную рыбу по десять килограмм. Слушаешь, забывая лишний раз моргнут, про банку с мороженным, в котором оказался один лед вместо лакомства; про порванные новые брюки по последней моде и как мать ругала; и про то, как ходили на сеансы «Волга, Волга» и надрывали животы от смеха.

И пахнет тебе в это время скошенной травой, свежим теплым хлебом бабы Маши и тонким займищным ветерком в знойный день с реки Подстепка. И хочется туда же – ловить рыбу, ходить босиком по ерикам и собирать на пятки занозы с репяхами.

За час до сна иду с дочкой гулять. Возвращаемся с уже заметно посиневшим небом, на котором выступили крапинками первые звезды. Папа с мамой сидят за домом на садовой качели. Перед ними стоит широкий пенек, на нем чайник и конфетки. Мы быстро желаем дедушке с бабушкой спокойной ночи и идем главного зевающего человека готовить ко сну. А родители продолжают сидеть, тихо раскачивают качели и с упоением провожают летний день. Разговаривают обо всем на свете, строят планы на будущее. Я выхожу на крылечко и вижу их сидящими плечом к плечу. Они в этот момент выглядят такими милыми и любимыми, что мне хочется, чтобы так было всегда.

Ничего не изменилось. Та же улица, покрытая ледяной коркой снега словно сверхпрочным брезентом, тот же дом, калитка, иногда постукивающая на ветру, ступеньки, светлая деревянная дверь. В доме тепло и уютно. И как обычно хорошо, до противного хорошо. Только мама в черном платке на кухне крепкий чай разливает по кружкам, еду на столе расставляет, накормить нас хочет, а сама не ест.

Тяжело. До исступления тяжело. На улице морозный воздух, заглатываю большими глотками. Вдохну, выдохну – легче, но только кажется. Завожу машину, прогреваю, выгоняю, едем. Теперь столько дел.… Машина на переключении скоростей «тыркает», неделю назад папа поменял свечи, так мама сказала. Надо позвонить папе, спросить, какие свечи.… Останавливаю машину, вдыхаю, выдыхаю – кому звонить? Некому.

Напечатанный лист со свежей краской – свидетельство о смерти будто упрямая насмешка мне в лицо. Не верю!

В тысячный раз не верю! Он здесь, он рядом, в моем сердце, душе, мыслях.

Говорят, на похоронах людей было много, очень много. Говорят, что машин было от самого переулка до выезда на главную дорогу. Говорят.… Только самое доброе говорят. Я ничему не верю, ничего не помню. Страшный сон, да и только.

Приезжем с мамой на кладбище. Ставлю машину возле ворот и несусь на всех парах, падаю на колени, и на меня обрушивается ледяным дождем реальность. Реальнее всех реальностей на свете. Она бьет по лицу, хлещет бичом по спине так, чтобы посильней прижать к земле, колет осколками

в сердце. Зажимаю сухие губы, скручиваю руки и реву криком, что черные карги срываются с насиженных крестов. Я не верю, папа! В сотый раз ничему не верю!

Дома лежу на диване, тихо слушаю в наушниках папины песни – с ними легче, с ними жизнь вроде как продолжается, в них папиным голосом поет Высоцкий про цветы на нейтральной полосе.

Мама возится на кухне, готовит ужин, который мы будем доедать всю неделю, и иногда горько, шумно и тяжело вздыхает. Ей тоже нелегко, как и мне. В сотую долю раз тяжелее.

За окном яркое морозное солнце нехотя садится за горизонт, пуская последние лучи сквозь рваные облака. Ночью выпадет снег и накроет блестящую корку рассыпчатым пуховым платком. И тогда земля вмиг преобразится, станет будто молодая холеная девушка в белоснежной шубке, улыбнется слепящему солнцу и будет заигрывать с ним алмазными бликами.

В природе ничего неизменно – лето, осень, зима. Жизнь продолжается, тихим ходом идет, переступая через души, унося с собой горести, радости, даруя волшебство, моменты счастья

и уныния.

А в доме тихо, тепло и уютно. Только где-то посередине грудной клетки зажимает и громадной глыбой обрушивается, давит на плечи, норовит обтесаться об нервы и уколоть посильней. Но вместе с этим каменную глыбу припирает любовь, безграничная, без памяти и времени, любовь детская, добрая, нежная, обласканная и убаюканная, наполненная всем спектром ярких подвижных чувств. У этой любви столько неиссякаемой мощи, столько силы и света, что можно в ней захлебнуться. Зажать кулаки, выть от боли, но чувствовать до последнего издыханья его любовь, свою любовь, любовь нашей семьи. Я чувствую ее, папа! Каждой клеточкой чувствую! И на душе становится хорошо. До противного хо-ро-шо.