Kitabı oku: «Чужой крест», sayfa 4
7. 1540 год. Султан и чужой крест
В 1535 году молдавский правитель Пётр IV Рареш заключил договор с Фердинандом I Габсбургом, направленный против османского правления. Это оказалось роковым шагом в правлении Рареша так как, узнав про его «тайные» сношения с австрийским двором, Сулейман Великолепный сильно удивился. Двух лет не прошло, как посланник Петра Стефановича засылал своих говорунов в Московию к царице Глинской с такой же просьбой. Но если у Елены был на службе умный муж Тимофей Васильевич Заболоцкий, который, явившись в Сучаву послом, рассказал Рарешу о давней дружбе его страны с Константинополем и нежеланием вызвать у Сулеймана даже сомнение в преданности оной, то европейским дворам любая заноза под ноготь туркам была слаще пряника. И там, где русские поддержали свои намерения относительно политики с османцами, выслав им богатые сукно, шубы и доспехи, важные европейские вельможи, пообещав Рарешу помощь деньгами и войском на случай нападения султана, мгновенно закрыли глаза на беду.
Последствия для молдаван ждать себя не заставили. Получив из Константинополя снисхождение и даже «благоволение» относительно их намерений к южному соседу, царь астраханский Абдыл-Рахман, ханы Крымский Саип-Гирей и Ногайский Шийдяк, вместе с братьями, князьями степных Орд Мамаем и Кошумом, тут же пошли на Молдавию. За два года язычники вырезали половину её населения, негодного для продажи, а пригодных всех полонили и свезли далеко от родной земли. Не остался в стороне от таких разбоев и казанский хан Еналей. Да и братья славяне – киевские и польские князья, воодушевлённые ненавистным молдаванам литовским королём Сигизмундом, кровожадными ненасытными коршунами кинулись добивать беззащитную нацию и добирать последнее богатство, что могли найти в Молдове, благодатной землёй, климатом и традициями.
Обескровленный и обесчещенный южный народ стал разменной картой в игре Священной Лиги. Обеспокоенный завоеваниями османского флотоводца Хайреддин-паши Барбароссы на юге Италии в Калабрии, новый папа римский Павел III в начале 1538 года объединил под эгидой Папской области Священную Римскую империю, Венецианскую республику, Орден Мальтийских рыцарей и Испанию. Петр IV Рареш, желая получить помощь от Габсбургов – Карла V и Фердинанда I, и воодушевлённый обещаниями Франциска I, оказался в этой христианской Лиге сильнейших слабым звеном, на котором сполна отыгрались нечестивые. Не веря больше своему правителю, не удивительно, что молдавская элита предала Рареша и согласилась встать под протекторат Сулеймана Великолепного. Его намерения аннексировать маленькую страну передал родичам тот самый Стефан пятый, правнук Стефана Великого, что был в Константинополе летом 1535 года.
В сентябре 1538 года турки вошли в Молдавию и меньше чем за год опустошили страну, взяв казну Господарскую со множеством золота, несколько диадем и богатых икон Стефана Великого. Крест его, обожествлённый потомками за могущество приносить славу и спасение тому, кто им владеет, Сулейману лично вынес на бархате новый правитель страны, назначенный султаном. Стефан V тут же создал в Сучаве турецкий гарнизон, а Тигина, вместе с сёлами, прилежащими к городу, превратился в османскую райю Бендеры. Такие уступки Стефана способствовали планам Сулеймана относительно Балкан. После двулетних походов по юго-восточной Европе оттоманское войско подчинило себе всю её. Храбрый Барбаросс, уже в чине адмирала, поднял османский флаг на Ионическом и Адриатическом морях, продолжая претворять мечту своего господина о большом Константинопольском озере.
А что же в это время творилось в Топкапы? Любимая Хюррем стала официальной женой падишаха и продолжала быть ему верной помощницей. Русский кузнец из Опочки Владимир успешно учился при дворце султана ювелирному искусству и за два с половиной года выполнил задание молдавского господаря. Копия креста Стефана Великого была передана в Сучаву весной 1538 года. Однако намерениям Стефана, увы, сбыться не удалось: Андрей Иоаннович Старицкий не дождался помощи. Он умер в московском подземелье 11 декабря того же года. Страшной была его смерть, замурованного заживо, преданного анафеме, забытого.
В сентябре 1540 года кузнец Владимир вновь был вызван к султану. Сулейман показал мастеру крест, полученный в Молдавии. Русский тут же узнал свою работу, так как уже мог различать и разные рисунки яшмы, и глубину цвета рубинов, и чеканку чужой руки. Признание Владимира подтверждало сомнения Сулеймана: молдавский господарь оставил себе настоящий крест, а великому падишаху отдал поддельный. Взбешённый, Сулейман грозно пообещал:
– Что задумано, тому и быть: исполни мою волю!
– Прости, Повелитель, я тебя не понимаю? – растерялся молодой ювелир. От купцов он регулярно получал новости от брата Николая и знал про судьбу князя Владимира Андреевича.
– Поезжай к тому, кто прислал тебя мне. Отдай ему этот крест. Остальное он сам поймёт, – ответил султан и добавил: – Горе тому, на ком чужой крест!
– Он молод, но усерден, – позволила добавить к словам мужа Хюррем относительно мастера. Во всех переговорах султана она была теперь единственным доверенным человеком: – Позволь, мой господин, узнать, как можем мы отблагодарить этого человека за его талант и послушание?
– Проси! – кивнул султан.
Владимир склонился ещё ниже:
– Великий повелитель, я хотел бы провести в твоей стране всю свою жизнь! Но воля твоя – закон! Поэтому я охотно отправлюсь, куда ты пожелаешь. Прошу тебя подарить мне одну из медных сковород из твоей кухни. На Руси не знают, как готовить на ней, я же привык к жареной пище.
– Сковороду?! Да ты к тому же ещё и скромен, русский мастер! Конечно, пусть дадут тебе сковороду. Но готовить на ней должна будет женщина! – он улыбнулся от мысли, внезапно пришедшей на ум, и посмотрел на Хюррем. С некоторых пор Сулейман был вынужден оставлять женщин в гареме лишь в силу традиции; ведь падишах давно проводил свои дни и ночи только с одной из них. К тому же новая перестройка в Топкапы и перенос здания гарема непосредственно к покоям султана, затеянные любимой женой, требовали от Великолепного «разгрузить» прожорливый и так дорого стоящий сераль.
Владимир сразу понял замысел султана и, растерявшись, не знал, что ответить. Отказаться от «подарка» повелителя, означало навлечь на себя его гнев и лишиться головы. Почтенно склонив голову, мастер принял мешочек с золотыми флоринами, а уже через день его обручили с киевской девушкой Ириной. Вместе с ней и «приданным» в виде сковороды посланник падишаха отправился сначала в Сучаву.
Их любовь стала мгновенной. Заметив, как невеста дрожит от страха под накидкой, Владимир протянул ей руку и на турецком попросил ответить, хочет ли она замуж. Если бы девушка отказалась, кузнец, неверное, пошёл бы наперекор воле падишаха. Но Ирина тихо прошептала:
– Да, – вслед за чем упала в обморок. Ответ на его родном языке и беспомощность девушки так потрясли мужчину, что он кинулся ей на помощь, не успев подумать, что она всё ещё принадлежность султана. Он открыл полог накидки, стал дуть ей в лицо, тереть её щёки, щипать за скулы. Бледный цветок, обречённый много лет не выходить за пределы Топкапы, лишённый любой возможности видеть посторонних гарему, Ирина лежала, как мёртвая. Испугавшись, Владимир сильно встряхнул её. Девичьи веки дрогнули и медленно открылись. Узнав, кто перед ней, Ирина улыбнулась.
– Лекаря! – потребовал евнух. Выполняя требование Хюррем, он испугался не меньше кузнеца. Если бы Ирина умерла, ему не жить тоже.
Через неделю, когда Ирину собрали в дорогу, Хюррем устроила свадебный вечер. На нём, кроме жениха и невесты, был только мулла. Совершив обряд, похожий одновременно на венчание и благословление, служитель Аллаха вложил в руки новобрачных по золотой монетке, а Хюррем дала каждому по ветке от миртового дерева, символа семейной крепости.
– Будь ему верной и всегда желанной, – искусная соблазнительница протянула Ирине флакончик с розовым маслом: – Не обижай её по пустякам, – посоветовала жена султана Владимиру: – Помни всегда, что Великий Сулейман поделился с тобой тем, чем мог бы воспользоваться сам. Это великая честь!
Женщина соединила руки новобрачных и отправила их в отведённую во дворце комнату. Только оказавшись там Владимир смог второй раз увидеть лицо теперь уже жены. Ирина была прекрасна. Её тёмные волосы придавали белой коже тон внутренней части морской ракушки. Глаза, тоже тёмные, были на этом лице волшебными ягодами. Прикоснувшись к ним губами, русский мужчина навсегда вкусил яд любви.
Уже на следующее утро молодые сели на корабль и покинули Константинополь, вспоминая его весь путь до Молдавии, который занял почти месяц.
Завидев крест в руках бывшего кузнеца, Стефан лишился дара. Он отдал Владимиру настоящую святыню вместе с подделкой и написал Сулейману, что кается в содеянном. Он пробовал искупить вину и, щедро заплатив, приказал Владимиру отвезти обе святыне сыну Андрея Старицкого, всё ещё заложника. Он верил, что, сняв чужой крест, спасёт себя. Но ровно через месяц после встречи с русским, великий господарь молдавский Стефан V, прозванный Лакуста (саранча), был убит. Владимир и Ирина узнали об этом, уже находясь в Киеве.
8. Россия. 1542-1569. Владимир Старицкий
Путь бывшего кузнеца Владимира домой был долог из-за внезапной болезни Ирины. Отвыкнув от холодных зим, в Киеве женщина сильно простыла и слегла. Священник из Печорской лавры поселил путников, отдав им половину дома, и посоветовал переждать зиму. Однако ждать молодожёнам пришлось больше года; Ирина была настолько слаба, что вряд ли выдержала бы путь. Владимир не торопился вернуться в родной город ещё и потому, что всё это время пробовал понять, сможет ли он привыкнуть к образу жизни славян. В Константинополе на улицах приветствовали друг друга даже малознакомые люди, и каждый желал при встрече здоровья Аллаху, тебе и твоим ближним, без всяких церемоний приглашал войти в дом, делился с гостем куском. В Малороссии и на Руси даже соседи были часто молчаливы и неулыбчивы, избы людей открывались для посторонних лишь в дни родин или похорон, за стол пришлых не усаживали.
Весной 1942 года Владимир и Ирина всё же добрались до Опочки. Почти двадцать лет мужчина не был на родине, но город мало изменился за это время. Дом брата указали всё на той же пристани; Николай стал знатным купцом. Не сразу признал он Владимира: когда-то тот был высоким, теперь стал ещё и могучим. Половину его лица скрывала светлая борода, кудри падали до плеч, широкие кисти рук выпадали из рукавов дорогой накидки, как якоря.
– Здоров будь, хозяин! – прорычал путник, непривычно складывая рот. До сих пор им с женой привычнее было говорить на турецком.
– Ты ли, брат? – удивился Николай, не торопясь распахнуть объятия. Прошло семь лет, с тех пор как Владимир, некогда кузнец из Опочки, вернулся из Константинополя на родину. Дом, где они жили когда-то с Николаем, сгорел в городском пожарище, и торговец перебрался в бывшую кузню на берегу реки, ближе к порту, а значит к воде. На этом месте купец заново отстроил избу, не большую-не малую, как раз в пору ему и жене. Более пяти лет брака с полячкой, пленённой кем-то из проходящих через Опочку воевод, да брошенной из-за немощи, потомством не порадовали.
– Я, – коротко ответил бывший кузнец, удивляясь, что его держат на пороге.
– Значит, здравствуй! Кто это с тобой? – кивнул он за спину брату. Владимир обернулся, вывел к порогу жену:
– Ирина. Знакомься.
– Жена или девка?
– Жена. Мне её сосватал сам падишах Сулейман, пусть будут благословенны его дни! – он обмыл руками лицо.
Николай словно очнулся:
– Так проходите же в избу! Вы, небось, устали?
– Полтора года в пути.
– Почему так долго?
– Ты про то на пороге знать желаешь? – впервые показал характер младший брат. Старший засуетился, кликнул супругу.
– Алиция, собери на стол! – шумнул он. Женщина, недовольная нагрянувшими незнакомцами, пробурчала:
– Нэчем потшэват. Только молоко йешт и каша.
Муж оглянулся, вскинул бровь:
– Я что тебе сказал? Брат это мой. Единоутробный. Из Царь-города прибыл. Иди за петухом, пировать будем.
Владимир, ощутив себя неловко, остановил:
– Не нужно, Николай. Хватит нам молока и каши. Баню ещё бы истопить, помыться с дороги перед вечерней зарёй.
Но брат уже стелил хлебосол.
Тем же вечером, помывшись и помолившись уходящей заре, Владимир и Ирина напросились жить не в доме, а в бане. Шёл апрель, ночи были не студёные. Да и взгляд свояченицы, как чёрное мыло с абрикосовой пудрой, сдирал кожу. Не по нраву пришёлся Алиции вечерний намаз гостей. «Кто из местных увидит, как падают ненужные родственники на землю и молятся Аллаху, ещё и дом подпалит. Живы в людях подлости половецких и ногайских племён. Османцы – ничем их не лучше».
– Зря ты так про них, – остудил брата Владимир за то, что тот назвал его неверным: – Это здесь продадут и правду и совесть. Восточные люди веру чтят и людей любят.
– Не знаю. По мне так лучше бы тебе крест носить и ходить по выходным в церковь, чем падать ниц за чужого бога.
– Бог для каждого один и в душе. А крест я ношу, – Владимир вынул из-под рубахи нательный знак и ладанку.
– Дивно пахнет. Сам ковал? – кивнул Николай на подвеску с маслом опопанакса. Разглядев, он попросил сделать такую же его жене.
– Сделаю. Только не теперь. Сначала мне нужно выполнить поручение Сулеймана, – ответил Владимир, но уже через время пожалел: взгляд, каким сожрал молдавские кресты его брат, хорошего не сулил.
За ужином женщины не перемолвились и пол словом. После кваса Николай стал добрее и попросил рассказать про далёкую восточную сторону, богатую и щедрую не только климатом. Там славянским людям было много чему поучиться. Кроме Константинополя Владимир ездил в Османской империи в Амасью, родину детей султана, где воспитывали и готовили к службе будущих наследников – шехзаде. Старинный городок широко простирался по скалистым холмам, в нём мирно текла река, отделяя изгибами понтийские деревни – кварталы, где жили представители какой-то одной национальности, дома утопали среди яблоневых и вишнёвых садов. Пение муэдзинов будило люд по утрам, многонациональный говор слышался на базарах, муллы, имамы и муфтии уважали атрибуты всякого вероисповедания, городские судьи кади брали налог только с торговцев, а за равные провинности одинаково судили армян и османцев, персов и грузин, боснийцев и курдов. В русских городах улицы, даже каменные, были грязны, дома перекошены и без дворов, сады сажали лишь в богатых усадьбах, да и то не все, звон колоколов радовал только в праздники, в будни он казался тревожным. Иноземцы на Руси не уживались, так как даже свои меж собой здесь не ладили, в церковь люди ежедневно не ходили, наперстные кресты разрешалось носить только монахам и знатным, налог уездным дьякам платили с души, суды решали судьбы не по закону, а по усмотрению. Цеплялся взгляд приезжих и за одежды славян – холщовые, льняные, шерстяные. Красок в повседневной робе было мало, обувь – лапти или валенки – уродовали ногу, особенно женскую. От славянской еды Владимир и жена отвыкли тоже: вместо отварной курицы или куска мяса на вертеле им хотелось бы непризнанных у восточных славян парной пшеничной крупы и молотого мяса. Свинину есть гости отказались наотрез. Брюква и репа, гречневая каша и гороховый кисель, ржаной хлеб и кислый квас вызвали у них тяжесть в животе и понос.
Рассуждая про это, бывший кузнец решил поехать в Старицу на третий день. Не видел он для себя жизни в родном города. Да и брат, единственный человек, к которому ехал, оказался теперь не тем, каким был раньше. Жир на боках затопил и его доброе сердце, и светлый ум. Что до воспитания, то его в бывшем пронырливом служаке порта, а теперь разжившимся на восточных товарах от брата торговце, не было и вовсе. Да и жену свою Владимиру было жаль: не научившись ни готовить, ни вести хозяйство, вряд ли Ирина сойдётся с Алицией. Одна – утончённая песнями и благами гарема, другая – надсаженная насилием панов и бояр. Эту разницу не перешагнуть, чтобы сблизиться. Да и жить им в бане – не дело. А чтобы ставить хоть какой дом, придётся для заработка браться за прежнее ремесло. Николай эти мысли поддержал: кресты и украшения для Опочки баловство ненужное, и надеяться прожить с них, продавая на ярмарке, – бесполезная дума. Другое дело ковать подковы и замки, чинить корабли, править оглобли на телегах или санях, ставить решётки на окна и в клети, лудить бочки, паять сундуки.
– Впрочем, сам думай. Может и стоит ехать сразу в Старицу промышлять безделушками. Там к столице ближе, народ другой, побогаче здешнего, – сказал старший брат сухо, но тут же испугался свои слов: – Да ты погоди, Володька. Завтра вербное воскресенье. Сходим к боженьке на поклон, потом решим, что делать. Мне бы Вешнего Егория дождать, чтобы скотину выпустить из стойла, тогда могу поехать с тобой. Нельзя тебе одному с женой по нашим дорогам, да ещё с таким грузом. Много развелось теперь разбойников и душегубов. Царь, хоть и юнец совсем, но в отместку за загубленную мать мстит боярам, а отыгрывается на народе. Так простой люд в городах давит, что он в лесах хоронится. Там, кроме коры, есть нечего, поэтому разбой царит вовсю. Ты вот по реке пришёл, а на воде беды не много. Не всяк решится на корабли напасть. А пеший – добыча лёгкая. Погоди малость, после Георгия поедем в Старицу с московским обозом. Торговцы по наземным дорогам под охраной путешествуют. С пищалями против топоров спокойнее.
– Хорошо, – согласился Владимир. Насмотрелся он на беглецов окаянных и в Молдавии, и в Киеве, да и в здешних местах. Голодный человек – хуже зверя. А у него дело важное. Нельзя не исполнить.
На следующий день спозаранок все люди вышли к лесу ломать ветлу. Голые ветви с едва заметными почками понесли в церковь. После освящения в чанах со святой водой в каждой избе поставили свежие ветки в стаканы под образа. Прошлогодние вынули в сени, чтобы гнать ими скот на выпас в сто двадцать шестой юльев день. Снова сели есть и пить. И так – всю страстную неделю, вплоть до Пасхи. Хоть пост, хоть нет, а без хмельного квасу не жить.
Всё это время люди шатались без дела и забот. Праздники работу отменяли и миряне христосовались, балагурили, угощались, тут же дрались на кулаках. Брань с площадей неслась за много вёрст. Здесь шли торги, вершились суды, шла расправа за прошлые или новые грехи. В полях, всё ещё скованных ночными холодами, жгли костры, прыгали через них, не дожидаясь Купавы. В реку шли, напившись и надравшись. Наморозив зады, бежали отмокать в бани. После снова бражничали, пели, бранно ссорились, дрались не понарошку – вусмерть.
Ирина смотрела на эти дикости, отворачиваясь и закрывая лицо: «Что за люди? Почему праведную жизнь они ведут лишь тогда, когда на грешную уже нет ни сил, ни здоровья? Что за карма у них, и как может помочь им бог, если они сами себе помочь не хотят?». Православной жизни в Киеве до того, как её в восемь лет взяли в плен, женщина не помнила, а столкнувшись с пугающей действительностью, рыдала на плече мужа каждую ночь. Не терпелось ей уехать из Опочки. Алиция поддевала её, когда оставались они одни, называя дикаркой. Однако, когда настал пастуший день, Ирина первая сплела венок для самой дойной овцы из трёх в стойле, для заклинания над скотом, уберегающего от лесных ведьм, нечистой силы, волков и страшных болезней. Глядя, как молодая девушка водит руками над головами коровы и овцы и бормочет что-то непонятное, Николай и Алиция зачарованные молчали. Было в этом много языческого. Обряд Ирина помнила от бабки. В украинских сёлах день пастуха был тем особым праздником, что пропустить нельзя. Медленно возвращалась к девушке память о давней жизни. Однако всё же сильно хотелось ей обратно в Топкапы. Владимир, не зная, как всё будет дальше, пообещал жене, что как только отдаст крест князю Владимиру Андреевичу, вернутся они в Константинополь.
Выдоив после обряда овцу на треть и вылив молоко на зарю, Ирина уступила место хозяевам. Они стали махать по углам двора прошлогодними прутьями ветлы. Хлестали им скотину, приговаривая: «Господь, благослови и здоровьем награди! Благослови тебя, Господи, и здоровьем награди!». Скот и пашня позволяли выжить даже самым бедным, что в рабах.
Наконец наступил день, когда братья собрались в путь к Старицкому. Молодого князя Владимира и Евдокию выпустили из заточения в 1541 году по приказу Ивана IV. Ходатайствовал об освобождении узников Дмитрий Бельский, опекун царя, примечая, что «прежнюю челядь (при князе Владимире, Е.П.) царю угодно сменить, а свою, доверительную, ставить, дабы приглядывали за бывшим пленником, кабы не зачинил он какую смуту, али не стал с ворогами молодого двоюродного брата в сговоре, а то ещё хуже с намерениями худыми в сторону кузена…». Так сделано и было, о чём в Летописях отписали следующее: «… пожаловал князь великий Иван Васильевич всея Руси, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Владимира Андреевича и матерь его княгиню Ефросинью, княже Андреевскую жену Ивановича, из нятства выпустил, и велел быти князю Владимиру на отца его дворе княже Андреевском Ивановича и с материю… вотчину ему отца отдал и велел у него быти бояром иным и дворецкому и детем боярским не отцовским».
Встреча кузнеца с князем Владимиром состоялась в Старице летом 1542 года. Девятилетний мальчик смотрел на приехавших из Опочки путешественников, оборачиваясь то и дело на мать. Ефросинья, узнав историю двух крестов, тут же приказала разместить дорогих гостей в тереме, что остался им с сыном от загубленного мужа. Всё имение князя Андрея вернули семье обратно не так давно. Глядя на кресты, женщина плакала и думала, как запоздало привезли их. Может и прав был молдавский шельмец, задумав освобождение её супруга? «Может и помог бы тогда этот крест, ох, не перепутать бы какой главный».
– Позовите мне кузнеца, пусть придёт один, – кликнула она дворне, а вошедшего мужчину попросила уточнить, где подлинник: – В красной тряпице, говоришь? А тот, что делал ты, в синей? Вот и ладно. Ступай! Я покамест подумаю, как быть с этим добром. Отцу не пригодилось, может сыну его станет подмогой, – Евросинья встала в угол перед образами, приложив всесильный крест к груди. А и просят ведь Старицкие всего ничего – чтобы оставили их разводить пчёл. Ввязываться в политические дрязги – последнее дело для тех, кто живёт по совести. Дак нет же, царские приспешники норовят проникнуть к Владимиру даже под одеяло, прослушивая, не чихает ли он против кузена. Наверняка стоит отказаться от крестов. Вернуть гонца падишаха в Царь-город с его грузом, пусть Сулейман решает, топить ли кресты в Босфоре или расплавить их в печи.
От этих дум заснула Евдокия только под утро. А когда вернулась в горницу, где оставила кресты, красной тряпицы не обнаружила. Бросились искать, да тут же оказалось, что крест выкрал Николай и уже бежал в Опочку. Послали за ним погоню, но ничего это не дало: след свой ушлый купец запетлял, как косой на свежевыпавшем снегу. Владимир, младший брат вора, весь день был сам не свой. К вечеру его позвала в опочивальню хозяйка и, плотно закрыв за ним дверь, протянула синюю тряпицу.
– Ну-ко глянь, мастер, твоих ли это рук дело? – тихо попросила она, давая понять, чтобы и он не шумел. Владимир развернул ткань и стал разглядывать. А чем больше вглядывался в оставшийся крест, тем слабее становились его ноги.
– Как это возможно? – прошептал он губами, вскинув на княжну взор.
– Значит верно, – обрадовалась она: – Всё вышло, как задумано. Я нарочно поменяла кресты местами и оставила красную тряпицу с двойником там, где её было проще найти. Только не думала вот, что вором окажется брат твой. Ну да ладно: однажды каждому будет свой суд. А покамест пусть летят слухи голубями. Пусть трубят Ивановы глашатаи по всем дорогам о пропаже ценности Стефана Великого. Пусть думают, что нам осталась копия. А мне эта вещица тоже для правосудия останется. Дай только, Господи, окрепнуть и возмужать сыночку моему Владимиру!
– Госпожа, я отныне твой слуга! – ювелир хотел преклонить колени, но от страданий, страха и только что испытанного стыда упал перед Ефросиньей.
Подняв его, женщина впервые за долгие годы улыбнулась:
– Что ж, я понимаю теперь, почему ты так не хочешь возвращаться в Опочку. Но всё же, Константинополь – тоже не твоя земля. Да и жена твоя может потерять в дальней дороге драгоценный груз. Женщинам в её положении лучше не путешествовать. Что ты так удивляешься? Я могу понять, почему женам временами хочется то спать, то плакать: – княжна похлопала ювелира по плечу: – Так тому, знать, и быти: будешь служить не мне, а сыну моему. Хорошие люди – всегда большая редкость.
Так ювелирных дел мастер остался жить в Старице. Вскоре он стал знаменит и достаточно состоятелен. Поставил дом, соорудил себе мастерскую. Ирина торговала в лавке. У пары, один за другим, появились два сына.
Прошло более двадцати лет. Жизнь в стране менялась и не к лучшему. В 1564 году Московский царь создал для себя наёмное войско: «избранную тысячу», куда зазвал представителей наиболее знатных родов и потомков удельных князей, обозвав служак опричниками. Вместо платы им раздали земли боярские и посадские, разорив неугодных и разделив людей на государевых и земских. Вместо закона крамольникам сунули в руки палицы и мечи. Вместо доброго слова вложили в уста клич «Гойда!» в знак прославления и признания государя Ивана IV. Никогда не жил русский человек сытно и спокойно. Всегда находились те, кто хотели его ограбить и обозвать. Приходила беда, если нападали иноземцы. Но когда убивать и лишать нажитого стали свои, кроме как горем такую жизнь не назвать. И заступиться за народ было некому. Царь, помазанник божий, прав даже если крив. Поэтому народ в муках жил и в муках умирал, не уставая молиться о лучших временах.
В апреле 1564 года от бесправия Великого князя, при котором вошли в невозможный резонанс прославление одних и гнобление других, бежал в Ливонию русский боярин Андрей Курбский. Это бегство, расцененное в палатах Кремля и Александровской слободы, как предательство, стало вызовом опричнине. Уже свершились к этому времени тысячи казней невинных, уже распростёр свой гнев российский государь до крайних границ великой своей страны, уже узнали про него то худшее, за что может и должна отвергнуть церковь. Вот только заступника от злодеяний у праведного люда не было ни в лице человечьем, ни в гневе божьем. Церковные служители, купленные с потрохами, закрывали глаза на беспредел царя, богатея от его греха к греху, ведь отмаливание предержатель власти оплачивал щедро. Многие понимали это. Потому и пришёл к Курбскому в Опочке купец Николай, брат бывшего кузнеца. И принёс он ему вместе с легендой о двух крестах, предназначенных князю Старицкому, святыню молдавского Господаря Стефана Великого. Как глянул Курбский на крест, что положил ему в руку Николай, так и замер: о славе этого распятия он знал. В подлинности изделия мог не сомневаться: золото горело, каменья сверкали. Ноги Христа накрест, прибитые одним гвоздём, и единственная надпись над головой I.N.R.I – «Иисус из Назарета Царь Иудей», подтверждали, что крест католический.
– Пойдём со мной в Ливонию, добрый человек, – предложил князь Андрей купцу. А тот стал торговаться: что мне там дашь да в какой чин определишь.
– Я сам беглец, поэтому не могу сказать, каковой будет жизнь моя в изгнании. Но обещаю не обидеть, – рек боярин великого рода.
– Хорошо. Дай мне только решить здесь все дела, и жди затем к себе, – ответил Николай, словно речь шла для него не о спасительном бегстве, а о коммерческой экспедиции.
Вечером мужи расстались, а уже на рассвете вломились в дом к купцу опричники. По следам гнались они за Курбским, потому и расспрашивали любого, кто мог хоть что-то сказать о придворном изменнике. Соседи, видевшие у крыльца Николая коней с богатыми сбруями, донесли. Кинув купца в яму, кишащую пиявками, кромешники пытали его, как найти беглеца. Так и умер он, ничего не сказав не потому, что кому-то предан был, но так как не знал ответа. Путь в 400 вёрст от Опочки до Старицы слух о его смерти проделал за два года. В коротком послании, переданном брату Владимиру на бересте со случайным добрым человеком, Николай каялся за грехи и писал: «То, что взял я без твоего ведома, отныне мне не принадлежит». Так в 1566 году Старицким стало известно о том, что второй крест вывезен за пределы Руси.
