Kitabı oku: «Легким ветром», sayfa 2

Вирус «Я»

Все началось с того… Даже нельзя назвать, с чего все началось. Или оттого, что одно единственное спасительное место, которое раньше могло определить твое достоинство, вдруг пропало. Вернее, его убрали. Убрали быстро, моментально, непредугаданно.

Куда теперь? Свет большой. Имеет четыре стороны. И школьные предметы знают все ясно. В счастливой стране воспитывались.

Все дерево отношений во мне превратилось в маленький теремок-точилку, что компактно уместился в кармашке возле моего сердца. Внутри заговорило непонятное существо, которое и было, наверное, сутью всех прожитых лет. Все, что порвалось снаружи, вылетело из меня непонятным ворохом, высыпалось, превратившись в некий эффект игры. Что накопилось в моем воображении за много лет, стало жить, осело в одной лишь точке моего организма, точно прививка.

Что это за существо, нельзя было объяснить. Оно было похоже и на собаку, и на амебу, и на… ну, можно сказать, и на удава, и на растение. Можно перечислять бесчисленный биологический ряд всего живого на Земле.

Только однажды это существо выросло из меня и стало вырываться наружу. Ему явно было неудобно со мной. Оно воевало внутри меня, сковывало, мешало мне и развязло во мне настолько, что вообще не могло никак совладать с окружающим светом. Стало поддаваться вредным привычкам, шло на обман, как на сладкие конфетки, и предавалось пагубным влияниям. Это было тяжело нам обоим, чувствовала я. Существо решило все-таки избавиться от меня, выйти наружу, разрушив все мои занятия до основания.

И я решила проводить своего временного жителя, вернуть его обратно, откуда оно вышло. Я приехала на то старое место, где и происходило все, что стало поводом к моей деятельности. На то место, которое некогда я считала родимым, матрицей, что питало и вдохновляло меня долгие годы. Существо сроднилось со мной, превратившись чуть ли не в мое «Я» и двигало не только мной, моим сознанием, но и той улицей, где все происходило, домами, что менялись год от года, людьми, что тоже менялись, как привычный образ жизни.

Все перемешалось там. Только мое «Я» упрямилось и было недовольно, бастовало, сопротивлялось и митинговало со страшной силой. Хорошо, я слышала его мятеж внутри себя, хотя сильно расстраивалась.

Упрямое «Я» тыркалось во все стороны. Оно вырывало из моих воспоминаний различные эффекты. Иногда казалось, что я перемещаюсь вместе с ним по всему миру, подхватываемая колдовством джинна, превращая мой эффект присутствия в постоянный смысл, забывая при этом о настоящей реальности. Я решила избавиться от навязчивого «Я» и запереть его под тяжелый спуд.

«Я» сидело наказанное долго-долго, хотело вырваться и опять же надеть свои очки, как вдруг… Это произошло внезапно, точно гавкнула собака. «Я» решило разрушить все преграды, будто выпрыгнуть из котла. Словно пушки двинулись на поле сражения. Казалось, «Я» искало свою славу.

Но… вышла жалкая картина. Оно превратилось всего-навсего в огнедышащего змия, чтобы вылететь и где-нибудь устроиться на новом месте. Устроиться поудобнее лентяйке «Я» хотелось как можно быстрее, поразив при этом слабый податливый организм и превратившись в обычную оболочку, нечто, похожее на вид.

«Злая шутка! – думала я. – Интрига судьбы, опасная игра, вирус жизни».

«Я» смотрело теперь прямо на себя в зеркало:

– Видишь, это такой человек. Какая разница, кто он – африканец, китаец, эскимос, европеец. Это уже уравнение на обе стороны – с запада на восток, с севера на юг, долгота и широта ходят по параллелям, как «я – это я».

28.06.17

Слива

1

Растет у самой дороги старая пышная слива, большие сочные плоды дает она каждый год. Рядом дом, там живет Петр Григоров. У него большое хозяйство, собаки, он читает книги и любит критиковать. Такой дотошный человек этот Григоров. Страсть у него до литературы. Сам-то не пишет ничего. Но есть у него друг, писатель Никитин Павел Семеныч. К нему он всегда на «вы». Частенько он приглашает его, как старого приятеля, посидеть у сливы, поговорить о том о сем и о чем-нибудь между делом тоже. Давно их дружба крепко завязалась, не разлей вода. Только один его сосед Иван Федоров, любопытный и страшный ротозей, постоянно вставляет свои вопросы, когда приятели отдыхают вместе. Продыху от него нет, зануда такая, как говорят некоторые, не человек, а заноза.

Каждая встреча друзей не просто абы-кабы, а целое событие, будто они полжизни друг друга не видели или съехались из какой-либо непроглядной дали.

Это и понятно: каждый своим занят, а дружба – это нечто особое, что-то вроде церемонии. У каждого своя церемония: маленькая, большая, настоящая или вроде некой игры, может даже детской, а может, рисковой и опасной.

Вот снова поспела летом слива, вышел Петр к дороге посидеть, а сам Никитина ждет, писателя своего знакомого, и просит его посидеть с ним рядом.

Вот сидит Григоров под сливой, а рядом ручей подмывает дорогу и журчит, так и заслушаться можно. И вдруг среди шума неясно кто-то говорит:

– Уж очень ты официально. Как на пенсию ты вышел, министр бы из тебя отменный стал. Строг из тебя отец.

Петр поднял голову и обрадовался. Перед ним, будто само явление, прямо, как стена, стоял Павел Никитин.

– А-а-а, Павел Семеныч. Заходи, отдохни со мной. Давно не видал тебя, заработался ли? Что у тебя за станок такой?

– Писательский, все бумаги одни шелестят, шелестят.

– О чем ты все? Как бы судьбу свою не прогадал.

– Она, и так одна бумажка.

– Бумажка-ромашка. Строчишь ты за своим станком, как из пулемета.

– Да, крошить почемучек я давно умею. Будто мишени, сбиваю их: «А судьи кто, а судьи кто?» Вот завел себе Гаврика. Каждый день теребанит в оконную раму про свою почту. Одно и то же, одно и то же.

– А ты дай ему поклевать. Почувствует, какой твой хлеб.

– Устал.

– Лучше расслабься, поболтай. А-то только занят. Я-то давно за ворота не выхожу, возле своей сливы отдыхаю. Люди не промах. Вот так жизнь и парится, что жарко, наверное, и там, на верхах, такое же вроде.

– И ты проветрись.

– Ну, рассказывай, какой ты теперь.

– Вот ты просишь меня – расскажи. А у меня не все так гладко, как может показаться на первый взгляд.

– Все равно рассказывай! – стал настаивать Петр.

Павел вздохнул и начал:

– Вот сижу я за столом, как на вышке, на пике ее, и со страхом смотрю вниз, где творятся ужасы, мучения. Много загублено людей. И сам страдаю от этого. Кто поднялся на ту гору, тот и писатель. Такая зоркая он птица. Да в небе-то корма нет. Вот и спускается писатель на землю, чтоб покормиться, а потом опять за перо.

– Хищный ты до своей работы. Хоть бы одно свое перышко обронил, чтобы знать, какое оно. Своих-то птенцов давно летать обучил?

– Думаешь, легче от этого, когда в мире все одинаковы перед Богом?

– Чего болтаешь? Лучше бы занимался делом.

– Хочешь, чтоб я ушел надолго ото всех, заперся в свой угол за бумагами?

– Да, потом набегут журналисты, корректоры, редакторы. И станут отмывать тебя дни и ночи, дни и ночи. Это я помню. Столько было шумихи во дворе, целый переполох. Все думали, свадьба. А там одни бумажки по свету разлетались.

– Целые года продолжался переполох.

– Вот-вот. Большой ворох мусора выбросили за делом.

– Это больно. Своя тельняшка ближе к телу. А тут каждый просит ее поносить. Поматросит, ну и бросит, получается.

– Да все это вроде сказки.

– Теперь это сказки. А кабы надеть ту шкуру, посмотрел бы я, как звать на помощь прибегут. «Полундра-а-а!!!» – вот что это такое.

– Думаешь, я смог бы?

– Не каждый выплывет на берег после такого кораблекрушения.

– Ведь такая мойка на кораблекрушение не похожа. Ведь любопытным только из-за зеркала видно было.

– Все это наши женщины, любовь…

– О ком ты?

– Об одной, Наталине Ольге.

– Так поговорим о женщинах, – предложил Павел.

– Я-то в них не очень-то разбираюсь. А так, как сердце чует. Раз хорошо тебе так, значит, поехали, вперед. И рукой махни, – отговорился Петр.

– Какой же ты неусидчивый. Тебе пусть бабушки стряпают: кому пирожок, а кому на бок. А я-то не просто так сижу. А дела решаю.

– Вот и наделали тебе.

Петр почувствовал, что разговор больше не клеится, пожал руку приятелю и дал ему новую гелевую ручку для письма. Павел принял подарок, положил ручку в нагрудный карман, встал с лавочки и быстро пошел к себе.

– Осторожно, пороги высокие по пути встречаются. Как бы ноги не увязли в грязи. А то от кликуш бед не напасешься.

Павел ушел быстро и вскоре мгновенно пропал, точно очутился в совсем ином, закрытом для остальных и оторванном от всех мире.

2

Всю ночь Павлу Семенычу были тяжелые видения. Приснилось кладбище, в ров проложен какой-то металлический изоматериал. Никитин вдруг почувствовал, как немеют его руки до боли в конечностях, и ужас начал напускать страшные картины в его воображение. Павел чуть не вскрикнул и проснулся.

Раздался телефонный звонок. Это старый приятель, Климентов, почему-то поднял тревогу. Он судорожно перебрасывался словами о грехе реновации, о каких-то возникших судах на этой почве, что людей возвращают в сталинизм, вроде того, что из земли выкапывают похороненные временем исторические вирусы, и они опять поражают людей. Потом о лагерях, о массовой кремации стариков.

– Какой же ценой стариков заселят в новый дом! – возопил Климентов. – Седые старики стряхивают на нас пепел отживших болезней. С такими соседями лучше сразу облысеть и вечно сидеть у окна и курить сигары, даже не реагируя на то, что происходит вокруг. В городе шум, гам. В городе разве люди? Это сырье, материал. Их года уже сочтены!

– Успокойся, Сережа. – Никитин хотел остановить истерику друга, но Климентов давно приобрел личину кретина, и сдержать его было невозможно.

Климентов снова возбужденно возопил:

– Мне каждую ночь снятся утопленники, как они наедаются перед смертью, плюют на других, чтобы насытиться чужим горем и потом унести его с собой в могилу. Пусть пируют, пока плохо другим, давят кости живых ради того, чтобы утонуть в ванной. А я затыкаю себе тампонами нос, уши, перевязываю себе горло: его часто стягивает, как и лицо, будто я в собачьей маске.

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Вчера привезли гроб, этот голубой гроб, в котором и лежал самоубийца.

Климентов даже издал протяжный стон.

– С тобой невозможно разговаривать. Тебе нужен очередной вызов, – хотел предложить Никитин помощь, но вспомнил, что Сережа давно привык к госпитальному режиму и ему нужно, наоборот, больше свежего воздуха. Но где им в шумном городе, наводненном стройкой, напитаться?

– Вызовы тебе не помогут. Крепись сам, как знаешь: помощь там, где обретешь себя.

– Друг, что же ты мне можешь сказать?! – Климентов требовательно спросил, точно экзаменуя Никитина.

– Мусорку сжигают в космосе и потопляют города на их станциях тоже. Не ходи ночами по Луне. Зрелище страшное.

– Кто бы постирал мою рубашку? Я опущен страшно, сплю, засыпаю с тяжелой головой. И боюсь проспать, как бомж.

– Твоя карта при себе? Проверь, в порядке ли она.

– Предлагаешь поставить мыльную оперу где-нибудь в Саудовской Аравии или в странах отсталой Африки?

А может быть, в Европе в каких-нибудь Средних веках? Нет, лучше быть садовником, поливать цветочки. И твой пес будет напоминать, как ты десять лет назад пахал на даче.

– Как же ты опустился?! Под тобой уже долговая яма.

– Нет, я часто спускаюсь в подвал ЖЭКа, работаю сам, как домовой, и даже лаю, как и мой пес, только на дворников, что ломают деревья.

– Не скучай, дружище. Остановись. Раз твои больные ноги устали носить тебя по улицам твоей молодости. Ветер сам принесет тебе вести.

– Тебе хорошо рассуждать. Ты писатель, говоришь даже сказочно. Живешь в своей книжной столице, хозяйничаешь в книжном государстве, воюешь на книжном полигоне. Познакомил бы меня с кем-нибудь. Давно я не был Дон Кихотом.

– Челноков тебе мало, фанатов. Выгляни на улицу – стена, плотина живых людей. Прохода нет. На дорогах фуры стоят в пробках. Земля горит под ногами.

– Ну хоть с кем-нибудь, хоть с самой страшной, уродливой, на худой конец, бабой познакомь. Что скрываешь?

Никитин задумался.

– А-а. Могу предложить Глухаря. Он, правда, спичками постоянно чиркает. Или вот Хилыч есть такой. Он, правда, чихает через каждые пять минут. Отчего не знаю. То ли аллергия у него на асфальт, то ли…

– Греческой богини разве нет, писатель?

– Откуда ей взяться? Если кто и нарядился в огромную шляпу, так это значит «беги в общественную столовую». Вот и вся любовь.

– А вот один грек есть знакомый, шустрый малый.

– Слепой, что ли?

– Нет, с абсолютным слухом, с интуицией, вроде как у осы.

– Ясно. Значит, телеграф на дому можно открыть.

– Это дело, а то ведь наши дамы-то одолели меня со своей яичницей. Я ею сто раз уже объелся. А они опять кольца золотые требуют. От них одними яйцами не отобьешься.

– Это все от испорченности твоей. Не строй золотые замки. И Золотая баба не будет стоять в дверях и на проходе.

– Мне б, как у тебя, птичий язык заиметь. Вот это воля! Вот это полет! Фантазии…

– Грек бы в таком случае сразу бы воскликнул «Рак!» А я бы деранул сразу через весь коридор, пулей. Не выдержал бы садизма.

– Вот что значит невесомость. Мне бы так поплавать.

– Ты серьезно? А не боишься, что одна каракатица тебя укусит больно-больно?

– Ладно, не страши, лучше познакомь.

– Потом, попозже. Ты пока успокойся. Пока.

Никитин бросил трубку и с тяжестью выдохнул, будто передвинул огромный мешок и сильно устал. Рука его измождено опустилась, как выжатая тряпка. Никитин бросился в кресло, в котором тонкое его тельце казалось всего лишь тенью от клена из окна.

3

Сил у Никитина не было ни на что. Казалось, то, что он говорил своему другу, было напускное, поверхностное. А он-то сам трусливее Климентова, слабее и ничтожнее его во много раз. Как же он еще что-то советовал другу, ставил что-то в пример? А сам ни на что не годный, сам не может приступить к своим делам.

А еще этот всем объявленный в стране клич: «Вперед, славяне! На помощь нашим братьям!» Конечно, некоторые сильные мужики из глубинок встали и примчались сразу. Да у первых только по ошибке вышло. Вот их и перебили на Майдане. Погибли сильные люди почти без боя.

И что? Герои теперь в земле лежат. Такая же попытка была и с друзьями-журналистами. Попались на рожон. Полегли, как Стенин, перед стеной. Теперь земля будет содрогаться. Недаром «Тополи» выезжают на Красную площадь каждый год. А страхов-то, страхов! Лучше не думать. И не думать нельзя. Поехать бы в деревню. Да и туда дорога перебита стала. Так и сиди, как птичка на веточке, или бабочкой порхай.

А все это война – погоня за смыслом. Оттого она, что нового много. А там история известна многим, ложь и неправда. Что историю на дыбы поднимать?

Опять думают, чему же уподобляться? Где эта правда? Или так это, заслонка такая просто, щиток, вроде бы птички козодоя, что маскируется под щепу или сучок на дереве. Покров такой у нее. Только бы ворон не налетел.

Вот и мчится мой литобоз без остановки. Как цыган, я будто в грязи, пою, чтобы не было мрачно. Когда обоз встанет, солнце будет видно долго-долго. Светило есть у Земли, и всех видать, как мы похожи. Отдыхаю, и мне хорошо. Значит, и Бог послал мне радость, как и всем добрым людям.

Стоит мой литобоз, и тряски нет. И в голове не стучит, и шума нет. И исходят от меня будто видения, что в дороге в морщинах в память затесались. Так и мечутся вокруг меня всякие сказочные птицы, что засиделись в моей груди, точно в клетке. Зачем их сдерживать? Пусть летят на свободу. Да вот не хотят они так просто улететь. Прикормились, пригрелись возле меня на груди. Садятся и на руку, и на грудь, и на голову. Точно я не человек, а дерево какое, где им много места на ветках. Ишь! Им там уроки задают. У каждой свой урок. Хоть не знают чудо-птицы человека, все равно летят к нему, к его языку прислушиваются.

– Эх, сладка малина на язычок, да утонуть в этих кустах осталось, провалиться. Сами знаете, бетонный век – не малолички в садике. Думали, известья будут. Ан нет: получилось камень на шею – хоть топиться. И голова об стенку вдрызг заодно. Разве здесь что получается? Подай только метод или способ – с охотою все будут уподобляться ему. Вот и бетон заливай теперь. Слива растет большая у самих Грегоровых ворот. А «Ромео и Джульетту» пусть молодежь читает. Вот на этом месте у следователя очки и съехали на нос.

Молодежь вылетела из автобуса прямо возле его конторы. А хаос! Крик, визг, писк. Делов-то сколько сразу прибавилось! Тут одними пирожками пожар такой не потушишь. Сидит Никитин и сам с собой рассуждает, вспоминает свою юность:

– Знал я одну сливу в детстве. Ее дед мой посадил у себя во дворе. Вкусная была. Да выродилась, не стало ее. А вот другая, грегоровская, тоже вкусная. Вот так стою и думаю, что от одной до другой сливы путь оказался почти в полвека. Спелая ягода – редкость, да важность в ней особая.

Извозил я своим пером полные тетради, точно вола я на себе перенес. Черные тетради мои от записей, да сладкие в них песни, как эти черные сливы, путь к которым в полвека.

10.06.17

Наше, родное… русское

Смекалист русский мужик, хитер, сам дурак дураком, а рыльце у него в пушку. И усы втихаря он покручивает. Или вот дед один непонятный сидит, да место свое знает. Вроде как пуп он. А то еще и бороду отпустит. А на самом деле молодой такой, но как дед с бородой. Уж точно сущий дед. Ну, только куда такому в приличное место, с лохматой бородой. Дома закройся и сиди размышляй. А то как выйдет, как сорвется из деревни, да еще конским навозом попахивать начнет.

Вот оно где самое-то настоящее дело было. Уж без конского навоза никак русскому мужику нельзя. Ничего возможного тогда не представится.

Вот какая наша русская культура! Так, в деревнях, в сараях, в конюшнях, да в курятниках картины висят Шишкина, Сурикова и еще Лиотара в придачу. Где картины, там и навоз. Вот оно, чувство эстетики! Наше, родное… русское.

И сколько нас очерняли и очернять будут!!!

13.06.17

Рубль в кармане

Похоже, джинн залез в джинсовый карман. И уснул в нем, свернувшись как змейка, с обратной стороны рубля, вроде маленькой травинки, что отпечатана на рубле. Я чуяла подвох. Все оттого, что у меня недоставало всего лишь одного рубля для расчета. Рубль очень понадобился. А его, как нарочно, не оказалось. Всего-то один единственный рубль, чтобы оплатить счет, и его нет. Я поискала в сумке, в кошельке. Рубля нет. В сумке оказались только леденцы. Но их даже бабушка не возьмет на перекрестке с протянутой рукой, а предпочтет железный рубль.

А ведь я хотела купить белый бисер. Я чуяла подвох. Один рубль – и так расстроил мое дело. Может, поискать в карманах? Туда рубль какой-нибудь и закатился… Нет. Рубля и там не оказалось. А так хочется купить белый бисер и сесть за вышивку. Видать, заморожено мое предприятие. Так и буду сидеть и куковать. И все из-за одного рубля. А время идет.

Как ни крути тут свои фантазии и расчеты, без дела сидеть, разинув рот, пока все отдыхают, просто скучно. Я и так будто наказана: одна, да еще рубля не оказалось, чтобы скрасить одиночество досугом. Ладно, пойду гулять, куда ноги выведут. Чего лишнего в голову брать? Улиц много знакомых, не ошибусь. Там я всегда как своя. И то приятно. Не то что недоразумение из-за рубля, которого не хватило. И столько расстройств вышло. Собираюсь и выхожу гулять и ни о чем не думаю!

Надеваю джинсы и джинсовый пиджак. У самой двери засовываю руку в карман. И тут нате, рубль так и выкатился мне в ладошку, а вместе с ним и конфета. Вот даже здесь, как назло, рубль достался, чтобы я поскорей занялась делом. Все настроение перебил. И не до гуляния. Опять теперь ехать через весь город за белым бисером. Так из ничего бизнес и выходит. Из стихотворения – варение, из варения – леденцы, из конфет – и рубль. Один поэт за рубль свои автографы раздавал. И миллионером стал поэтому.

28.06.17

Облако Айвазовского

Вот обычай был на Руси еще в старые времена. Как вскипел чайник, то лучше не говори и не спрашивай о нем. Неприлично. Хозяин сам, когда нужно, нальет чайку. Вернее, когда чайник поостынет, тогда и можно пригласить к столу.

Чайники были большие, даже огромные, чугунные. Они долго закипали. Ставили чайник утром, закипал он к обеду, а к вечеру он только остывал.

Вот и сиди весь день и на чайник тот любуйся. А хочешь – мечтай. Проще галок за окном сосчитать. Да что галки? А вот облака-то самые настоящие небесные цветы и картины. Одно заглядение! Я их так и называю – «облака Айвазовского». Очень уж они живое существо напоминают, похожие на него с виду. А еще и игру на небе устроили, драму разыгрывают. Вот-вот набросятся все вместе и накроют небо.

Я даже окно закрыла, чего доброго, от греха подальше. Лучше за чайником смотреть. Хотя это и неприлично – чайник на узде держать. Даже облако в окне огрызнулось, вроде Лиса Патрикеевна пошутить хочет и парик расчесывает.

Так с чайником и сижу, сторожу и сторожу его. А на небе чуть ли не весь мир перевернулся. А я сижу. Каким миром, каким светом этот переполох возник: зеленый лес шумит, рвется листва, тучи несутся. Никак святой Патрик к нам пожаловал и в высоком зеленом цилиндре выглядывает из-за деревьев.

Я-то сначала подумала, это чайник чугунный закипает. Так шумело и гудело на кухне. А это ветер завыл, заскрежетало, застонало даже протяжно на улице. Или кто ломится нехороший со стороны? Не для лихого ль люда полдень прошел?

Только у чайника этого, чугунного, что решил в унисон ветру подпевать, получилась накладка. Чайник кипел, разогретый до накала. Терма италийская, а не чайник. И ветер буянил – то ли хлам с неба хотел убрать, то ли играть хотелось очень ему, как дитю шаловливому. Такой вот бедолага этот ветер.

А чайник сильно разогрелся, даже расшумелся. Точно цветок большущий расправил свои лепестки. Только нельзя такое потрогать, тем более взять голыми руками. Да и глядеть не стоит. А чайку хочется все-таки.

Так весь день сиди голодный и на чайник тот любуйся. К вечеру он и поостынет. Тогда и угощение приятно. Вот когда можно к столу. Правило, обычай соблюдай, а на скорую руку горячего не бери.

Да одна-то я, сидючи, перетерпела, на чайник глядючи. И чем теперь ужинать? Будто уже и не стоит. Вот если бы с друзьями. Зря, что ли, они весь день пребывали, чайник слушали, как он гремит. Ждали долго, вот и расхотелось к вечеру чай пить.

С утра надо было поесть дома, это верно. Да, по правде сказать, не в чайнике дело. А повод есть с друзьями поболтать. Да где они теперь? Так одна я и просидела. Терпи не терпи, а целое искусство – «облако Айвазовского» на небе отыскивать.

30.06.17