Kitabı oku: «Иллюзион жизни. Рассказы, эссе, миниатюры, ирония и гротеск», sayfa 3
Глава 3. Жизнь в городе. Мольбы и мечты
Городская теперь жительница, уехавшая из деревни и осевшая в городе, чтобы прооперировать своих детей, долго не могла смириться с тем, что не движется с места дело, долго копятся деньги. На беду остались дети в предбаннике, когда повитуха бабка Маруся боролась за её жизнь, – и теперь ждать и ждать остаётся: когда же настанет просвет в её жизни? Память не отпускает мыслей о прошлом, крутятся фрагменты ужасов, движутся тени ушедших далеко в иное пространство, лиц. Когда родила, в глазах была темень и в голове ясно стучала мысль: «Отмучилась. Родила. Только зачем? Всё равно бросил…».
В конце сентября она зачала своих детей от лихого парня, заехавшего в их деревню продавать лён. Светлый такой, голубоглазый паренёк, но уж больно врал много: и море обещал, и свадьбу.
Страшные последствия их скоропалительной любви теперь всегда с ней. Глаза у детей не пострадали: крысы не стали их есть, – не смогли вцепиться своими острыми зубами, но поработали по щекам, объели носы и два маленьких подбородка, вожделенно пахнувшие чем-то свежим и непонятно притягательным.
– Дай, пожалуйста, мне и моему брату лицо! – просит у Богоматери девочка в намокающей от слёз картонной маске, заменяющей ей лицо. – Как же мы будем жить без лиц, Богородица? Долго ли ещё мучиться нам и нашей маме? Неужели ты не сжалишься над нами и не подаришь нам счастье подставить свои лица солнцу? Дай нам хотя бы не очень красивые, но лица, пусть с длинными носами и без ямочек на щеках, но чтобы они не отталкивали взгляд в ужасе. Пусть в меня никто не влюбится, но я хочу видеть своего брата счастливым, видеть его улыбку. Говорят, бывают на щеках ямочки у детей. Можно без этих самых ямочек. Дай только мне и брату белые щёки и губы, закрой наши открытые челюсти от людских глаз не картонной маской, которую каждую неделю делает художник. Дай мне, пожалуйста, Господи, румянец на щёки и ноздри, я хочу дышать ноздрями, не дырками, в которые попадает летящий навстречу песок летом, как бы ни прикрывала маска. Мама будет рада, и останется с нами, не будет уходить утром, а приходить поздно вечером. Мама говорит, что она всё время работает, а мы с братом так хотим почувствовать на щеках её поцелуи. Сначала щёки и носы, Господи и Святая госпожа Богородица, дай нам кожу на лица и мышцы на щёки, умоляю тебя. Дай мне и брату щеки, чтобы чувствовать поцелуи нашей мамочки!
Девочка сравнивала толстые щёки прохожих, попадающихся ей на пути со своими, не идущими ни в какое сравнение. Она щупала пальцами скупые остатки своего лица, оставленные крысами, которых в момент насыщения спугнул внезапный хлопок дверью, – в предбанник тогда кто-то зашёл и поднял крик, охваченный ужасом. Кажется, это была бабка Маруся, повитуха, она тогда и ослепла от ужаса, но от ее крика всполошились жители соседнего дома, помогли. Так они с братом остались жить: с лицами, изуродованными крысиными зубами, но не изуродованными душами. Их мать заботливо убрала из дома все зеркала, и растила своих детей в любви и взаимопонимании в свободное от работы время, которое исчислялось минутками.
Вот какие здоровенные щёки у того мужчины из неподалёку расположенного частного дома: он ездит на красивой машине и даёт своей собаке вкусную еду, гораздо вкуснее той еды, что готовит им любимая мама. Собака довольно чавкает и громко лает на неё с братом, когда они в изумлении приникают к забору и созерцают царский обед пса. Потом выходит мордастый хозяин в огромных штанах, это у него огромный зад, – ой, сколько ткани требуется для того, чтобы сшить ему штаны! Вот это да!.. Мордастый засовывает свои щеки в салон своего авто. А зад остаётся наружи. Он огромен. Он похож на гору, которую девочка с братом, Иван и Ванесса, видели на картине в книге, которую им подарил однажды художник. Хорошо, что крысы оставили их глаза нетронутыми: так интересно рассматривать картины из альбома художника и журналы с картинками! Дети даже не знают, почему их лица такие, то есть, почему у них нет лиц. Подлинную историю они долго ещё не узнают. Может, им всем, и их маме повезёт, и как-то появятся могущественные деньги на операции по восстановлению мышц и кожи их лиц. Может, ещё и влюбится кто-то в них, и будет устроено их семейное счастье, о котором пока и не мечтает их несчастная мать. Приходя с работы и валясь в усталости на бок, погружаясь в обморочный сон, из которого её достаёт судорожный вопль будильника, женщина готовит еду детям и снова спешит всё сделать быстро, чтобы не опоздать на работу. Заботы о насущном хлебе не отпускают ни на миг: детей надо покормить, пожалеть, погладить им одежду, выстиранную неказистой машиной, которую они сами уже освоили, – и бежать скорее на работу. Человека создал труд… Труд не только создал человека, но и полностью им овладел, и воцарился над теми, кто труд ставит в стороне от своего мировоззрения, предпочитая, чтобы трудились другие, отдыхая зрением на чужих страдальческих попытках заработать себе на хлеб.
Интересно, сколько порабощенных трудились, чтобы Мордастый купил себе дорогую машину и породистого пса, выстроил свой дом и завёл семью? Все эти мысли гнездились в голове Ивана. Сестра нередко пыталась поговорить об этом с братом, но Иван страстно хотел такую же машину и даже собаку, не говоря уже о доме. Мальчик сочиняет план достижения богатств, чтобы ему и его сестре сделали необходимые операции на лицах, чтобы мама не надрывалась, работая в две смены, и чтобы увидеть своими глазами настоящие горы, а не огромный зад Мордастого, торчащий из машины, когда он достаёт забытый в салоне ключ зажигания.
Дети, они же милые, они жалеют свою маму, гладят её по натруженным рукам, целуют их, и говорят самые трогательные слова любви своей кормилице и защитнице. Однажды двое живущих по соседству, – муж и жена, подарили детям велосипеды в знак благодарности их матери, которая помогла им ухаживать за огородом, пока сами они были в отъезде на курорте. Но дети заехали слишком далеко, им же нельзя показывать свои картонные маски непосвящённым в их беду, и случайный прохожий, старый дед, упал в обморок, увидев их и поняв о них всё, зная понаслышке об этих детях и их матери, собирающей деньги на операции близнецам.
Иван и Ванесса не стали грабить его. Они вызвали деду Скорую помощь. Значит, они перестанут вовсе грабить людей. Как это хорошо… Их чистые души омывает надежда на счастье в будущем. А может, счастье – это только будущее? Может, сама надежда – это уже счастье? Судьба обязательно повернется лицом к бедным, ни в чем не повинным детям и их матери, и в их доме появится зеркало.
КУКЛЫ ИЗ ЯЩИКА ТЁТИ ПАНИ
Путешествие в отвращение
Янеж чувствовал, как его закручивает спиралью в лабиринт квадратных комнат, он отчаянно хватал губами воздух, рвал на груди рубаху, подаренную Анел, и беспощадная воронка втягивала его все глубже, разрывая связи прежней жизни. Иногда в глазах появлялась Анел, она звала в свои объятья Янежа, улыбалась милой своей улыбочкой, и ямка на ее подбородке притягивала его губы, но поцелуй не мог свершиться. Янеж везде чувствовал только холод и боль, и даже обезболивающие леденцы казались ему отравой, чем—то отвратительным, как жаба, скользкая и неминуемая. Поганый жабий язык щекотал мочки ушей Янежа, он кричал в ответ, отодвигаясь от мерзости тщеславия быть поцелованным жабой, но она раскрывала свой ярко—красный рот и втягивала его язык глубоко в свое горло, и тогда Янежа начинало рвать. То, что выходило наружу, не было языком или внутренностями, но по ощущениям казалось, будто его рвет внутренностями, органами, оторвавшимися от стенок из—за резкой попытки оттолкнуться от жабы, пытающейся поглотить его своим всемогущим поцелуем. Жаба даже пыталась танцевать. Так танцуют на поминках, которые устраивает клоун: актерские поминки с черным юмором на Хэллоуин. Отвратительное жидкое тело жабы обнимало плечи Янежа, а он в ответ отталкивался от стенки, пытаясь прорвать эту прорву жира, спеси и слизи, что составляло жабье существо, и навсегда освободиться от гадкого насилья ласк, тряски, похожей на автобусную – по кочкам. Тогда жаба высовывала свой тонкий длинный язык и обволакивала сознание Янежа, затягивая петлю на его шее. Янеж кричал, звал на помощь, но его голоса не было слышно сквозь стенки пробирки, в которую он когда—то запустил головастика.
Анел поначалу очень горевала о Янеже, искала его взглядом на улице и в коридоре университета, искала его глаза в библиотеке, куда они вместе приходили, в книжном магазине, на рынке, где однажды Янеж купил Анел куклу на свою повышенную стипендию. Слезы катились из глаз Анел, когда она прикасалась к ручке двери, которую еще год или два назад трогал ее милый Янеж, придя к ней на именины. Анел знала, что хочет быть с Янежем всю жизнь, но никак не могла себе представить эту жизнь. Янеж объяснил ей, как они жили бы: он все время в науке, на конференциях и заседаниях кафедр, она – дома ждет его, угасает ее молодость, красота, силы покидают в бесполезных ожиданиях.
– Не может быть двух любовей, дорогой Янеж, – любовь одна, и я буду одна, буду ждать тебя.
– Я не могу объяснять очевидные вещи умному человеку, вбившему в свою светлую, но гладкую голову, по которой соскальзывает разум, некоторые не совсем умные мысли, – без тени желания пошутить говорил Янеж.
– Дай мне конфетку.
– Нет, это ты, милая, дай мне конфетку, дай надежду понять твои намерения. Реальные намерения, а не то, что ты вбила себе в голову, как эмблему идеализма.
– На, возьми, – шутила Анел. – Вот надежда, вот любовь и преданность тебе, родной.
– Ой, вот только не надо сентиментальностей, иначе с ума сойти можно от твоей любви. – Не люби меня, лучше полюби кого—то другого, кто даст тебе свое время, свою любовь в ответ.
Лабиринты квадратных комнат поглотили Янежа целиком, без остатка. Его уже нельзя было встретить ни в библиотеке, ни в книжном магазине, ни среди друзей, или на автобусной остановке. Анел плакала, и глаза ее светлели от постоянных слез. Бабушка сочувствовала, мама ругалась, папа уходил на кухню курить.
Янеж оставался в коварных объятьях жабы, царственно развалившейся на кожаном диване его кабинета. «Зав.кафедрой». Скользкая мерзкая тварь глотала язык Янежа, и он не мог ни слова сказать, ни посмотреть куда—либо, кроме ее жидких прозрачных глаз.
– Сохрани себя для любви, – орал в микрофон бард.
– Сохрани себя для жабы, – крутилась пластинка в мозгу Янежа в момент передышки от ее глаз, языка, ее лабиринта и геометрического экстаза плана составления его карьеры.
«Я умру», – думал Янеж.
– Не умрешь, – отвечала жаба вслух.
– Как мне быть? Я же не люблю тебя, ты противная, – восклицал Янеж, высвобождаясь от жидкого клея ее тела.
– Ты – мой пупсик, я играю тобой, как хочу. Сегодня ты полетишь в пробирку, и я стану тебя размешивать, – лепетала жаба своими отвратительными кроваво—красными губами.
– Я не могу! – вопил Янеж. Я же человек, – не робот, не гусеница!
– ТЫ – мой раб! – стукнула с размаха по столу всем телом жаба.
Сопротивляться было бесполезно.
Кто кому подарок
У меня есть несостоятельный любовник, и мы так сильно дружим – прямо падаем друг другу в объятья при встрече, когда я получаю зарплату. Хотя Восхотьевич хватает меня на руки и кружит, и кружит, пока не упадет на диван со мной в объятьях. Интересно складывается у нас вденьзарплатный диалог: вначале спросит сумму, затем «дай убедиться!», говорит. Не во мне убедиться – в деньгах. Убеждается мгновенно, плавно и неотвратимо отбирая эти вожделенные бумажки, да так, что кончики моих пальцев оказываются в ловких и жестких его щупальцах. Хотя Восхотьевич не осьминог, но хватка осьминожья выработалась у него в результате безработицы в стране.
Повешает лапшички освежеванной по местам боевой славы, тут и там, везде, где его потчивают денежками – и был таков! Умелец!
А лопоухие дамочки вздыхают не о деньгах, нет! О высокопоставленной челюсти, которой Хотя в азарте способен загрести даже несъедобные бумаженции. Очень эта челюсть им нравится, ибо почти все его дамочки стоматологи и зубопротезницы. А какие они проказницы! Ловко подгребают к Хоте прямо в самый дальний от его личной, хотевосхотьевской, зарплате, и нате вам! Забирают его к себе со всеми оставшимися зубками. Хотя успевает только после аудиенции с тетенькой— стоматологиней зубками клацнуть желтыми своими, прокуренными, и довершить интимный разговор привычной для всех фразой:
– Жене бы подарок какой—нибудь… А то она одна ждет, волнуется.
Дамы вскидывают брови так, что чуть ли не глотают свои зубы от неожиданности. «Ишь чего захотел!» – думают. «Подарки мы сами любим! Ждем их, беспокоимся!..»
А вслух произносят:
– Хотя, ой какой ты Восхотьевич! Какой ты ловкий малый, подарки гребешь лопатами, и никому не оставишь! Ты же, осьминожья твоя хватка, хоть раз видел, как эти деньги на подарки жизни мы зарабатываем?
Решили дамы—стоматологини проучить Хотю.
Пригласили его в аппартаменты, дескать, за подарками и предложили заслужить эти подарки.
– Вот, Хотя Восхотьевич, поставь—ка ты зубки деду вот этому, что в кресле восседает. Не всё ему восседать, надо же и тебе заиметь царское кресло. Поставишь ему зубы – и будешь, как царь сидеть удобно и шутить с нами.
Призадумался Хотя: получать подарки и сидеть в удобном кресле так вольготно: сразу пробуждается интерес к жизни! Но как зубы вставлять, Хотя не знал. Ему же в дипломе только за первые 15 предметов, сданных на «отлично», расписался ректор. Не даром Хотя окучивал грядки в его усадьбе! А как Хотя лопал там землянику – аж сам ректор изумлялся: греб прямо охапкой в огромный рот.
– Не от крокодила ли ты родился, Хотя? – спрашивал ректор.
– Сумка и кошелек только из крокодильей кожи может решить этот вопрос, – отвечал Хотя, слегка помедлив с ответом и сказав эдак, с расстановочкой, свою коронную фразу вымогательства.
Спорить с Хотей ректор не стал, но предложил ему попреподавать слегка в пятидесятиградусную жару в непроветриваемом помещении. Хотя Восхотьевич согласился. Итак, в назначенный день состыковались «воздушный корабль» по имени Хотя Восхотьевич и его «инопланетяне» – студенты. Дабы не смущать подарколюбивца, ректор скрылся в неизвестном направлении на пару лекций в другом корпусе вуза. Вернувшись, ректор обнаружил студентов за кафедрой, столпившихся над умирающим
Хотей.
– Мы подарили ему песню, – выговаривая слова сквозь слезы, шептала староста группы. И он огорчился, что нечего взять супруге, а мы… так старались…
Крупные габардиновые слезы текли по щекам студентов. Кроме занавески, которую Хотя не успел снять вместе с гардинами в подарок жене, подтираться было нечем. Все подходили к занавеске утирать слезы, пот и втихаря, сморкаться.
– Да, мы даже в припеве слова разные сочинили, без повторений.
Долго еще плакали бы студенты над умирающим Хотей, но вбежала тут в аудиторию хотьевская супруга с воплем «Украли подарки!».
Хотя резко вскинул брови и вскочил с рук первокурсников, решив попреподавать за ректора у старшекурсников, чтобы отработать неизвестно кем украденные его подарки. Ректор узнал об этом из сбивчивой хотиной фразы, брошенной в коридоре вуза. Из нее следовала морзянка зубов верхних о нижние: «Нам без подарков не прожить! Бегу к старшим. Всё проведу, мне скачали на телефон. Ты пока посиди за меня в кресле стоматолога».
Ректор не ослышался. Его ожидал эшафот, ибо лечить – и тем более ставить зубы – он не умел, в чем признался себе откровенно.
Орел в полете
Вот только успели познакомиться, как он начинает властвовать: мысленно ставит ладони на стол домиком, на вытянутые пальцы рук, локти кверху в разные стороны, – ну чисто орел перед полетом.
Излагает: «Я как член….» и т.д. СП или РСДРП, или как там… Фишка на голом поле ракурса.
Парит над нищим коллективным разумом, ставит во главу угла никем не свергнутое бесстыдство превосходства и ждет подсчета согнутых перед ним спин. Понтий… Поня. Понька, – так точнее. Пилад, правитель и узурпатор.
Кто кого
Кто кого быстрее съест: я колбасу или она меня? Раскрывает рот колбаса. Желудок раззявился так, что конфета, съеденная пять минут назад, становится песчинкой, а потом вдруг египетской пирамидой, и поглощает меня, как мумию. Нет меня совсем, есть голод, поедающий изнутри меня саму. Что это? Шоколад неотвратимо надвигается, своей вязкой коричневой структурой жует меня, кусая бока своими коричневыми кубиками с орехами. Тут вступает кофе: он пьет меня большими глотками, обнажая горячие до молочной белизны зубы.
Сыр, гадство, сыр жрет меня, раскрывая хлебные поры бутерброда, больно царапая корочкой, соскребая слизистую оболочку с моих лор-органов. Хищный сыр! Я не подозревала, что продукты могут ополчиться и начать войну против меня самой. Воинственный лимон каждой долькой поедает мои глаза и слезами моими питаясь, разъедает мое достоинство, потому что я ору от боли, и холодный пот от мороженного в рожке, заливает мои глаза. Клубничный джем в мороженом, в самом конусе рожка, оказывается, поедает беспощадно мой послеродовый живот. Вначале щекотно, а потом… «А-аа!» Бананы двинулись на меня в атаку, хватая за бока и локти. Яблоки бьют в поддых, прыгая от стены и лопая мои плечи. Волосы запутались в макаронах, поедающих мою кожу, как черви. Это змеи. Удавы. Давят меня в грудь, жрут сердце. А я их в детстве с сыром любила, а они… Подлые. Сжирают меня вместе с вафлями «Акульчев» без пальмового масла, с земляникой, эта земляника прямо кровавыми ножками отрывает от меня куски и ест, листьями запивает, вытянув их трубочкой, подобно губам. Ужас как больно. Что вы, подлые, делаете со мной? Отвисаете под кожей, вобравшись в меня, как сотни клещей, ворочаетесь, как змеюки, клубами двигаясь по органам. Голод сжигает еду и ее любопытство: как во мне: влажно или сухо, горячо или холодно.
Жрет-не нажрется колобок апельсина, расширяя корку до неприличного. Вкусная я?
О тебе мне приходилось мечтать в детстве, а твой брат мандарин обволакивал ярким ароматом, и вы мной наслаждались, ели мягкость моего характера, уничтожая мое существование на земле. На планете. Во вселенной. Съели совсем. На фотографиях я была худенькой девочкой, затем сочной женщиной и, наконец, вашей жертвой. Несчастная, рассовывала я вас по пакетам и несла в холодильник, не думая, что вы съедите меня, продукты. Самовозгораясь, даже чай уплетал мой мочевой пузырь, чмокая ложкой и пипикая сахаринками в воде. Рыбу я не любила, она пожалела, может быть, она-то меня бы пожалела, я же Сомова, рыбная фамилия. Съели меня гады продуктовые. Некого теперь печатать в журнале. Радуйтесь!
Ищут, зовут, а нет меня! Я во рту у колбасы. Уже разжеванная, спрыснутая мороженым с клубникой, проколотая горячими зубами кофе, почти сплю, но хотелось еще прочесть книжечку на сон грядущий, или фильмик посмотреть.
Щас! Дадут они фильм… книжечку! Пинаются, толкаются и воняют: бананы переполнены сливками и ломятся в апельсин, жмутся, орут в желудке: «А на фига нас брала из корзины? Лежали бы сейчас, гнили в магазине! Съела? Мы тебя не воскресим!»
Грязные белые сливки: белые, но грязные, в клубнике и шоколаде, что вы делаете в моём желудке? Тошнотворно-сладкий снег, мягкий и пластичный, из спрея, – и это сливки?! Корова не мычала над их созданием, жуя траву и вырабатывая молоко. Утренний завтрак синтетикой – порождение цивилизации, – что кусок пластика съесть, что сливки эти – одномоментно остается в организме и жрёт изнутри.
Ищут: «Мама, ты где?» Хотела крикнуть, но звук не идет: застряла в помидоре. Жуть какая!
Бывало, я завтракала только, получив успешный заказ и записав его. Так надо действовать: надо же заслужить хлеб насущный. Да, я теперь так и буду снова делать: успехов больше в работе будет.
Не ем, звоню. Не результативно долго, но не сильно многообещающие импульсы всё же были. Не ем и не пью. Активнее работаю. Думаю, как увеличить спрос на заказы. Молния мысли мелькнула, озарив мозг и всё вокруг. Одна удача. Не пойду есть, чтоб не спугнуть успех. Попью только. Маловато, но меньше бегать придется… Иногда разогнуть ноги надо всё же, чтоб не затекли мышцы. Работа в лес убежит – где искать придется. Не упускать возможность удачи, моей рабочей лошадки, конька моего, – важно.
Есть не буду совсем до следующего луча или проблеска, а свет удачи забрезжит – вгрызусь в работу, подобно коню в удилах – и на скаку захвачу себе успех. И есть не буду совсем – пусть внуки едят, дети. А то им не хватало еды, детям, было такое время. Главное, чтобы голова не кружилась. Если закружится – немного поем без рвения. Рвение – работе, а принимать пищу без рвения надо. Тогда всё будет отлично!
Вы когда-нибудь пробовали наблюдать за людьми, как они меняются, портятся или хорошеют от времени. Кое-кто надувается, наливается салом, заплывает мозг, жиреет печень, извращаются вкусы. Хиреют мечты, наконец, голос становится выше и – тут самое смешное – при попытке сообщить зрителям, соглядатаям что-либо важное, получается писк, отважный такой, но писк, и губы при каждом вспискивании складываются в углах в утиную пупуську: кря-кря! Это происходит из-за несоответствия внутреннего выгорания и насильственного обманного рвения показать себя еще в силе.
«Я сильный! Сильный и смелый!», – трясется от страха за результат фальсификации «двигатель прогресса». Вот-вот раздастся щелчок – и вся аппаратура для проигрывания одной и той же пластинки для втирания в мозги прошловековой плесени останется всего лишь пластмассой для домашнего пользования, а все «наработки» – недоделками и просто школьным сочинением, за которое оценку поставили как минимум 30 лет назад. Неактуальный неформат, но в иной плоскости – объед (не —кт) внимания потребителей – по всем правилам искусства вранья становится валютообразующей кнопкой для ленивой попы.
Потребитель вырождается в поглотителя, проходит его температура накала, охладевает финансовая дырка, а за бесплатно даже в подворотне… не то что в культурном заведении.
***
Нам, толстым, не везет
Мы движемся, как слоник,
И нити ткани лопаются вслед.
Была б худее – завела бы домик,
Пыряла б в нём, как вол, пока скелет
не крошится, пока дымящей новью
порадует кораблик ветровой
и принесет мне аромат с любовью,
и окунет в блаженство с головой.
По голограмме облака над сушей —
Пушинки тополя настойчиво летят
И открывают чакры, лица, души,
На озере пух маленьких утят,
Восторги бархата травы, богатой
на ощущенья: и прохлада в зной,
и гамма клевера – он вездесущий! —
брусничным цветом услаждает взор порой.
Нет крови на моих стихах заклятых,
Кишок, дымящихся и скальпеля, взасос
кромсающего мякоть плоти, смятых
вонючих простыней. И вот вопрос:
я, не бывавшая в анатомичке,
однажды посмотревшая кино
про внутренности, приставляю спичку
к цикорию конфорки, ни одной
попытки суицида не свершая,
самоубийца я в глазах людей:
диету прочат и вагоны чая
дристосного, – пей сам! Учи врачей!
Я ж не могу писать на унитазе,
И жить в обнимку с ним, за три часа
До полдника не съесть обед в Камазе
И взвешиваться после на весах.
Я лучше затоскую по любови,
Повою на юпитер в час ночной,
Потом умру рассветною порою,
А после – на работу с головой.
Нам, толстым, повезет на распродаже
Резинок для трусов – метраж большой
За маленькие деньги. Маша тоже
Купила про запас вместе с лапшой.
Идем по рынку, словно бы богини
Индийские, ну, или же слоны.
«Слонихи» – так со школы нам забили
Цепь погонял среди обжорств страны,
В которой не было ни мяса ни колбаски,
А были макароны и кефир.
И в транспорте мы уминались в тряске,
И до сих пор орем чуть что: «За мир»!
В колдобинах дорог бензин недешев,
А жизнь дешевле пятака свиньи,
Простые мы, как монументы трешниц,
Бежавших от диет и просьб семьи
Не жрать под вечер, ночью и под утро,
Не жрать под вечер, ночью и под утро,
Когда дрозды диковинные спят,
Лишь дядя Петя дрелью сверлит что – то,
Когда дрозды диковинные спят,
Лишь дядя Петя дрелью сверлит что – то,
И за спиной родители стоят.
Сверли, Петюша, хоть стену, хоть крышу, —
У нас починят – только жэк проспит
Полдюжины аварий. Третий – лишний,
Но у жены сосед в душе болит.
Она не толстая душой и телом.
Вот, похудеем – и нагоним. Ей
Сосед несет покушать между делом,
А ты с диетой. Кто тебе родней?
Я фитнеследи стану непременно,
Вот в этой жизни свой шашлык доем,
И сразу спать. Сон снится офигенный, —
Я в нем богиня! Слон идет в мой плен…
25 июн. 22 г.
