Kitabı oku: «Ремиссия», sayfa 3

Арахна

В детстве я часто болела и от того не ходила в детский сад. Мама оставляла меня дома с бабушкой. Бабуля всегда вязала. Она сидела в глубоком кресле, рассказывала мне сказки, истории из своей и маминой жизни, а сама непрерывно работала. Я смотрела, как мелькают в её ловких пальцах стальные спицы, как из клубков разноцветных ниток возникают носочки, варежки, кофточки… И это было увлекательней любой сказки. Магия творения – она заворожила меня навсегда.

Я выучилась вязать в шесть лет. Теперь мы с бабулей работали на пару. Садились рядышком, как равные, и вязали, вязали… Уютно позвякивали спицы. Мы говорили обо всём на свете. Но чаще всего обсуждали то, чем занимались: когда с лицевой петли пора переходить на кромочную, как правильно сделать протяжку, какая плотность вязки лучше подойдёт… Каким счастливым было моё детство!

К восьми годам я обвязала всех своих кукол и мишек. Одевать их было интересней, чем играть с ними, притворяясь, что они живые. Куклы стали первыми моими моделями. А в одиннадцать я уже одевала себя. Вязала свитера и юбочки, гольфики, беретки… Жаль только, что некуда было их носить.

Потом умерла бабушка, и мы остались вдвоём с мамой. Я стала вязать ещё больше, чтобы заштопать образовавшуюся после потери пустоту. Вязание наполнило моё существование смыслом – буквально привязало к жизни.

К пятнадцати не было ни одного предмета одежды, который я не могла бы связать. У меня и у мамы всё было вязанным – от белья до пальто. А я всё никак не могла остановиться. Мама уговаривала меня заняться чем-то другим: сходить погулять или в кино. Но если я и выходила из дома, то обязательно брала с собой нитки и спицы. Я вязала вслепую – стоя, на ходу, в темноте кинозала. Я не делала этого только во сне.

В семнадцать, одев всех наших родственников и знакомых, я стала зарабатывать вязанием. К слову, неплохие деньги. Но делать вещи только на продажу было скучно. И я начала вязать для дома. Шторы, скатерти, покрывала, половики… Потом дошло дело до ковров. Вскоре у нас в квартире не осталось непокрытых поверхностей. Дом преобразился: он стал мягким и маняще-уютным. Его не хотелось покидать даже на короткое время. Да и зачем? Всё, что происходило за его стенами, можно было увидеть по телевизору. Или спросить у мамы. Кстати, для телевизора я тоже связала контейнер – чтобы не пылился.

Затем я переключилась на мебель. Связала несколько пуфиков и кресел-мешков. Вершиной моих достижений стал диван. Ах, какой это был диван! В турецком стиле с многоцветным ковровым узором. Мечта, а не диван!

Мама с тревогой наблюдала за моими успехами. В нашей квартире оставалось все меньше и меньше свободного пространства. Тайком от меня мама по ночам стала распускать то, что я вязала днем. Сначала я этого не замечала. А потом мамино предательство открылось, и мы сильно поругались. Мама кричала, что я сошла с ума со своим вязанием, что я изолировала себя от жизни. Два дня не разговаривали, еле-еле помирились.

На нервной почве я начала обвязывать стены и потолок квартиры. В доме стало ещё уютней. Улучшилась звукоизоляция: все шумы и отзвуки внешнего мира потонули в трикотаже. Теперь я слышала только успокаивающий мелодичный перезвон спиц. И приглушенную бубнежку телевизора из вязанного контейнера.

Мама не выдержала и пригласила ко мне врача. Он оказался симпатичным моложавым мужчиной в очочках. И с легкой сумасшедшинкой в глазах. Доктор присел на пуфик и принялся задавать мне вопросы. Давно ли я вяжу? Почему это меня так увлекает? Почему я не выхожу из дома? Отчего не общаюсь со сверстниками?

Но пока доктор копался в моей психике, я обвязала его коконом. Так, что он не мог даже пошевелиться. Он был таким забавным! Пусть бы так и сидел – развлекал меня своими каверзными вопросиками. Вместо телевизора. Но, к сожалению, я не подумала, что ртом он может не только задавать вопросы… На крик прибежала мама. Ругаясь, она распустила кокон и освободила врача. Тот ушёл, записав что-то в блокнотик.

А я поняла, что мама не остановится. Она обязательно предпримет новые попытки, чтобы помешать мне заниматься любимым делом. Пришлось обвязать маму. В её коконе я оставила отверстия для рук и лица. Для лица – с забралом. Надо же было заглушать крики, когда мама начинала плакать и проклинать меня. Но месяца через два она смирилась.

Теперь мы живём душа в душу. Я сама кормлю маму с вязанных тарелок. А она никуда не торопится, сидит со мной. Мы разговариваем обо всём на свете. Мама рассказывает истории из своей и бабушкиной жизни. А продукты и нитки нам доставляют курьеры. Главное – не пускать курьеров в квартиру. Особенно зимой. Эти курьеры, они так бедненько одеты… Джинсики, хлипкие курточки. Наверняка, мёрзнут, бедолаги. В моём трикотаже им было бы значительно теплее.

Осеннее обострение

Яна вышла из автобуса. Одна. Здесь, на шоссе, мало кто выходил. Большинство пассажиров ехало до следующей остановки, до центра микрорайона. Там магазины, кафе… А здесь только старый парк разрушенной усадьбы. Графа Какого-то. Отсюда до Яниного дома минут семь, если быстрым ходом. Напрямик через парк.

Было уже темно: в начале ноября темнеет рано. Весь день шёл дождь, и к вечеру, когда похолодало, пропитавшая воздух влага зависла над землей густым туманом. Фонари вдоль шоссе пробивались сквозь вязкую серую муть жёлтыми расплывчатыми кляксами: одна над головой, ещё по одной спереди и сзади, а дальше только неясные проблески.

Как же Яна не любила этот пакостный ноябрь! Самый гадкий месяц в году – тёмный, мокрый, неопрятный. И страшный… Яна зябко поёжилась, подняла воротник светлого пальто и поправила на шее кокетливый пестрый шарфик.

С утра её не оставляло дурное предчувствие – звенело в мозгу тревожным колокольчиком. И не напрасно! Кравцов, завкафедрой маркетинга, выпер Яну из коммерческого договора. Сказал, что заказчик недоволен работой, что её исследования – это никчёмная беллетристика. Обидно… Но, если уж по-честному, Янка схалявила. В сентябре у неё закрутился роман с Сашкой Савинским. Любовь – морковь. Тут уж не до глубоких исследований рынка! Чёрт, значит, лишних денег на косметику и тряпки не будет. Да ещё эта глупая ссора с Сашкой. Мог бы не наезжать, а посочувствовать, урод! Короче, провожать Яну до дома он не поехал.

Утоптанная тропинка нырнула под деревья. Запахло умирающей природой: прелой листвой, гниющей древесиной. В туманном сумраке дорога была почти неразличима: видимость на три шага вперед, на три – назад. Слева и справа едва проступали мокрые стволы старых лип и голые ветви с пожухлыми сердечками последних листьев. А за ними всё тонуло в волокнистом сумраке. Но Яна отчётливо слышала дыхание невидимой жизни старого парка: шебаршение живых тварей, тихий перестук падающих капель….

Яна старалась идти быстро. Но туфли скользили по глинистой почве, каблуки цеплялись за вспухшие больными венами древесные корни. Это было как в кошмарном сне – бежишь, а ноги вязнут. И тратишь на каждый шаг нереальные усилия: задыхаешься, обливаешься потом. А преследователи уже настигают… Говорят, года четыре назад в этом парке женщину убили. Не здесь, ближе к центральному входу. Но всё равно страшно.

Впереди что-то тяжело хрустнуло. И тут же ладони стали мокрыми, а по телу прокатилась волна противной дрожи. Яна остановилась и испуганно прислушалась. Обострившийся слух уловил далекий гул моторов на шоссе. И взмахи крыльев невидимой птицы. Но хруст не повторился. Да мало ли что может хрустнуть в парке…

Ещё через несколько шагов Яна поскользнулась и одной ногой наступила в лужу. Чёрт! Туфля черпанула грязную жижу. Ноге стало мокро и холодно. Что за кошмарный день!

Рядом с лужей отпечатался свежий след мужского ботинка на рифлёной подошве. «В таких грязеступах не промокнешь! – завистливо подумала Яна. – Давно пора сменить туфли на ботинки. А лучше на сапоги. Ладно, до дома совсем недалеко. Приду и сразу же полезу греться в горячую ванну!».