Kitabı oku: «Замок Монбрён», sayfa 14
Надежды, изливавшиеся из сердца Валерии, завладели наконец трубадуром. Лицо его оживилось, глаза заблестели необыкновенным светом.
– Да, да, ты права, милая, благородная подруга,– вскричал он.– Будущее принадлежит нам! И разве можно умирать, предвидя такое блаженство? Радость и счастье заживят мою рану лучше всяких целительных снадобий! Не нужно мне земных врачей! Господь послал мне ангела, который умастил рану бальзамом надежды. Валерия, я буду черпать жизнь в твоих очах, в твоей улыбке, в твоей любви, потому что она ярко блещет вокруг тебя вместе с ненавистью и красотой. Да, я проживу еще много лет, чтобы быть супругом моей возлюбленной Валерии!
У входа в шалаш послышался шорох.
– Клянусь святым Ивом! Вот чем тут занимаются! – громко вскричал Дюгесклен, явившись вдруг перед влюбленными.– Что же это пел мне трусливый монах? Я становлюсь свидетелем сговора, а думал присутствовать при…
Без сомнения, бретонский рыцарь тотчас заметил нечто, что помешало ему закончить свою веселую тираду… В самом деле, Жераль, истощенный донельзя, после минутного оживления снова упал на ложе бледный, едва дышащий. Валерия вскрикнула от ужаса.
– Боже! – сказала она, возводя очи к небу.– Неужели все эти желания, надежды не что иное, как мечты двух безумцев?
В эту минуту старый монах, шедший по следам Дюгесклена, поспешно вбежал в шалаш, подошел к раненому и внимательно стал его рассматривать.
– Верно, наш бедный больной подвергся во время моего отсутствия сильному внутреннему потрясению,– сказал он, качая головой.– Если не хотите сделать хуже, дайте ему успокоиться.
– Итак, все для него погибель, даже любовь! – прошептала Валерия, бросаясь на скамейку и опустив голову.
С минуту в палатке царило глубочайшее молчание. Добрый монах суетился около раненого и старался влить ему в рот несколько капель подкрепляющего. Валерия сидела, погрузившись в печаль. Длинные черные волосы рассыпались вокруг ее чела как траурная вуаль. У входа вырисовывалась фигура отважного Бертрана Дюгесклена. Он был вооружен с головы до ног, и перо, качавшееся на его шлеме, почти касалось лиственной кровли. Он стоял безмолвно и неподвижно, опершись обеими руками на длинный тяжелый меч, рукоять которого имела вид креста. На загорелом и грубом лице, обрамленном стальным забралом, выражались скорбь и сострадание. Вдали шум битвы возрастал. Можно было различить удары тарана, который равномерно бил в ворота барбакана или бойницы.
Наконец Дюгесклен подошел к молодой девушке и сказал, стараясь смягчить свой грубый голос:
– Я не ожидал встретить около бедного Жераля такую благородную сиделку. Как могли вы выйти из замка, который охраняют так тщательно, и оставить родственников, к которым по крайней мере нынче утром выказывали живую благодарность?
– О, пощадите меня, мессир! – отвечала Валерия, сделав над собой видимое усилие.– Я и сама не знаю, как смогла дойти до этого печального места. Меня влекло из замка неодолимое предчувствие… Нынче утром, после отъезда барона, подъемный мост остался опущенным, и часовые несколько ослабили обычную бдительность. Одевшись в это платье, я насилу упросила часовых у бойницы отворить мне дверь. Сказать вам, чего мне хотелось, куда собиралась идти – не могу, потому что сама ничего не знала. Помню только, что чрезвычайное беспокойство, неодолимое стремление, таинственная скорбь предсказывали мне приближение какого-то несчастья… Сначала я бродила по лесу подле лагеря вольной шайки, стараясь узнать что-нибудь, расспрашивая всех встречных, но только после вашего прибытия могла я узнать о последствиях битвы в Сокольей долине. Этим объяснила я себе печаль и предчувствия.
Добрый рыцарь, может быть, и не слишком хорошо понимал страстную речь молодой девушки, но, прежде чем он мог попросить объяснения, Жераль де Монтагю, наконец опамятовавшись, сказал слабым и жалобным голосом:
– Итак, благородный и храбрый Дюгесклен удостоил исполнить просьбу простого трубадура? Благословен Господь, допустивший меня увидеть у своего смертного одра слезы любимой женщины и сострадание столь знаменитого и великого друга!
Бертран подошел к нему.
– Добрый менестрель,– сказал он мрачно,– надеюсь, что ты не так скоро оставишь нас, но ты желал видеть меня – и я явился на твой зов. Скажи мне, чего ты хочешь? Клянусь Господом, страдавшим на кресте и воскресшим в третий день,– продолжал он торжественно, подняв страшную руку свою,– обещаю исполнить твое желание, хотя бы для этого должен буду подвергнуть опасности собственную жизнь! Есть ли у тебя бедные родственники? – Я сделаю их состоятельными. Подвергался ли ты какому-нибудь оскорблению? Обещаю отомстить ужасно. Боишься ли за покой души своей? Я выстрою часовню и определю к ней монаха, который ежедневно будет молиться за твое спасение. Говори: во всем королевстве найдется немного вещей, которые я не мог бы доставить тебе, чтобы доказать, как благодарен за твое геройское самопожертвование.
– Благородный рыцарь,– тихо отвечал трубадур,– я никогда не знавал другой родни, кроме старого воина, который воспитал меня и прежде меня сошел в могилу. Я никогда не оскорблял никого и прощаю оскорблявших меня. Что же касается души моей – покорюсь воле Всевышнего, да поступит Он с нею по милосердию своему, на которое уповаю… Из всего, что можете предложить мне, принимаю только воспоминание о бедном Жерале и прошу покровительства для этой благородной девушки, которая скоро, может быть, останется без опоры, в руках сильных врагов!
– Я поклялся защищать ее и исполню клятву! – вскричал Дюгесклен изменившимся голосом.– Что же касается тебя, добрый молодой человек, да поможет мне святой Ив! Я не умею говорить красиво, но… видишь ли… пока Бертран будет жив, в сердце его останется место для тебя и, клянусь Богоматерью…
Голос Бертрана пресекся, и он с досадой топнул о землю ногой. Горесть победила эту гордую и мощную натуру – Дюгесклен заплакал!
Вид слез героя объяснил Валерии все. Она вперила взор в лицо Бертрана и в каком-то исступлении шептала:
– И вы думаете, что он умрет? Нет, нет, я не хочу, чтобы он умирал!
Дюгесклен не отвечал. Он стоял неподвижно, глядя в землю, со смущенным и мрачным видом.
Посреди этой поразительной сцены спор, заглушавший отдаленный шум осады, послышался у входа в палатку и стал печальным контрастом торжественному безмолвию вокруг Жераля.
– Черт возьми, мужики! – дерзко говорил кто-то, в ком по гасконскому произношению тотчас можно было признать Маленького Бискайца.– Пропустите ли вы меня? Клянусь кинжалом, разве вы не видите, что я несу раненого? Если ваш преподобный отец есть вместе и телесный врач, то разве не обязан он служить каждому?
Но тщетно задерживали Маленького Бискайца: он вдруг появился в шалаше, неся на плечах товарища, в полном вооружении живодеров. Он вошел с решимостью и, прежде чем присутствующие, погруженные в мрачные думы, могли помешать ему, сбросил свою ношу к самым ногам трубадура. Это был Проповедник, бледный, с непокрытой головой, раненный в плечо.
При виде такой дерзости Дюгесклен вдруг перешел от горести к гневу.
– Несчастный висельник! – вскричал он, скрежеща зубами.– Зачем ты пришел сюда? Вон сию минуту и вынеси эту околевшую собаку, или…
– Клянусь покорностью моей вам, капитан! – отвечал Маленький Бискаец с большой отвагой, отирая пот с лица полой грубого плаща.– То, что я принес, не околевшая собака, а бедный живой христианин. Что же касается вашего приказания унести его с собой,– черт возьми! – так это легче сказать, чем исполнить, я вывихнул себе все суставы, перенося его сюда от бойницы! Кроме того, Проповедник и я хотим непременно узнать мнение этого почтенного монаха о дыре, сделанной дьявольской стрелой в плече моего друга.
– Мерзавец! Если ты не уберешься…
– Мессир! – прервал его Жераль умирающим голосом.– Неужели вы забыли, что в страданиях и на одре смерти все люди равны? Этот несчастный ранен подобно мне, и подобно мне имеет право на помощь и сострадание.
Отец Николай принялся было исследовать рану Годфруа, который, ослабев от потери крови, стонал едва слышно.
– Хорошо, быть тому,– сказал Дюгесклен.– Но по крайней мере пусть этот мерзавец избавит нас от своего присутствия.
– О нет, сделайте одолжение,– сказал Гасконец со своим обычным бесстыдством, расстегивая кирасу товарища.– Надо вам знать, мессир, что мой приятель Проповедник еще вчера предчувствовал свою смерть и назначил меня наследником некоторых грамот, бумаг и кошелька с золотом, который носит под кирасой. Что касается до грамот и бумаг, то я к ним не слишком лаком, а кошелек – дело другое. Недавно, когда я увидел, как пронзила его чудеснейшая в своем роде стрела в локоть длиною, то сказал ему: «А ты скоро отправишься на небо или в ад, смотря по твоим заслугам. Не забудь же, что я твой наследник, и оставь мне свое наследство»; но, как он ни ослабел от потери крови, а заметался хуже сумасшедшего: забормотал что-то о священниках и о врачах, так что я подумал, что в нем осталась еще какая-нибудь надежда на спасение тела или души – в чем сильно сомневаюсь, потому что душа его столь же черна, как тело изнурено. Я не хотел оставить его на поле сражения, где какой-нибудь бродяга отнял бы у него все достояние, а решил тащить сюда, чтобы ваш почтенный монах – врач душевный и телесный – посмотрел, что с ним делать… Ну-с, почтеннейший отец, что вы скажете об этой ране?
В продолжение этого рассказа, произнесенного без остановки, Маленький Бискаец успел снять верхние доспехи Годфруа и обнажить глубокую рану. Отец Николай рассматривал ее непродолжительно и, подняв глаза к небу, печально сказал:
– Сын мой, товарищу твоему не нужно ничего, кроме молитв.
Маленький Бискаец выслушал эти слова с необыкновенным равнодушием.
– Ну что, брат, не правду ли говорил я тебе? – с живостью вскричал он, обращаясь к умирающему.– Ведь не без причины же я счел тебя угадчиком! Неужели ты, черт возьми, и теперь затруднишься уступить мне свое наследство? Экий дрянной товарищ! Ему, кажется, приятнее было бы, чтобы имущество его попало в руки какого-нибудь дурня живодера, чем в руки товарища, который любит его от всей души!
Говоря таким образом, он засунул руку за нагрудник Проповедника из буйволовой кожи и с торжествующим видом вытащил оттуда связку бумаг, завернутых в кожу, и довольно толстую кису. Фламандец, видя, что у него отняли его сокровище, вдруг опамятовался и пролепетал, мечась по земле:
– По крайней мере, Маленький Бискаец, не забудь Шаларское аббатство… капитана Бурю…
– Черт возьми! Умирай спокойно, камрад.
– Шаларское аббатство! – повторила Валерия, содрогнувшись.
– Капитан Буря! – прибавил Жераль, сильно взволнованный.
Проповедник приподнялся медленно и облокотился на руку. Маленький Бискаец бросил к ногам его пакет с бумагами и пересчитывал золото, заключавшееся в кошельке.
– Разве кто-нибудь из вас,– спросил фламандец с обычной важностью,– слыхал о разграблении Шаларского аббатства, когда был похищен ребенок предводителем Белой роты, называвшимся у нас капитаном Бурей?
– Шаларское аббатство! – вскричала девица де Латур.– Это тот самый монастырь, где воспитывался мой двоюродный брат Гийом де Латур, который пропал без вести шестнадцать лет назад.
– Капитан Буря,– вскричал Жераль,– был не кто иной, как Готье де Монтагю, мой храбрый и благородный отец! Говорили, что солдаты дали ему это прозвище за его буйную храбрость в битвах. Увы! Я видел его совершенно переменившимся!
За этим признанием последовало глубокое молчание.
– Мессир,– сказал наконец Годфруа, видимо встревоженный,– напрягите хорошенько свою память: не знаете ли вы, были ли у вашего отца еще другие дети, кроме вас? Знавали ли вы свою матушку? Можете ли вспомнить о своем детстве?
– Я никогда не знал матери,– отвечал трубадур печальным голосом.– Мне сказывали, что она умерла вскоре после моего рождения. У меня не было ни братьев, ни сестер, ни других каких-нибудь родственников, кроме старого воина, который любил меня как сына. Я несколько раз спрашивал его о своем семействе, но он всегда отвечал мне грубо и уклончиво, что он моя единственная опора, как я – единственное счастье его на земле, и я уже не смел возобновлять неприятных для него разговоров! Что же касается моих воспоминаний, мне как будто иногда мерещится какая-то ужасная, кровавая драма, которой еще в детстве я был свидетелем…
– Постойте, постойте! – вскричал Проповедник, вдруг с необыкновенным усилием встав с земли и, окровавленный, подходя к менестрелю.– Не помните ли вы комнаты, обитой позолоченной кожей? Помните ли мертвую женщину, распростертую у ваших ног, ужасные крики, стук оружия, подобный тому, какой раздается теперь вокруг Монбрёнского замка, наконец, закованного, подобно мне, в железо мужчину? Этот человек взял вас на руки, вас, бедного маленького ребенка, и улыбнулся вам вот так…
В то же время дикое и резко очерченное лицо фламандца искривилось в судорожную улыбку. Жераль невольно отвернул голову.
– Странно! – сказал он минуту спустя.– Этот человек воскрешает в моей памяти ужасные картины, которые я до сих пор считал порождением моей фантазии… Да, да, я видел эту страшную улыбку и мертвую женщину, я слышал эти крики… Но где и когда – не знаю!
Жераль замолчал на минуту, и на лице его отразилось глубокое раздумье.
– Да,– продолжал он медленно,– мне кажется, что в эту торжественную минуту, самые отдаленные времена сближаются с настоящим… После шумной сцены я опомнился на руках какого-то сильного воина, потом почувствовал галоп горячей лошади… Еще позднее, я очутился один-одинешенек у какой-то старушки, которая заботилась обо мне, в скромном домике, выстроенном в прелестной местности. Еще позже я увидел моего отца, капитана Монтагю, путешествовал с ним, сидя на крестце его лошади, и мы приехали в новую, незнакомую страну. Это было в Гаскони, в нескольких милях от Тулузы. Там я жил в бедности и безвестности, с превосходным человеком, которого считал отцом.
– Вы не были его сыном,– грубо возразил Проповедник.– Никто никогда не знавал за капитаном Бурею, или сиром де Монтагю, ни жены, ни детей. Конечно, он не хотел открыть этого вам, опасаясь, что вы станете меньше любить его, а он, я в том уверен, любил вас от души. Мы, старые солдаты без семьи и без друзей, обычно таковы. Вот хоть бы я, меня считают бесчувственным волком, а я любил бы вас так же. Вы были так милы, так прелестны!.. Ну да что теперь вспоминать об этом! Знайте, молодой человек, что я имел поручение к вашему воспитателю, но ненависть и ревность к нему не дозволяли мне исполнить свою обязанность – и вы стали жертвой этой ненависти! Всю жизнь раскаивался я в своем проступке и теперь, умирая, прошу у вас прощения.
– Не знаю, какое зло ты сделал мне, друг мой,– с кротостью отвечал Жераль,– но, во всяком случае, прощаю тебе от всего сердца.
– Благодарю,– прошептал Годфруа, который слабел все больше и больше,– возьмите эти бумаги, они принадлежат вам… Прощайте, не проклинайте моей памяти.
Энергия, до тех пор поддерживавшая Проповедника, вдруг покинула его, он зашатался и мертвый рухнул на землю.
Не устрашенная этим мрачным событием, Валерия де Латур, с величайшим вниманием и беспокойством слушавшая весь разговор, схватила связку пергаментных свитков, быстро сорвала с них обертку и бегло прочла скрытые под нею бумаги. Потом она подошла к трубадуру, стала перед ним на колени и вскричала с восторгом:
– Приветствую вас, Гийом де Латур, мой благородный родственник, повелитель и господин!
– Гийом де Латур? – повторил менестрель.– Я – Гийом де Латур?
Дюгесклен и старый монах также преклонили колени.
– Это перст Божий,– сказал монах торжественным голосом.– Преклонимся пред благостью Господней.
– Это перст Божий! – повторил Дюгесклен.
И все преклонили колени для молитвы между трупом и умирающим.
– Вот сто тридцать семь золотых монет, которые я заработал так легко! – сказал тихо Маленький Бискаец.– А вот и еще барыш: мне уже не нужно отправляться в Шаларское аббатство. Да упокоит Господь душу твою, храбрый Проповедник!
V
В продолжение описанной нами сцены окрестности Монбрёнского замка представляли ужасное и вместе с тем великолепное зрелище. Хотя в ту эпоху битвы были не столь шумны, как в наше время, они, однако, были не менее кровавы, не менее беспощадны, и уже изрядное число убитых и раненых с обеих сторон свидетельствовало о ярости наступления и защиты.
Осаждающие образовали обширную стену вооруженных людей на внешнем валу. Палисады и барьеры были срублены топорами, и стрелки, расположась за возвышениями и подвижными брустверами, беспрестанно стреляли во всякого, кто только показывался на стене замка. В воздухе летали тучи стрел и камней, свистя, перекрещивались во всех направлениях. Повсюду раздавались воинские кличи различных отрядов: «Монбрён! Монбрён!» – «Копья вперед!» – «Святой Элуа за аббата!» – «Монжуа! Святой Дионисий!», и изредка эти клики заглушались самым грозным из всех: «Гесклен! Богоматерь Гескленская!» Звуки труб и хвастливые вызовы сражающихся еще больше увеличивали оглушающий шум. Яркое солнце освещало панораму, и лучи его отражались на блестящем вооружении и щитах воинов.
Осадная армия разделилась на два отряда – по тогдашним законам военной науки, чтобы атакой в двух различных пунктах в одно время ослабить силы осажденных. Живодеры и вассалы Солиньякского монастыря, под начальством Доброго Копья – потому что сир де Нексон согласился быть только вторым начальником,– обратились к калитке замка. Эта точка, хотя весьма крепкая, привлекла к себе внимание Доброго Копья. Не удостаивая нападением маленькую соседнюю дверь, охраняемую небольшим отрядом стрелков и копьеносцев, не опасных на этом уединенном посту, он приказал своим подчиненным и вассалам аббатства притащить огромное количество фашин, древесных пней и других материалов. Приказание его было исполнено, несмотря на град стрел, которыми воины Монбрёна осыпали работавших. В соседнем лесу срубали целые деревья, тащили их на место действия с листьями и ветвями и бросали в ров с кусками дерна и камнями, чтобы заполнить ров. Вода в этом месте казалась особенно глубокой, и осажденные со своих башен осыпали осаждавших грубыми насмешками. Но Доброе Копье недаром бродил так долго вокруг Монбрёнского замка. Он знал, что как раз здесь-то ров очень неглубок и ему будет всего легче исполнить свое намерение. Поэтому он беспрестанно поощрял подчиненных словами и примером. Сир де Нексон поступал точно так же, и скоро плотина показалась из-под воды. Нетерпеливый Анри Доброе Копье уже вычислял в уме минуту, когда можно будет приставить лестницу к неприступным стенам Монбрёна.
Атака на главные ворота замка готовилась не менее живо и деятельно. Здесь находились французские рыцари Оливье Дюгесклен, оба Мони, Галеран, граф д’Арманьяк и отряд, составлявший их свиту. Этот отряд, отличавшийся блеском вооружения, знамен, гербов, длинными перьями, богатыми плащами, не меньше отличался своим рыцарским мужеством и воодушевлением. Напав открыто на главный вход в замок и срубив барьеры, они принялись сбивать дверь бойницы с помощью огромного бревна, приводимого в движение двадцатью парами сильных рук. Удары этого тарана слышались у смертного одра трубадура. Дверь уже трещала, и рыцари готовились броситься с мечами в руках через это внешнее укрепление, как только откроется вход. В ожидании они предоставляли стрелкам перестреливаться с осажденными и, беззаботно прикрываясь щитами, разговаривали между собой так же свободно и весело, как будто сидели в своих палатках.
Прямо против них, за гребнем стены, расхаживал взад и вперед барон де Монбрён, поддерживая в своих людях мужество. Иногда он сам направлял машины, метавшие в осаждавших огромные камни, или пускал стрелу в неприятельского стрелка, который недостаточно тщательно закрывал себя щитом. По временам он громовым голосом испускал свой воинский клич, повторявшийся тотчас вассалами и наемниками. Не один искусный стрелок уже избирал его мишенью, но самые острые стрелы тупились о его испанский щит или отскакивали от его миланского панциря, и гордый рыцарь почти не обращал на них внимания, как будто дети бросали в него горошинами.
Однако, несмотря на внешнюю самоуверенность, сира де Монбрёна снедали беспокойство и страх. Он знал очень хорошо, что воины его бьются неохотно и в открытом поле давно уже десятками перешли бы на сторону неприятеля. Только просьбы, обещания и угрозы могли принудить их к защите замка, потому что многие поговаривали о сдаче без боя. Одно имя Дюгесклена поражало их ужасом, и барон не сомневался, что, явись бретонский рыцарь сам к осаждающим, ему невозможно будет преодолеть упорство своих подчиненных. К счастью для него, страшный Бертран не появлялся, и Монбрён уже надеялся, что навсегда избавился от его участия в осаде и битве.
Воспользовавшись минутой, когда усилия осаждавших, по-видимому, ослабели, он сошел с вала, чтобы перевести дух. Отойдя от стены, он снял каску и взглянул на парадный двор. В центре этого обширного пространства служанки развели большой костер, на котором в огромных котлах кипели масло, смола и даже вода, предназначенные для осаждающих, когда они пойдут на приступ. Некоторые из этих бедных женщин трепетали, видя, как вокруг них падали стрелы и камни, но донья Маргерита сама была тут же и немилосердно их понукала. Заткнув шлейф платья за пояс и держа в руке дротик, она ходила взад и вперед так же спокойно, как будто распоряжалась приготовлениями к пиру.
Барон подошел к своей воинственной супруге.
– Видите, сударыня,– сказал он печально,– я был прав, когда говорил вам вчера, что сегодняшний день будет жарок. Я уже недолго смогу противостоять этой атаке, если не получу помощи.
– Сир,– отвечала баронесса,– добрый отец Готье, отправившийся сегодня утром, теперь должен быть уже недалеко от Латурского замка, и через несколько часов, без сомнения, к нам подоспеет на выручку весь гарнизон.
– А кто поручится, что этот монах исполнит все как надо? Сегодня утром мне изменили, открыв мои планы, и я до сих пор не знаю, кто изменник,
– Уж наверное, не капеллан: его привязанность к нам и собственные выгоды – порука его верности. К тому же вы осыпали его благодеяниями.
– Что значат благодеяния? Сейчас я заметил между врагами моего любимого конюшего, этого изменника Освальда, к которому питал совершенное доверие,– а он оставил меня вчера таким странным образом. Этот мерзавец, по-видимому, передавал какому-то молокососу рыцарю сведения о замке и показывал ему место, с которого однажды, во времена моих предков, брабантцы штурмовали удачно… Оскорбленный изменой этого отступника, я сам послал ему стрелу в горло, и он покатился в ров.
– И хорошо сделали, мой почтенный супруг! Но, кстати, об измене: не можете ли вы сказать мне, что стало с этой бесстыдницей Валерией, которая исчезла сегодня утром? Все поиски оказались тщетными.
– Черт побери эту девчонку! – вскричал барон с мрачным видом.– Когда нам надоедят наконец ее глупости и важные манеры, мы сумеем отделаться от нее, а это время, может быть, наступит скоро, если Господь дарует мне жизнь. Знаете ли, сударыня, в настоящую минуту я лучше хотел бы иметь одного воина, подобного Жаку Черной Бороде, чем всех невест Франции и Аквитании. Но Жак своим глупым почтением к Бертрану Дюгесклену принудил меня заключить его в тюрьму, и это ужасно неприятно, потому что он пригодился бы мне сейчас, как нельзя более.
– Что ж, мессир? Разве вы не можете дать ему свободу, заставить его поклясться…
– Нет, клянусь святым Марциалем! Он не станет присягать, этот мошенник злопамятен, и кто поручится, что он не обратится открыто против меня? А это испортит все дело…
За стенами послышался сильный шум, и тысячи криков вторили ему на укреплениях.
– Надо вернуться,– сказал барон, поспешно надевая шлем.– Баронесса, молите Бога и святого Мартина о покровительстве нам и нашему имуществу.
– Слушаю, мессир. А между тем,– прибавила она весело,– я приготовлю котелок на тот случай, если эти чужестранцы вздумают войти в замок просить гостеприимства не в ворота, а через стены.
Придя на стену, барон Монбрён узнал, что крики происходят оттого, что французы вошли в бойницу, дверь которой наконец уступила их усилиям. Все наемники и вассалы, находившиеся на этом посту, были перебиты или взяты в плен.
– Проклятье! – прошептал владелец Монбрёна.– К счастью, они не войдут дальше.
В самом деле, бойница отделялась от стены всей шириной рвов, и осаждающие не могли двигаться, не преодолев сперва этого препятствия. Успокоенный, по крайней мере на время, сир де Монбрён пошел дальше, чтобы узнать, какие успехи сделал отряд под начальством Доброго Копья, и ужаснулся, увидев, что они успели сделать. Плотина не только была окончена, но по ней можно было уже проходить, и капитан живодеров готовился броситься с лестницей на эту неровную и опасную дорогу, по большей части составленную из бревен и сучьев.
Барон тотчас подозвал к себе всех, кто не был необходим у главных ворот, чтобы вместе с ними отбить неминуемый штурм. Но, прежде чем они подоспели, защитники этой части стен получили гораздо более полезную и скорую помощь.
Баронесса увидела опасность и, приказав двум служителям взять котел с кипящей смолой, велела нести к плотине, зажгла это легко воспламеняющееся вещество раскаленным углем и приказала вылить на осаждающих. Огонь быстро разлился по бревнам и ветвям, образовавшим плотину, и она в минуту была охвачена пламенем.
Живодеры, и особенно Доброе Копье, испустили крики ярости, видя, как уничтожался труд, потребовавший нескольких часов их соединенных усилий. Барон же, бывший свидетелем остроумной выдумки владетельницы Монбрёна, пришел в неописуемый восторг.
– Клянусь кровью Спасителя! – воскликнул он.– Вы достойны, донья Маргерита, золотых шпор и рыцарского сана! Никогда еще не видывали такой ловкости и такого мужества в существе, одетом в чепчик и юбку!
– Ведь я говорила вам, мессир, что эти любезные гости отведают моей стряпни,– отвечала баронесса с напускной скромностью.– И сдержала слово.
– К несчастью, сударыня,– возразил владетель замка, и на лице его отобразился страх, когда он увидел какого-то рыцаря, во весь дух скакавшего к замку,– вот едет неприятель, от которого не так легко отделаться… Этот проклятый бретонский дог сейчас вцепится нам в горло.
Сказав это, он повернул назад, предоставляя жене любоваться огнем, который пожирал плотину, несмотря на все усилия живодеров потушить его.
В самом деле, Бертран Дюгесклен решил наконец принять участие в битве и осаде. Французские рыцари и прочие начальники, встречая больше затруднений, нежели ожидали, отправляли посла за послом к рыцарю, считая, что так как он уговорил их участвовать в этом опасном предприятии, то обязан по крайней мере помогать им. Оскорбленное ли достоинство или какая-нибудь другая причина заставили действовать Дюгесклена – неизвестно, только он поспешно прискакал к замку и сошел с лошади у бойницы, которой овладели его товарищи.
Присутствие его возвратило осаждающим мужество, уменьшая в то же время храбрость в осажденных. Его встретили собственными воинскими кличами, с энтузиазмом поддержанными вдруг всей армией. Дюгесклен, не говоря ни слова, вошел под свод, где рыцари обсуждали возможность перебраться через широкий ров.
– Клянусь Крестом Господним, брат Бертран,– сказал Оливье Дюгесклен, идя ему навстречу,– ты поставил нас в пренеприятное положение. Впрочем, ты наконец явился, и все может поправиться.
– Брат Оливье, и вы, рыцари и сеньоры! – сказал Бертран с важным и печальным видом.– Не обвиняйте меня в измене данному слову. Священнейшие обязанности задержали меня в другом месте. Нам надо подумать о мерах для немедленного окончания нашего предприятия, потому что честь и присяга обязывают меня не медлить ни минуты для взятия замка.
– Что ж! – сказал граф д’Арманьяк.– Построим плотину, как сделал храбрый предводитель живодеров, и осадим подъемный мост.
– Храбрые рыцари,– сказал Дюгесклен, задумавшись,– согласны ли вы предоставить мне вести это дело и действовать по своему усмотрению?
– От всей души, мессир! – вскричали рыцари.– Ведь вы наш полководец и начальник!
– Прекрасно, клянусь святым Ивом! В таком случае прежде всего я попробую вступить в переговоры с бароном де Монбрёном.
Сказав это, он взошел по темной лестнице на платформу бойницы, поднимавшуюся почти вровень со стеной. Рыцари последовали за ним на эту террасу, занятую стрелками и копейщиками: стрелы и камни градом сыпались вокруг них. Дюгесклен выступил вперед на парапет, обращенный к замку, и приказал трубить в рог, давая знать защитникам Монбрёна о намерении переговорить с владетелем. Враждебные действия прекратились тотчас, и барон явился к отверстию в одной башенке над подъемным мостом прямо против бойницы. Бертран поднял забрало и, хотя шум битвы не прекращался в отдалении, сказал громким и ясным голосом:
– Барон де Монбрён, узнаете ли вы меня? Я Бертран Дюгесклен.
Владетель замка, не поступив по примеру мужественного доверчивого своего врага, не приподнял забрала.
– Ну, что же вам нужно от меня? – вскричал он.– Клянусь святым Марциалем, объясните мне причину, по которой вы осаждаете мой замок и убиваете моих подчиненных!
– Как, изменник! – гневно вскричал было французский рыцарь, но тотчас опомнился и продолжал с большим спокойствием:
– Послушайте, сир де Монбрён, вы знаете, кто я, и вам небезызвестно, что если я решу взять ваш замок, то ни вы, ни ваши воины не воспрепятствуете мне в этом. В наказание за подлость и измену вашу против меня я решил было поступить с вами без пощады и жалости; но одна особа, высоко уважаемая и любимая мною, просила меня, и я согласен пощадить вас. Итак, вот что я скажу: не надейтесь ни на какую помощь, монах, посланный вами в Латурский замок, попал в наши руки. Согласитесь признать своим государем сира Карла Пятого, короля Франции, и принять в свой замок французский гарнизон; обяжитесь обходиться как с родственником и законным наследником латурского поместья с молодым Гийомом де Латуром, существование которого открылось мне почти сверхъестественным образом; согласитесь также уважать и любить вашу родственницу, благородную девицу Валерию де Латур и позволить ей поступить в какой она заблагорассудит монастырь во Франции или Аквитании,– на этих условиях, клянусь Богом и святым Ивом, ваша особа и имение останутся неприкосновенными, а я со своей стороны прощу вам все ваши подлые действия лично против меня.
