Kitabı oku: «Ловцы снов», sayfa 10
– Добивай уж, – вяло махнул рукой я.
– Из этого всего следует, – торжественно начал Марсен, – что изменениям подвержено не только будущее, но и прошлое. Очень может быть, что мы способны контролировать его в той же степени, в какой контролируем будущее. Или наоборот. Если мы не имеем контроля над прошлым, тогда теряет смысл любое планирование.
Меня охватило сильное и неудержимое желание обнять тополь. Возможно, это было самое сильное чувство, что я испытывал за всю свою жизнь.
Пока я думал, с какого края браться за это дело, Эгле решительно подошла к соседнему тополю и обняла его. Надеюсь, это было её собственное решение.
– Нечего на меня так смотреть, – услышал я со стороны тополя, за которым скрылась Эгле. – Мне это первой в голову пришло. Но ты тоже можешь так сделать. Я пойму.
– Не стесняйся, – поддакнул и Марсен, следивший за нами с неподдельным интересом.
Ну, раз уж так…
Ствол оказался тёплым и шершавым. И явственно, ощутимо живым. Интересно, есть ли у него своя мелодия? Затаив дыхание, я сосредоточился точно так же, как всегда, когда хотел услышать внутри себя музыку.
Тополь звучал виолончелью. И, кажется, был струной.
Миф с Восточного Берега утверждал, что ветер дует, когда деревья качаются. Сейчас этот миф перестал казаться мне такой уж нелепостью.
Я открыл глаза и нашёл взглядом Марсена. Тот стоял, подняв голову и глядя вверх. Я ожидал, что он и дальше будет наблюдать за нашей реакцией, вот с этой своей ласково-насмешливой улыбкой, выводящей из себя всё же меньше, чем улыбка таинственная. Но Марсен, кажется, совершенно забыл про нас. У него было очень странное выражение лица. Оно немного напомнило мне тот день, когда я звонил Эгле с его сонотиция. И вот что ещё было странным. Снег продолжал идти, но теперь уже только над Марсеном. Присмотревшись, я понял, что это не снег, а тополиный пух. Ой, нет. Не тополиный.
Над Марсеном медленно кружились сотни пушинок белоцвета. Ничего необычного, в августе они всё время летают. Если просто встать посреди улицы, можно за пару секунд заметить несколько парящих в воздухе белых звёздочек. Некоторые охотно приземляются на протянутую ладонь, некоторые настойчиво цепляются к одежде и волосам, а ещё бывают такие, которые моментально улетают, стоит попытаться их поймать.
Ничего необычного. Только вот падали они с тополя. И были, в отличие от снега и дождя, вполне материальными.
– Всё в порядке? – Эгле перестала обниматься с тополем, подошла и положила Марсену руку на плечо.
Тоже заметила, какое у него лицо. А может, резонировала. Интересно, что она тогда слышала.
– Белоцвет, – еле слышно откликнулся Марсен.
– А что с ним не так? – Спросил я, тоже подходя ближе.
Марсен моргнул, постепенно приходя в себя. Взглянул на нас.
– В общем-то, ничего.
– Это подло, – заметил я. – До сих пор мы слушали всё, что ты говорил. И ничего страшного не случилось.
– Случилось, – возразила Эгле. – Когда мы тебя не послушали. Рассказывай.
Но он только улыбнулся и покачал головой.
– Он не хочет, – безжалостно сказала Эгле, глядя на него в упор. – Это что-то связанное с далёкими воспоминаниями. В то время он был, как мы, или младше. Он думает, что мы не поймём или даже будем глупо шутить.
Марсен рассмеялся и взъерошил ей волосы.
– Свалился же эмпат на мою голову…
– Не отвлекайся, – зловеще продолжала Эгле, – ты меня с толку не собьёшь. Сим, это про него ты говорил, будто он уверен, что его друзья – лучшие люди в мире?
– Про него, – кивнул я, сообразив, что сейчас мне лучше просто подыгрывать.
– А мне кажется, это был какой-то другой Вигге Марсен. – Эгле демонстративно скрестила руки на груди. – Потому что этот считает нас какими-то скотинами.
– Враньё, – возмутился Марсен. – Извини, но тут уж ты перегибаешь. Я просто знаю, что понять другого полностью нельзя. А это воспоминание мне дорого. Будете смеяться, но это болезненно – делиться той памятью, которая имеет значение для тебя, но абсолютно безразлична собеседнику.
– Нет, ты слышал? – Возмутилась и Эгле, обернувшись ко мне. – Ты только посмотри на него!
– Смотрю, – согласился я. – И вижу самого закомплексованного донора в истории звукомагии. Только подумать. Этот человек совершенно вслепую, через руки Кейна доверил нам свою музыку. И теперь боится, что мы не поймём его слов. Это же курам на смех, Марсен.
– Ладно, ладно, – проворчал он, примирительно поднимая руки. – Расшалились, юные шантажисты.
Мы с Эгле тихонько дали друг другу «пять».
– Так что с белоцветом? – Напомнил я.
Марсен молча вытянул руку. Позволил крупной пушинке с серебристым семечком в центре приземлиться ему на ладонь.
– Письма, – наконец сказал он. – Мы с Альбином решили, что пушинки белоцвета – это письма, которые отправляют, когда нельзя связаться по-другому. Вы ведь замечали, что не каждую пушинку можно поймать? Как будто они знают, к кому лететь. Вот и мы заметили…
Чистые квинты, он правда думал, что мы не поймём?
Даже обидно, честное слово.
– Пока были маленькими, нашими адресатами были друзья с Западного архипелага. Они приезжали на летние каникулы, – продолжал Марсен, щурясь на белесую звёздочку.
– А сейчас? – Вполголоса спросила Эгле.
Марсен долго не отвечал. Потом тихо, печально усмехнулся:
– Если подумать, они же. Только у слов «нельзя связаться по-другому» изменился смысл.
Наверное, ты должен очень не любить август, подумал я. Окончание каникул, когда каждый раз заново привыкаешь жить без тех, с кем было так весело. А теперь каждый год летят пушинки белоцвета. Словно весточки от тех, с кем больше не поговорить. И ещё подумал: «Не в августе ли погиб Ян Ленц?»
– Вот все люди как люди, – продолжал Марсен, – осенью смотрят на жухлую траву и чёрные листья. И грустят. У них на глазах всё умирает и засыхает. Людям холодно и тоскливо. Понимают, что с ними однажды случится то же самое, и заранее боятся. Совершенно нормальные, объяснимые процессы.
Я встрепенулся. Ничего себе. Хоть в чём-то я «люди как люди». И Эгле тоже, понял я, скосив на неё глаза.
– А у тебя это всё в августе? – Сочувственно спросила Эгле.
– Вроде того. – Марсен улыбнулся. – С жухлой травой и чёрными листьями я, можно сказать, живу. Мне вообще кажется, это у многих, кто родился не осенью, детская травма. Жили-жили, и тут раз – всё облетает. Ну, или у меня детская травма, раз уж я в меньшинстве. Увядание – первое, что я увидел в мире снаружи. Так что осенью, пока все грустят, я всячески развлекаюсь. И остальных развлекаю, куда деваться. Всегда любил осень, а когда везде стали продавать кофе в картонных стаканчиках, я вообще был в восторге. Об них очень здорово греть руки.
Он умолк, вновь щурясь на белоцвет, как кот на солнце.
И тихо закончил:
– Но август – невыносим. Особенно если рядом нет моря.
Ну, и чего ты боялся, хотел сказать я, можно подумать, у нас все друзья – супергерои, в кого ни плюнь. И только ты такой ущербный, ну надо же. Август не любишь, вот уж точно, какой страшный непростительный порок. Но даже если и так, разве это супергеройство – просто не быть уязвимым?
Не знаю. Может, и супергеройство. Но тогда ни в коем случае не магия. Быть уязвимым, но при этом делать всё, что должен, и даже то, чего не можешь. Наверное, так.
Конечно же, я промолчал. Сказал вместо этого:
– Ты бы… на письмо-то ответил. – И кивнул на пушинку белоцвета, всё ещё покоившуюся на ладони Марсена.
Во взгляде Марсена, когда он посмотрел на меня, мелькнуло удивление. А может, мне показалось. Во всяком случае, он улыбнулся. Сказал пушинке коротенькую фразу на кэлинге. Я ничего не разобрал, конечно, но даже по интонации, по самому звучанию слов было понятно, что это была какая-то дружеская подколка, очень своя и ничуть не обидная.
***
Альбин Кейн уходил сегодня последним. Казалось бы, всего два основных пациента. Но объём работы представлялся катастрофическим. И в последнее время попросту вгонял в депрессию. Хотя, скорее, в депрессию вгонял не столько объём, сколько характер работы. Да и не вгонял. Вгонял бы. Если бы Альбин не умел включаться и выключаться. Он ведь очень многое знал о внутренних мелодиях, в том числе и о своей собственной.
Здесь, на крыльце клиники, всё-таки накатывало. Но запертые двери как будто частично удерживали то, что могло бы навалиться всей тяжестью и подмять под себя. А то, что неизбежно наваливалось, Альбин Кейн вполне мог пережить. Особенно пока стоял, всей кожей впитывая густую прохладу августовской тьмы – лучшего фона для звёзд. Пока дышал её сумеречным ветром. Так против чего угодно можно было выстоять.
– Альбин Кейн! – Разнёсся в августовской ночи голос, сильный и уверенный голос, знакомый голос, баритон, в тембре которого было что-то от звучания серебряной гитарной струны.
Альбин Кейн медленно поднял обе руки. И только после этого открыл глаза. Так и есть. Вигге Марсен стоял в нескольких метрах перед ним, нацелив указательный палец ему в грудь, словно пистолет.
– Вы обвиняетесь в бездарнейшем отыгрыше последнего мерзавца, – объявил Марсен. – У вас нет права хранить молчание. Вы должны немедленно объясниться. Но всё, что вы скажете, не повлияет на приговор. – Он встряхнул кистью вытянутой руки и повысил голос: – За злостное очернение себя в глазах общественности вы приговариваетесь…
Альбин молчал, не меняясь в лице и не шевелясь. Он только продолжал размеренно и глубоко дышать. Марсен опустил руку и улыбнулся – бесшабашно и вместе с тем горько.
– Ты правда мог бы сказать мне, что Ленц умер просто так? Что этого не произошло бы, держись я от него подальше?
Теперь в улыбке осталась только горечь.
– Ты правда думаешь, что я возомнил себя достаточной причиной откладывать возвращение в затакт? Что я посмел бы удерживать кого-то из моих друзей в звучании эха, когда для них уже давным-давно звучит только истинная музыка?
Альбин шумно, устало выдохнул. Потёр переносицу. Поднял взгляд на Марсена. Медленно прошёл те несколько метров, что их разделяли.
– Слава Изначальной Гармонии, – негромко сказал он. – Наконец-то ты понял, как обстоят дела. Я уж думал, до тебя никогда не дойдёт. Ну, конечно, я бы мог тебе всё это высказать. Но только для того, чтобы ты из принципа убедил себя в обратном. И перестал бы себя грызть за то, в чём твоей вины нет и быть не могло.
Листву взъерошило порывом ветра, словно сама ночь, застывшая в болезненном, беспокойном предчувствии, облегчённо выдохнула. Произнося вслух ужасные вещи, Марсен улыбался, теперь же был полностью серьёзен. Но при этом с каждой секундой всё сильнее напоминал разгорающийся фонарь.
– Так к чему я там приговариваюсь? – Напомнил Альбин.
– А ты сам-то не понял ещё? – Хмыкнул Марсен. – К приёму гостей. В количестве одной штуки. – Строго прибавил: – Решение окончательное и обжалованию не подлежит.
Альбин вздохнул:
– Ну, идём, несчастный. Приговор так приговор. Но тут ты прогадал, гостей у меня сегодня две штуки.
– Фанни? – Обрадовался Марсен.
– Да, – угрюмо ответил Альбин. – Поразительный ты злодей. Нашёл-таки способ меня покарать. Впервые за неделю я хотел провести приятный вечер со своей девушкой, а тут ты.
– А что я? – Невинно спросил Марсен. – Вот когда ты в последний раз проводил приятный вечер со мной?
– Да с тобой же даже не напьёшься по-человечески! – Негодующе фыркнул Альбин. – Опять полночи будем ржать и ещё полночи – играть в настолки и ржать.
– Будем вести здоровый образ жизни, – назидательно сказал Марсен. – Сим сегодня меня отругал за курение. Я проникся.
Глава 16. Шаги
Когда это случилось, я шёл по больничному коридору. Штатный приём у Кейна, ничего особенного. Забавно, подумал я, мой донор взял на себя труд подружиться со мной, мы ежедневно проводим вместе кучу времени, а я всё так же хожу к Кейну, чтобы получить новую порцию его песен.
– …Так сделай что-нибудь! Ты же лучший специалист!
Хм. Я знал этот голос. Конечно, знал. У Марсена был очень характерный голос. Хоть я ни разу не слышал его таким.
– И что?! Чего всё это стоило, если нам не под силу спасти одну-единственную жизнь?!
Голос, который оказался слишком громким. Мне кажется, эхо металось, как молнии, серебристого такого цвета.
Полный коридор серебристых молний. И я.
Шаг. Правая. Левая. Марсен уже не орёт на Кейна. В коридоре только мои шаги. И больше ни звука.
Я иду и философствую. О том, что нечто дарующее жизнь так же хорошо её отбирает. О том, что сейчас завяжется какая-нибудь мерзопакостная фигня. Ну, в духе «мы не должны ему говорить, о нет, он узнал, нам очень жаль, Сим».
Передо мной дверь с табличкой, на которой написано имя лучшего специалиста по болезням внутренней мелодии. Я дошёл до неё слишком быстро. Я предпочёл бы тишину и пустоту коридора. Чтобы она продолжала длиться. В идеале – несколько лет. Потому что когда я открою эту дверь, что-то необратимо закончится. Например, придёт конец моей надежде на чудо, запертой с приговором «пожизненное» за преступления против здравого смысла. Ей пора на эшафот, и эта дверь станет для неё гильотиной. Придёт конец нашему лету. Марсен разведёт руками и уедет обратно, на Западный архипелаг. Эгле снова станет флегматичной, и я больше не услышу, как она смеётся. Возможно, придёт конец дружбе между Кейном и Марсеном. Кейн навсегда останется под жуткими больничными лампами и уже не увидит солнечного света. Марсен навсегда потеряет пустынные берега и руины заброшенных фортов Ленхамаари.
Останется только моя жизнь, совершенно никчёмная. Чьи затакты будут соседствовать с моим, когда я умру? Я не умел быть счастливым. И никого не умел делать счастливым.
Одно я знал точно. Если отступлю сейчас, дальше надо будет притворяться, что я ничего не знаю. Скрывать что-то от врача, который наблюдает за моей внутренней мелодией всю мою жизнь, от звукомага, голос которого и есть моя внутренняя мелодия, и от лучшего друга, который замечает обострения моей una corda раньше меня самого. Им тоже надо будет притворяться, что я ничего не знаю.
Значит, всё превратится в ложь. И всё равно кончится. Но предварительно хорошенько сгниёт.
Останется только моя жизнь, совершенно никчёмная.
Я поворачиваю ручку двери и захожу в кабинет. Надежда на чудо, какое у тебя последнее желание?
Дверь хлопает у меня за спиной. Вот и всё.
– Привет, сеньоры, – говорю я, – ну что, все страшные тайны обсудили?
Марсен не оборачивается, но я вижу, как он опускает голову и сжимает кулаки. У Кейна делается такое лицо, словно вся его кровь вот-вот станет серной кислотой.
Очень, очень кислый Кейн получился.
– Да не парьтесь, – говорю я, – у меня всё равно не выйдет отреагировать. Ну, вы сами знаете. Я и не надеялся, правда. Вы только скажите, сколько мне ещё осталось. Это ведь должно быть что-то серьёзное, раз уж мы с вами втроём не справились?
У Кейна не шевелится ни один мускул на лице. Даже, кажется, губы не двигаются, когда он отвечает мне.
– Понятно, – говорю я. – Ну, я пошёл.
Всё очень просто. Проще, чем я думал.
Надо найти Эгле, рассеянно думаю я. Как-то ей сказать. Более чем скромный срок остался, и то если выполнять все предписания. Но я-то знаю, что всё всегда не так. Что угодно может случиться. Una corda убивает бессмысленностью. Сотни раз бывало так, что больные просто не включали системы жизнеобеспечения. Потому что – зачем?
Ещё есть способность попадать в места, где невозможно подзарядиться. Плееры, ломающиеся в самый неподходящий момент. Рвущиеся наушники.
И моим везением или невезением это всё не ограничивается. Что-то случится с Кейном, я могу попасть к врачу, которому будет на меня плевать. Я не великий мастер заводить друзей. Зато хорошо умею настраивать против себя. Или вот Марсен. Он ведь, вообще-то, боевой звукомаг. Начнётся какая-нибудь дурацкая война, и сколько шансов у него будет выжить?
Да и… если отбросить все шкурные интересы. Это люди, которых я терять не хотел, как бы я это ни отрицал и кто бы ни утверждал обратное. Пусть сейчас я всё необратимо испортил, una corda сожрёт меня за сутки, если кто-то из них погибнет. Это будет реакция, которую мне никогда не выразить. Я просто отключусь.
Мне бы всё это как-то пережить. Уже ничего не будет так, как раньше.
Но кроме вялого равнодушия перед неизбежностью, я ещё чувствовал благодарность. Благодарность Кейну и Марсену. За то, что они не стали увиливать от ответа. За то, что не стали сюсюкать и громоздить слова утешения, от которых плохо и слушающему, и говорящему. За то, что приняли предложение играть честно и играли честно. Гильотина была острая, подсудимый не мучился.
Вот и всё.
***
– Ну что, доволен? – тусклым голосом спрашивает Альбин.
Марсен сидит сгорбившись, неподвижный взгляд устремлён на сцепленные в замок руки.
– Прости, – наконец говорит он.
Альбин фыркает.
– Ты думай в следующий раз, прежде чем орать. Меня же чуть в окно взрывной волной не выкинуло. Первый голос Королевской армии, мать твою…
– Я извинился, – холодно перебивает Марсен. – В знак того, что признал свою ошибку. Просто я не понимаю, какого чёрта все думают, что я великий звукомаг, если моя музыка не может спасти одного-единственного, совершенно конкретного и определённого человека. Сима Нортенсена.
– Вот, – кивает Альбин. – Я тоже не понимаю. Какого чёрта все думают, что я крупнейший специалист, если все мои умения – ставить безнадёжные диагнозы.
Марсен устало проводит рукой по лицу.
– Я на себя злюсь, старик, не на тебя, – говорит он уже гораздо мягче и тише. И вдруг поднимает голову, и становится видно, какие злые, до белесого света злые у него глаза: – Но если ты ещё раз припомнишь мне ту войну – я тебе вручную кости пересчитаю. Без всякой звукомагии.
Звучит действительно страшно, потому что голос у него по-прежнему тихий и мягкий.
– Я тебе и так скажу, сколько у меня костей, – мрачно отвечает Альбин. – Я грёбаный врач. Но ты лучше вспомни свои жизненные правила. Постарайся взглянуть на всё с точки зрения Изначальной Гармонии.
Марсен косится на него:
– Издеваешься?
– Не совсем. – Альбин встаёт и подходит к креслу. – Только представь, нам всё это время нельзя будет умирать. Сим думает, что он зависит от нас, а на самом-то деле – мы от него.
– Хреново у тебя получается плюсы искать, – сообщает Марсен.
– Потому что это твоя работа, – спокойно парирует Альбин. – Давай прекратим страдать и займёмся делом. Каждый – своим. Это всё, что мы сейчас можем.
Марсен молчит, по-прежнему уставясь в никуда.
– Мне надо поговорить с Даной Нортенсен. Она должна знать. А тебе стоит поговорить с Эгле. И желательно, чтобы ты успел раньше Сима.
– Ты прав, – механически кивает Марсен.
Альбин осторожно присаживается на подлокотник кресла.
– Мир?
– Мир. – Марсен не глядя пожимает протянутую руку. – И если вечером ты собираешься надраться до беспамятства – зови меня. И если не позовёшь… – Он наконец поднимает голову, сжимает пальцы Альбина чуть сильнее и тихо шипит: – …Я найду тебя сам.
***
Я немного не успел. Как я и предполагал, Эгле стоило искать у моря. Но Марсен пришёл первым – этот крючконосый тип всегда лучше знал, где и кого искать.
Они сидели на берегу. Молчали. Я смог подобраться на такое расстояние, чтобы остаться незамеченным – они, к счастью, остановились на той границе, где обжитая набережная превращалась в дикий пляж. Это была не просто формальная граница, там начиналась каменная гряда, уходившая в море. Эгле и Марсен сидели с одной стороны, я устроился с другой.
Эгле смотрела вдаль, кусая губы. Она была очень бледна.
Я услышал, как Марсен говорит ей:
– Успокойся. Никто не виноват. И не надо вести себя так, будто Сим умер. Ещё есть время, если мы с Альбином не будем валять дурака, а мы не будем.
Эгле молча ткнулась головой в плечо Марсена. Теперь мне не было видно её лица, но я понял, что она плачет. Наверное, хорошо, что Марсен нашёл её первым. Есть три ошибки, которые обычно делают те, кто пытается утешать. Первая – «я знаю, что ты сейчас чувствуешь». Нет, ни черта ты не знаешь. Ты понятия не имешь, что и как чувствует другой человек, даже если резонируешь с ним. Марсен сказал бы – «не обладаешь его опытом». Да, даже если ситуация, после которой человек нуждается в утешении, случалась и с тобой. Даже если вы попали в эту ситуацию вместе. Нет, ты всё равно не переживал всего остального. С тобой творилась совершенно другая алхимия событий.
Вторая ошибка обычно звучит так – «посмотри на вон того человека, официально признанного самым несчастным, и прекрати хныкать». Нет, мне не станет лучше только потому, что кому-то объективно хуже, чем мне. Не станет и не может быть лучше. А если тебе от этого лучше, то ты какой-то извращенец. И третья – «всё пройдёт». Это уж самое идиотское. Откуда ты знаешь, пройдёт или не пройдёт? Ты что, ясновидящий?
Ну, конечно, во всех этих вопросах я мог положиться на Марсена. Он не допустил бы ни одной из этих ошибок. Да в любом случае, он справится с утешением плачущей девчонки лучше, чем я. С утешением плачущего кого угодно, если точнее. И, кстати, в этом конкретном случае – кто угодно лучше справится, надо просто уметь обнять в ответ. Когда хреново себя чувствуешь, лучше не находиться рядом с человеком, из-за которого тебе хреново, особенно если вы ничем не можете друг другу помочь. Хотя… точно ли Эгле не смогла сдержать слёз?
Тогда это очень забавная сцена, подумал я. Попытка самоуспокоения, как она есть. Странные, должно быть, ощущения – успокаивать человека, который плачет вместо тебя.
Ужас. Мы трое почти срослись мелодиями. Того и гляди, мне тоже поплохеет.
Впрочем, кажется, плакала всё-таки Эгле. Марсен не выглядел таким уж печальным – скорее обеспокоенным (ну да, я бы тоже на его месте думал, как теперь это всё остановить). Так вот, Марсен не казался готовым разрыдаться или сдерживающим слёзы. А вот Эгле продолжала тихо вздрагивать, прижимаясь к нему. Если бы она резонировала с Марсеном, то смогла бы сейчас успокоиться.
Вот всегда так с этими придурковатыми рыцарями. Избавляешь их от необходимости врать и выкручиваться, а они как дохлые. Но стоит при них разрыдаться девчонке, как они тут же осознают, что ещё не всё потеряно, и чуют в себе силы, волю, разум… ну, в общем, всю эту лабуду, которая обычно произрастает в головушках придурковатых рыцарей.
Уж я-то знаю, сам такой.
Теперь вопрос. Стоит ли довести до слёз какую-нибудь девчонку в присутствии Кейна? Или хватит и того, что Марсен пришёл в себя? Он же сможет расшевелить всех остальных, да?
– Хватит, – тем временем говорил Марсен, – так долго реветь на берегу моря – это извращение.
Вместо ответа Эгле всхлипнула.
– Не реви, тебе говорят.
Снова всхлип.
– Это ты ревёшь или я реву?
– Я реву, – гнусаво ответила Эгле.
– А я не реву.
– Не реви…
– А я, может, как раз собирался. Ты же понимаешь, что если я начну реветь, мы никогда не остановимся? До глубокой старости мы будем сидеть тут и реветь. До глубокой старости, Эгле!
– Не получится… – отозвалась Эгле.
– Почему?
Она всё ещё тихо и гнусаво, но уже вполне внятно объяснила:
– Ты старше, а ещё мужчины живут меньше, поэтому ты умрёшь первым, и я перестану с тобой резонировать. Так что я ещё немножко порыдаю над твоим трупом и всё.
Они ещё о чём-то говорили, но я уже не стал слушать. С Эгле всё будет в порядке. Всё будет хорошо, даже когда я этого уже не увижу.
Репетиция похорон, действительно, думал я, пробираясь к заброшенному форту по дороге, занесённой песком. Я остался один, брожу, как скорбный дух, а остальные то рыдают, то пытаются друг друга подбодрить.
Добравшись до форта, я совершенно выбился из сил. Поэтому заполз в какой-то уголок и заснул. Когда проснулся, солнце уже начинало клониться к закату, но возвращаться домой мне не хотелось.
Ещё минут десять я убил, взбираясь на смотровую площадку по разрушенным лестницам. Устроился там на краешке, обхватив колени руками. Ветер дул во все стороны сразу, со всех сторон сразу. Бил в глаза и уши. И хорошо. Отвлекал от нарастающей тяжести в центре лба. Я обещал себе, что сейчас достану плеер. Ещё минутку.
Время шло. А я всё так и не шевелился. Не мог себя заставить. Тяжесть расползалась. Мысли всё короче. Это хорошо. Думать не надо. Надо перестать думать. Тогда остальное тоже кончится.
– Хэй, Сим.
Тяжесть испуганно отдёрнула липкие щупальца.
Голос. Я не заметил, как он подошёл. Из-за ветра не слышно. Глаза закрыты. Немудрено.
– Хэй, Марсен.
Он садится у меня за спиной. Чувствую, что в затылок больше не дует. Становится немного теплее.
Марсен не отчитывает меня за то, что я довёл себя до такого. Он берёт дыхание не для укоризненной тирады.
Где-то внизу, под нами, хлопала дверь. Единственная дверь форта, которая как-то пережила все невзгоды. Сквозняк раскачивал её, но с петель так и не сорвал. При желании этот звук можно было игнорировать. Но сейчас я обратил на него внимание. Как будто все звуки были картой, и на тот участок, который был стуком двери, навели увеличительное стекло. Потом добавились другие ритмические рисунки – снаружи. И другие инструменты – внутри. На ветру очень удобно стучать, подумал я. А Марсен – и в самом деле флейта, наверное. Чтобы была музыка, нужно соединить ветер, Марсена и всё, что угодно. И вот странно – я готов был поклясться, что он ни разу не открыл рта. Но каким-то образом он всё же пел, а я его всё же слышал.
Потом я перестал различать то, что звучало снаружи и то, что звучало внутри. Казалось, и сам Марсен не делает ничего, просто звучит, повинуясь ветру, дыханию Изначальной Гармонии, в такт её же сердцебиению. Мы смотрели в её глаза, зелёные и красные, сидели спина к спине – словно на дне реки, но мы были не камни, под которые вода не течёт. Поток проходил сквозь нас, нёсся во все стороны сразу, бесконечно, беспредельно…
– Классная песня. – Я вытянул ноги и запрокинул голову, мягко стукнувшись затылком о спину Марсена. – Ничего не понял, конечно, но звучало здорово.
– Новая, – откликнулся Марсен.
И когда успел?
– Хорошо получилось.
– Хоть ты оценил, – усмехнулся Марсен. – Фиро не понравится.
– Ты теперь уедешь?
Марсен слегка толкнул меня – вместо подзатыльника, наверное.
– Балда. Думаешь, я сейчас начну бояться твоей болячки? Постараюсь уберечь себя от зрелища твоей нелепой смерти?
– Почему обязательно нелепой? – уязвлённо спросил я.
– Извини, конечно, – фыркнул Марсен, – но заползти на смотровую площадку и позволить una corda потихоньку убить внутреннюю мелодию – это очень нелепая смерть.
Нет, всё-таки, без нотаций мы обойтись не можем. Ладно. В конце концов, у нас есть более интересная тема для разговора.
– Как ты это сделал? Я про песню. Она же была как-то… и внутри, и снаружи.
– Ничего особенного. – Я почувствовал, что он пожал плечами. – Это из раздела «первая помощь». Ты ведь знаешь, как открыли una corda и способ её лечения?
Я покачал головой.
– Один пианист запер внутри себя диссонанс, – негромко начал Марсен. – Все его силы уходили на то, чтобы держать диссонанс под контролем. Такая вот у него была… разновидность эмоционального истощения. Но ему повезло. Он встретил адепта Мелодии Духа. Случайно выяснилось, что даже больного una corda можно подпитывать извне, только не любая музыка ему подойдёт. Адепт Мелодии Духа научился транслировать мелодию прямо пианисту.
– Это как? – озадаченно спросил я.
– Не тупи. Или ты забыл о своих играх с плеером?
Я вспомнил, как сжал в руке наушники и услышал музыку.
– Думаешь, люди проводят звук хуже пластмассы и металла? – Судя по голосу, Марсен ухмылялся.
– Как не стыдно… – пробормотал я. – Ты всегда издеваешься над людьми, которые до чего-то сами не додумались?
– Нет, – легко признался Марсен. – Только над тобой и Альбином.
– Над Кейном грех не поиздеваться, – согласился я. – Он же думает, что знает всё… ладно, давай дальше.
– А дальше ничего и нет. История una corda на этом заканчивается. Те двое поразмыслили и решили друг друга не убивать. Беспрецедентный случай. В борьбе, продиктованной законом, победили здравый смысл и человечность.
– А, – сказал я, – это с тех пор Мелодия Духа начала возрождаться?
– Да, после этого. Но там ещё много чего случилось. И по сей день толком не разобрались.
– В чём же проблема?
– В концентрации скепсиса. – Марсен повозился, устраиваясь удобнее. – Видишь ли, в нашем мире есть магия.
– Да ну, – хмыкнул я. – Не может быть.
– Ага. Поэтому не слишком-то понятно со стороны, что было чудом, а что – спланированными действиями. Во что хотели или не хотели верить рассказчики. Одно ясно – случился невиданный резонанс. С тех пор наш мир стал лучше, а один умеренно сильный звукомаг может звучать за целый оркестр.
– А во что веришь ты?
Марсен помолчал.
– В то, что мы пока не умеем творить по-настоящему, и всё, чему мы даём звук – эхо Изначальной Гармонии. В то, что однажды наш мир снова войдёт в резонанс с Изначальной Гармонией и станет частью её. В то, что немедленно появится ещё одно эхо. В то, что эхо иллюзорно, и поэтому достаточно пластично. В ту версию, которую рассказывают адепты Мелодии Духа.
– Ещё бы, – фыркнул я. – Ты ведь один из них, разве нет?
– Дело не в этом, – спокойно возразил Марсен. – Затакты. Я точно знаю, что они есть. Если они – правда, то почему бы всему остальному не оказаться правдой?
Вот это да.
Так. Время рискованных вопросов.
– Ты что… был в своём затакте?
– Да.
Я не видел его лица и не мог представить, какое оно сейчас. Эту интонацию я никогда у него не слышал. Но, наверное, если бы кто-то на него смотрел, он бы вообще никак не показал, что тема разговора его так волнует.
Вряд ли он с кем-то об этом говорил. Но я знал, что сейчас мне можно спрашивать, а у него нет права не ответить.
– Как это произошло?
Я не успел договорить, а уже понял, что знаю ответ. Я понял, что новая песня Марсена была об этом. Не о затакте, а о том, как он впервые туда попал.
И пока он негромко, почти без всякого выражения говорил, я видел.
Марсен умолк, и поток видений прервался. Среди них не было его затакта, но теперь я знал – это слишком сложно, чтобы говорить. И даже видеть слишком сложно. Но ещё я теперь знал, что однажды пойму, как это. Я знал дорогу в его затакт. Причём, оказывается, уже давно.
– Спасибо, – тихо сказал я. – Теперь мне не так страшно.
Глава 17. Прах к праху
Конечно, Марсен никуда не уехал, как и обещал. Эгле велела мне наплевать на диагноз и угрожала что-нибудь придумать.
Но, как я и предполагал, лето на этом кончилось. Были бы мы все молодцы и сильные личности – может быть, что-то и восстановили бы потихоньку. Но сильные личности были заняты тем, что посыпали головы пеплом. Остальные были подростками с болезнями внутренней мелодии.
Хотя ладно, ладно. На молодцов и сильных личностей я зря наговариваю. Они честно пытались вытаскивать меня наружу. Я сопротивлялся. Довольно вяло сопротивлялся. Но не так уж сложно было в моём положении отказаться от прогулки. Опять же, вся прошлая неделя у меня ушла на больницу. После этого надо было отдохнуть. Вот я и валялся в своей комнате, уставившись в потолок. Иногда читал. Перебрасывался сообщениями с Эгле и Марсеном. Они не звонили мне, я им тоже не звонил. Мне было не о чем рассказывать. У них тоже ничего интересного не происходило – они ждали, пока я восстановлюсь, а без меня ничего затевать не хотели. Собственно, я не сказал бы, что избегал их общества. Вроде того – они станут пытаться вести себя нарочито бодро или наоборот, трястись надо мной, будто я стеклянный, понимающе переглядываться и скорбно шептаться…
