Kitabı oku: «Между грушей и сыром», sayfa 2

Глава 3

Еще днем, трясясь сначала в Тумской, а потом во Владимирской электричке, да еще с пересадкой в Петушках, Лев Борисович Нойман, реставратор и искусствовед, чувствовал, что вся затея какая-то гнилая.

Два дня назад пришло письмо от сестры – странное, не похожее на все предыдущие, жалостливое письмо. Ничего конкретного, просто через каждые две строчки: приезжай, да приезжай, приезжай, пожалуйста. Лев Борисович совсем не хотел ехать в гости сестре.

Кроме писем Ревекки, его ничего не связывало с прежней московской жизнью, со временем он стал думать, что вообще живет в другой стране, и на каком-то другом междустрочном уровне убедил в этом Ревекку: он уехал далеко, за море, навсегда. И вдруг она одним махом решила свалить эту, как ему казалось, крепкую стену, и словно забыв об их негласном договоре, написать: «приезжай, соскучилась». Надо было, конечно, позвонить. Но Лев Борисович вдруг захотел сделать сестре что-нибудь приятное. Например, сесть в электричку днем, вечером уже быть в Москве, открыть дверь своим ключом, тихо раздеться, достать из сумки торт, всякую деревенскую снедь, которой у его здешней хозяйки забита кладовка, и зайти, как ни в чем ни бывало в Ривину комнату, где она, наверняка, сидит и проверяет чьи-нибудь сочинения или смотрит телевизор.

Так вот где-то между 83-м и 43-м километром он начал раскаиваться. Вообще-то Льву Борисовичу нравилось, искренне нравилось устраивать разные сюрпризы, но почему-то после них всегда оставался какой-то неприятный осадок, даже горечь во рту. Так, словно вечером напился с друзьями, пел песни, танцевал на столе, флиртовал с дамами и блевал на лестнице, а утром проснулся и понял, что друзья –просто знакомые, дамы – уродины, голова болит, и желудок бьется в конвульсиях. В молодости Лев Борисович плевал, конечно, на все похмелья и осадки, даже занятно было смотреть на мир сразу со всех сторон, но сейчас превыше всего он ценил свой душевный покой.

«Дурак я», – тоскливо думал Лев Борисович, – «зайду к ней, ляляля, Левушка, как я рада, а потом мне захочется уйти, а электрички уже не ходят». Лев Борисович даже хотел выскочить из поезда в Кусково, но почему-то продолжал свой путь, невозмутимо читая газету. Иногда он поступал вопреки велению чувств и разума, наверное, повинуясь желудку, который уже настроился на чай с тортом.

Москва Льву Борисовичу не понравилась, да он и не хотел, чтобы она ему понравилась. Пятнадцать лет он изучал Москву, любил ее и влюблялся все сильнее, старался дышать в одном с ней ритме, раствориться в ней, а потом враз оборвал эту связь, вырезал из себя Москву, словно огромную опухоль, и теперь, сидя в вагоне метро, стараясь не глядеть не пассажиров, снова чувствовал себя чужаком.

Выйдя из метро, купил бутылку «Трехгорного», сел на бордюр около памятника Энгельсу и быстро ее выпил. Что-то в голове сразу отключилось, какой-то неприятный звон утих, тогда он встал и спокойно пошел к Риве. Было около половины девятого.

Открыл дверь своим ключом, тихо разделся, достал из сумки торт, банку соленых грибов и банку варенья и вошел в комнату сестры.

– Кто вы такой?! – раздался сзади женский визг.

Лев Борисович неторопливо обернулся. Прямо посередине освещенного коридора стояла толстая тетка в голубом халате, плотно облегавшем ее фигуру, и обвиняюще смотрела на него. Почти одновременно открылись две противоположные двери, и из них высунулись неопределенные мужчины в спортивных костюмах.

Лев Борисович подумал, что самое лучшее сейчас молча уйти, оставив Риве самой разбираться с этими склочными соседями. Тем временем мужчины вышли из комнат, и все трое решительно направились в его сторону.

– Зоя Мироновна, это я, – неожиданно сказал кто-то голосом Льва Борисовича, причем слова эти помимо воли вылетели изо рта Льва Борисовича, и тут сам Лев Борисович вспомнил, что эта небесно-голубая баба действительно Зоя Мироновна, постаревшая и потяжелевшая.

– Кто «вы»? – Зоя Мироновна почувствовала какой-то подвох.

– Бог мой, Лев Борисович! – ахнул ее муж.

Так и получилось, что Льву Борисовичу пришлось позвонить Тане. Он бы не стал этого делать, но тогда ему бы пришлось сидеть в Ревеккиной комнате и переживать, а ему этого сейчас совсем не хотелось. Он вообще боялся заходить теперь в комнату, боялся включать свет, боялся прикасаться к ее вещам, поэтому нервно стал листать записную книжку в поисках нового Таниного телефона, который Ревекка ему как-то прислала, а он механически туда переписал.

Завтра предстояло звонить в милицию, потом в похоронное бюро, слава Богу, сестрица купила место на кладбище, вот только на каком? Она ему писала, что где-то должны лежать все распоряжения на этот счет. Таня обещала прийти на похороны. Получить свидетельство о смерти, выписать Риву в ЖЭКе из комнаты, снять все деньги с ее сберкнижки, чтобы оплатить похороны (а если не хватит?). Лев Борисович испытывал к сестре чувство необычайной благодарности за то, что она обо всем позаботилась заранее, но в комнату заходить все равно не стал, а пошел на Гоголя пить портвейн с какими-то мужиками.

«Хорошо, что моей сестрой была Ревекка, а моей женой – Таня». – после портвейна Лев Борисович пришел в благостное состояние духа. – «Хорошо, что родителями моими были Борис и Лия, а Саша был моим племянником. Хорошо, что прародителями нашими были Авраам и Сарра, а Анна была моей дочерью». Одной из вынужденных потерь решительного отъезда Льва Борисовича в … была та, что он лишился возможности смотреть, как растет его дочь. Нельзя сказать, чтобы он слишком страдал от этого. Он не был хорошим отцом. Он так и не научил ее ничему, никогда не вникал в ее детские проблемы, за все годы семейной жизни Татьяна использовала его как некое верховное божество, последнюю судебную инстанцию. «Вот и папа считает, что ты виновата». – говорила она маленькой заплаканной Ане, и Лев Борисович с серьезным видом соглашался: «Да, виновата», понятия не имея о чем речь. Наказание, обычно, на этом и заканчивалось. «Правда, Ане очень идет?» – спрашивала Татьяна, надевая на дочь новое платье, хотя Аня стояла и морщилась. «Очень» – соглашался Лев Борисович, и Аня ходила в этом платье, пока не вырастала из него, потому что «папе оно тоже нравилось».

Дочь занимала в его душе и мыслях лишь какое-то небольшое место, и когда оно освободилось, Лев Борисович, как королева Корнелия из какой-то пьесы Шекспира, заполнил его призраками Анны, не воспоминаниями, а как бы бесплотным ее образом, который растет, хорошо учится и становится все более похож на него самого.

– Мужик, а ты чем занимаешься?

– Что?

– Чем, грю, занимаешься? Че делаешь, в смысле?

– Я реставратор.

– Почтенно… будешь?

– Нет, спасибо. Я уже домой пойду.

– Ну давай.

Глава 4

Похороны назначили на понедельник в десять утра на Востряковском кладбище, как Лев Борисович потом вспомнил, рядом с Сашей и его отцом. В пятницу позвонила еще Лариса. К телефону подошел молодой человек – Юра, в ответ на просьбу позвать Ревеку Борисовну попросил подождать и позвал ее брата. Не стал ничего объяснять, просто постучал в дверь, сказал: «Вас там к телефону» и ушел. Лев Борисович вышел и взял трубку.

– Да, я вас слушаю.

– Але, кто это говорит? – голос Льву Борисовичу показался знакомым.

– Лев Борисович Нойман. А с кем я говорю можно узнать?

На том конце провода кто-то чем-то подавился.

– Лева, это ты?! С ума сойти, я думала, не уви… не услышу тебя больше. Я Лариса.

Ларочка. Конечно, она, бывшая подруга его бывшей жены, бывшая невеста его племянника (та еще невеста), бывшая его самого любовница. Лев Борисович вспомнил Ревеккины письма: Ларочка единственная из его друзей, кто время от времени заходил к Риве, поздравлял ее с днем рождения и Новым Годом. С чего бы?

– Я была у Ривы, знаешь, наверное. Забыла один журнал. Ты не попросишь ее посмотреть.

– Рива умерла, Лара.

– Нет, – выдохнула она.

– Да, к сожалению. Этой ночью. Кстати, в понедельник похороны. Не хочешь прийти? Поминок не будет, во всяком случае у меня. – Почему-то ему хотелось сказать Ларисе что-нибудь обидное и жесткое, даже грубое или просто рассмеяться и бросить трубку.

– Конечно, я приду. – пробормотала она. – На Востряковском, да? Во сколько?

– В десять, у входа.

– Хорошо. Хочешь, я кому-нибудь позвоню по старой книжке?

– Нет, спасибо. Таня уже всем позвонила.

Лариса буркнула «пока» и положила трубку. Лев Борисович постучал в Юрину дверь и попросил сигарету.

Все выходные соседи Льва Борисовича демонстративно не замечали, да и сам он делал вид, что находится в квартире исключительно по долгу службы. Хотя так действительно и было: он позвонил в монастырь и взял две недели отпуска за свой счет. Он решил, что похоронит Ревекку, оформит все документы, а потом сдаст комнату и вернется в …

Лев Борисович в девять утра с четырьмя розочками стоял около морга. Он ждал ритуальный автобус и тело сестры. Неподалеку стояли люди, видимо тоже ждали свой труп, некоторые плакали. Лев Борисович подумал, что сколько бы человек не набирался жизненного опыта, он все равно теряется перед лицом смерти. Сам он не был исключением: специально пришел один к самому моргу, чтобы попрощаться с сестрой и чувствовал себя сейчас совершенно по-дурацки. Другие скорбящие с презрением поглядывали на него и на его жалкие розочки. Наконец приехал автобус, Льва Борисовича пригласили в небольшой ангарчик, куда четыре мрачных мужика вынесли открытый гроб… Лев Борисович взглянул на желтый острый нос того, что лежало внутри, и подумал: «Это не моя сестра». И сразу стало легче, все неприятные чувства пропали, осталось только четкое сознание того, что он теперь должен делать. Отвезти гроб на кладбище, где уже должны собраться какие-то люди, дождаться, пока закопают могилу, заплатить, кому следует, а весной поставить скромный памятник с именем и датами. Временами приезжать и класть цветочки. Ей Саше.

– Закрывайте, поехали. – сказал Лев Борисович.

Они опоздали на полчаса, так что все, кто хотел, успели прийти. Явилась Таня, одна без мужа и без Анны, пришла Лариса – Лев Борисович сразу ее узнал, все такая же худая и угловатая в плохо сидящей модной одежде. Пришел мужчина в коричневом костюме и синем галстуке – из школы. Еще какие-то дамы – Ревеккины приятельницы и один пожилой мужчина в черном – этого Лев Борисович не знал.

Дальше все было очень смутно: нестройное шествие по прямым дорожкам кладбища до ямы, все подходили, прощались с сестрой, Лев Борисович стоял в стороне и даже не смотрел на них. В глазах стояли слезы, и сквозь них окружающий мир казался пульсирующим серым месивом.

Вдруг сбоку мелькнуло что-то неожиданно яркое. Лев Борисович моргнул и посмотрел в ту сторону. И четь не подпрыгнул: посреди этого уродливого кладбища стояла девушка в удивительно красивом платье. Лев Борисович подумал, что уже давно не видел ничего прекраснее: платье было длинным и облегающим, нежно желтого цвета, на котором располагались невиданные экзотические цветы. Над платьем были темные волосы и черные очки. Девушка показалась Льву Борисовичу Королевой Фей, вышедшей поприветствовать своих подданных. Наверное, девушка заметила его взгляд, потому что опустила голову и медленно пошла в сторону выхода с кладбища. Кто-то толкнул Льва Борисовича под локоть.

Он увидел, что могила закопана, обложена цветами и венками, а все отошли и теперь смотрят на него. Подошел старик в черном, положил Льву Борисовичу руку на плечо и сказал: «Держитесь». Лев Борисович вспомнил, что еще сжимает в руке розы. Он подошел к могиле, положил их в общую кучу, потом поднял голову и снова оглядел кладбище. Девушки уже не было. Ревеккины подруги приготовили какую-то закуску и предполагали всем скинуться, купить водки, и поехать к одной из них посидеть: помянуть Ревекку. Старичок и Лариса согласилась, Тане и мужику из школы надо было возвращаться на работу, и все опять уставились на Льва Борисовича.

– Не-е, нет. Я не могу, к сожалению. – наконец голос обрел необходимую твердость. – Мне надо возвращаться в монастырь. Сегодня обязательно. Если сейчас поеду, то успею еще до конца рабочего дня.

Да, соврал, так соврал! Мог бы еще сказать, что ему надо срочно на операцию ложиться. С одной стороны, Льву Борисовичу хотелось посидеть с ними, потому что ему сейчас было плохо, очень плохо, он был обыкновенным человеком и нуждался в поддержке. Немногочисленные поминки, на которых Лев Борисович присутствовал, обычно начинались «за упокой», а кончались «за здравие»: наевшиеся пьяные дамы обсуждали кулинарные рецепты и вопросы воспитания детей, мужчины спорили и пытались флиртовать с дамами, а дети ползали под столом в аккуратных костюмчиках. После поминок Лев Борисович уходил с радостным чувством, что жизнь продолжается, а смерть – не страшна. Он словно не позволял себе ощутить глубину утраты, будто бы на большой скорости пронесся сквозь смерть отца и смерть Саши. Лев Борисович все время думал о себе и про себя. Думал и анализировал, а потом снова анализировал. У него все было под контролем.

Но сейчас Лев Борисович понимал, что вроде как созрел для настоящей глубокой скорби. Конечно, ему плохо, но ему и должно быть плохо, потому что умерла его сестра, которая много лет заменяла ему мать (та умерла, когда Леве было пять лет, а Риве – двадцать пять), и он должен пережить эту смерть, осознать ее до конца, его сестра заслуживает того, чтобы он, взрослый человек, так многим ей обязанный, думал о ней и оплакивал ее. Поэтому он быстро со всеми попрощался, вышел на дорогу и поймал машину в центр.

Лев Борисович сидел на заднем сиденье и смотрел в окно. Картинка снова расфокусировалась, дома и люди сливались в серо-коричневые линии. И опять боковым зрением он уловил что-то непривычно яркое. Лев Борисович прильнул к окну: конечно, она, эта девушка. Идет к метро от автобусной остановки. Когда машина поравнялась с ней, Лев Борисович сказал водителю:

– Остановитесь на минуточку, – и вышел.

– Простите, девушка, подождите.

– Я вас слушаю.

– Вы были сегодня на кладбище?

– И что?

– Простите, я только хотел сказать, что видел вас там.

– И что, я вам испортила настроение?

– Нет, совсем наоборот… на вас приятно смотреть. Вам в центр?

– На работу.

– Хотите, я вас подброшу?

– Вот просто так и подбросите? Высадите, где я скажу и попрощаетесь?

– Если вы так хотите.

– Вы сумасшедший, да?

Самое разумное сказать «да».

– Так я вас подвезу?

– М-м. Почему нет?

– Тогда поехали.

Они долго сидели молча, глядя в разные окна и случали какую-то радиостанцию. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла, вертится быстрей земля… – вертелось в голове у Льва Борисовича.

– Что это за цветок? – спросил он, деликатно тыча пальцем в грудь девушки.

– Пассифлор. – ответили ему темные стекла очков. – Самый красивый цветок в Японии.

Ла-лала-лала-лала, вертится быстрей земля. Льву Борисовичу казалось, что он улетает на другую планету.

– Как вас зовут? – спросила вдруг девушка.

– Лев. Нойман Лев Борисович. А вас?

Она протянула ему визитную карточку.

– Мария В. Паюсова. Галлерея «Sovart» «Соварт» «Сов-арт». Крымский вал, 10. Да мы почти приехали. Можно я ее себе оставлю?

– Нет. Нет, я их только по работе раздаю. Смотрите: тут я пишу домашний телефон и свое имя «Маша Паюсова». Сможете не потерять?

– Еще бы! Давайте и я вам свой телефон напишу.

– Я не буду вам звонить.

– А когда вас можно застать?

– Звоните вечером. Часов с девяти. Эй! – окликнула она водителя. – Вот здесь остановите. Около телефонной будки. Спасибо. Ну все, пока.

Она молниеносно выскочила из машины и со стуком захлопнула дверцу.

– Теперь куда? – ухмыляясь, спросил водитель.

Лев Борисович задумался.

– Подождите еще минутку…

Он тоже вышел из машины и догнал девушку.

– Не могу я ждать до вечера. Поедемте ко мне.

– У меня же работа.

– ???

– Ладно, к черту работу, все равно опоздала.

Они опять сидели в машине.

– Так куда ехать? – мрачно спросил водитель.

– На Остоженку. Со стороны Кропоткинской, там я покажу, куда.

– Мужик, ты знаешь, сколько это будет стоить?

– Пятидесяти хватит?

– Семьдесят.

– Идет.

– На нового русского вы не похожи, – сказала Маша.

– Я и не новый русский. Я старый еврейский.

– А чем вы занимаетесь?

– Разным. Я художник.

Маша поскучнела.

Они пришли к нему в комнату и сразу занялись каким-то отчужденным, словно обязательным сексом. Потом Лев Борисович встал, надел джинсы и открыл купленную вчера бутылку вина. Льву Борисовичу недавно исполнилось сорок, и он очень хорошо выглядел, особенно в джинсах. Не растолстел и не обрюзг в отличие от многих друзей молодости – возможно, благодаря полуголодной жизни в провинции на нищенскую зарплату, где его основной рацион составляли картошка и капуста. Только его темные волосы уже успели изрядно поседеть, но Льву Борисовичу даже шло, создавало образ «заслуживающего доверия».

– Извините, будем пить прямо из бутылки. Не помню, где тут стаканы.

– Это что, не ваша комната?

– Теперь моя.

– Не понимаю.

– Здесь жила моя сестра. Я похоронил ее сегодня.

– А-а. Сестра.. сестра… – и тут она начала тихо смеяться.

– Что ж тут смешного?

– Ох, ничего, извините.

– А ты, оказывается, красивая. – пробормотал Лев Борисович, глядя в ее неожиданно голубые глаза.

– Хорошенькая. – поправила его Маша.

Они целовались, а потом опять занимались сексом, потом допили вино, а потом Маша ушла, пообещав, что они непременно увидятся, если, конечно, он ей позвонит. Лев Борисович обнял подушку и, улыбаясь, уснул.

Глава 5

Проснулся он в пять часов вечера, просто как-то сразу открыл глаза и почему-то рот. Вечернее солнце пыталось пробиться сквозь гобеленовые шторы. Лев Борисович встал и подошел к окну. Стекла были чистыми. Лев Борисович зевнул и потянул на себя балконную дверь. Дверь не поддавалась. Тут он увидел под ручкой блестящий желтый кружок замка. На столике лежала связка Ревеккиных ключей. Он сразу увидел нужный – такой же желтенький. Открыл замок (два оборота!!) и снова потянул за ручку.

Конечно, он помнил, что там нет балкона. Он даже помнил, при каких обстоятельствах тот обвалился. Дверь открывалась внутрь, и за ней не было ничего, даже крошечного карнизика. За годы бездействия дубовая дверь просела, и Лев Борисович с трудом дотолкал ее до стены, оставив на паркете некрасивый полукруг. Закурил, прислонившись к косяку. Льву Борисовичу, да и не только ему, всегда нравился этот вид из окна: на переднем плане – церковь Илии Обыденного, окруженная верхушками трех деревьев, внизу – крыша двухэтажного дома, слева – дом, справа – желтый дом, за ним повыше – красный, потом невидимая река, а за ней: большой серый дом, две башни с золотыми куполами – это слева, а справа – две заводские трубы, а совсем вдалеке, как лошадка на картине «Девочка на шаре» – высотка.

Тут Лев Борисович почувствовал беспокойство, причиной которого был голод. Снял со стула плащ, достал бумажник и пересчитал оставшиеся деньги. Он не был богат: все его сегодняшние фокусы с такси были субсидированы покойной сестрой. Того, что лежало на ее книжке, хватило на оплату всех ритуальных услуг и еще на месяц где-то умеренной жизни оставалось. Ограбила она кого-то что ли? Лев Борисович удовлетворенно вздохнул, сел в кресло, закрыл на минуту глаза, потом открыл и с интересом осмотрел комнату.

Давным-давно она принадлежала Сашиному отцу, Андрею Сергеевичу, Дюсе. От него остались только два говеных шкафа с книгами. Потом здесь поселились два славных мужа – Лев и Александр. В то время из мебели можно было отчетливо опознать лишь диван, тахту наверху и два кресла, все остальное было завалено мольбертами, рулонами ватмана и холстами, пол и стены были заляпаны краской и раздавленной пастелью, со всех ручек и крючков свисали грязные тряпки и полотенца, одежда была просто свалена в углу. Как-то Саша напился и заснул под ней, а его целый день искали по какому-то важному делу.

Когда Лев Борисович стал чаще бывать у жены и дочери, а Саша получил в подвале студию и стал вести там кружки для детей и всех желающих, комната снова приобрела жилой вид, тем более, что там поселилась Ревекка. Но тогда это все равно была Сашина комната, мать обживала только крошечный закуток у лестницы. Теперь же Лев Борисович с удивлением оглядывался, словно открывая в своей сестре совсем другого, не замеченного им раньше человека.

В комнате было чисто и просторно: все старое и ненужное, видимо, было отнесено наверх, Ревекка и десять лет назад боялась хлипкой деревянной лестницы и никогда туда не поднималась. Осталась только функциональная мебель: диван, кресла, шкаф. При всей своей бедности и неприхотливости, Ревекка была себе на уме. На столе как-то удачно лежали несколько импортных ярких карандашей и пепельница «Ротманс», хотя сама сестра не курила. Около кровати живописно разместились две баночки «Пондз» (проверил: пустые), из буфета выглядывала бутылка «Мартеля» (проверил: почти полная). На свободной стене висели три картины: две Сашины и одна Льва.

Тут Лев Борисович отвернулся и увидел старый телевизор и новый видеомагнитофон. Он опять вспомнил Ревеккино письмо. Оно должно лежать в сумке, а сумка стояла на столе. Так и есть, вот оно, даже конверт с какими-то зайцами. Лев Борисович сунул письмо в карман, надел свитер и кроссовки и пошел в рюмочную на Ленинку, которую очень хорошо помнил и любил. Рюмочная, оказалось, уже успела превратиться в магазин, «Пент» – во что-то заграничное, поэтому Лев Борисович из последних сил, как дурак, поплелся на Арбат есть шаурму под вопли слабогрудой девицы из динамика. Потом он пил пиво, ходил туда-сюда в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, но встретил соседа Юру. Тот выходил из цветочного магазина.

– Здравствуйте. Приятный вечерок.

– Не то слово. Выпьете со мной пива?

– С удовольствием. Я домой иду, так что не тороплюсь.

Они купили по бутылке «Тверского темного» и сели на пластмассовые стулья.

– А есть хотите?

– Нет, спасибо. Но вы ешьте, ешьте.

– И я не хочу. А вы цветы любите?

– Не очень. У меня стоит пальма. Она не завяла по недоразумению. А вы любите?

– Нет. Это я… про цветочный магазин хотел спросить.

– А, это. Подруге на день рождения подарок купил. Вот, смотрите.

Юра достал из рюкзака пакет, а из пакета – что-то коричневое.

– Можно?

Это оказалась игрушечная голова.

– А на Новый год вы ей руку подарите или .. ногу?

– Нет. Ха-ха. Вот сюда льешь воду, и растет травка. Очень модно.

– Ясно.

– А вы надолго здесь останетесь?

– Нет, – неуверенно ответил Лев Борисович, – вот сдам комнату и уеду.

– Тогда вам сейчас уже нужно звонить по агентствам. Такую комнату – проблема сдать. Ни лифта, ни мусоропровода. Балкона, кстати, тоже нет. Кроме того, она не приватизирована. Это тоже проблема.

– Откуда вы все знаете?

– У нас вся квартира не приватизирована. Когда живешь в коммуналке, хочешь– не хочешь, а жилищный кодекс прочтешь.

– А вы комнату снимаете?

– Нет. Я типа наследство получил. Бабушка меня в последний момент прописала. Два года назад. Вот, решил, что лишний гимор не помешает. Лучше б клетку в Бутово, но свою.

Лев Борисович с трудом следил за телеграфными фразами своего нового знакомого.

– Все настолько плохо?

Юра пожал плечами.

– Безмазово. Я даже жениться не смог.

Причем тут женитьба, Лев Борисович не понял.

– Кстати, вас как зовут? – спросил Юра. – Память на имена никакая.

– Лев.

– Юра. Двинем что ли домой?

В прихожей они разделись, и Юра сказал:

– А хотите, приглашаю вас в гости. У меня есть «Финляндия Кранберри».

– Что это?

– Клюковка. И колбаса.

Лев Борисович подумал, что не стоит прямо сейчас звонить Маше, чтобы в первый же день не надоесть.

– Конечно, с удовольствием.

– Вот эта моя комната.

Юра включил свет.

– Хорошо у вас, – сказал Лев Борисович и подошел к эркеру. Из окна был виден двор с помойкой и соседний салатовый дом.

– Садитесь в кресло, – благородно предложил Юра, открывая холодильник.

– Это удобно, что у вас холодильник в комнате.

У самого Льва Борисовича холодильник стоял в коридоре рядом с холодильником Виктора Палыча.

– И телефон, – на столе лежала трубка радиотелефона. – Только когда я говорю, у всех соседей первая программа вырубается. Сэнкс год, они еще не въехали, от чего это.

– А от чего?

– Радиотелефон и первая программа тэвэ на одной частоте работают. Ну вот: колбаса в тарелке, водка в рюмках. За знакомство?

– За соседство, я бы сказал.

Они выпили. Лев Борисович проглотил слюну.

– Дерьмо водочка, – согласился Юра, – Очень сладкая.

– Пойдет, – Лев Борисович почувствовал желание тоже говорить односложно.

Выпили еще. И еще. Закурили.

– А чем вы занимаетесь? – Лев Борисович с уважением поглядел на компьютер.

– Перевожу. Какие-то боевики бесконечные. Хоть не любовные романы. Еще учу одного урода писать сочинения.

– А сами пишите?

– Что, сочинения?

– Нет. Стихи, прозу, что-нибудь?

– С чего вы взяли?

– Не могу объяснить. Просто мне кажется, что в вас должно быть что-то еще… не только ради денег, а что-то серьезное. Вы из тех, кто может творить.

Юра опешил. Лев Борисович запил свой монолог водкой и с шумом втянул воздух.

– Насчет творить это вы загнули, – смущаясь протянул Юра. – Я пишу. Прозу. Точнее я все время сочинял стихи, но они какие-то… никакие были. Но всем, конечно, нравились. Еще бы им не понравились. Рифма, смысл какой, – Юра выпил. – В итоге – неплохая песня на три аккорда. А сейчас мне хочется что-то высказать, что-то сделать, только без толку все.

– Но вы пишите?

– Пытаюсь.

– Так что же без толку?

– Трудно сказать. Мне кажется, я отстал со своими порывами лет так на сто. Какая там современность? Я вообще не понимаю, что такое XX век. Откуда они такие взялись? Что им надо? Вот прошлый век. Я их понимаю. Я им сочувствую. Байрон, Жюльен Сорель, Дама с камелиями и собачками. А в России: Чацкий, потом Онегин, Печорин, Рудин, Лаврецкий, и наконец, Базаров и Лиза Бахарева, которой уже некуда. С другой стороны – Лопухов и Рахметов. Все понятно. «Кто виноват» сменяется «Что делать». А Герцен. Я прочитал почти все труды Герцена. Лирику Огарева прочитал, письма. Мне смешны их шутки. Я бы поехал в Сибирь освобождать Чернышевского. Бомбу в царя я бы, правда, кидать не стал. Вот с этого момента меня уже начинает поташнивать, с народовольцев этих. Вы замечали, что это просто страшно: изучать историю. Как детектив читать, когда ты знаешь, кто убийца, а герои еще нет. И делают глупость за глупостью. Так и хочется им крикнуть, рассказать, что они натворили своей историей. Наш век – это просто плевок в рожу.

Лев Борисович испуганно поднес руку к лицу.

– Кому?

– Да мне, хотя бы. Две мировые войны. Полеты в космос. Психоанализ. Ложь, секс и видео. Что я могу сказать этим людям?

– А про следующий век вы что думаете? – задумчиво спросил Лев Борисович.

– Боюсь, я в него совсем не впишусь, – грустно ответил Юра. – Мне снова кажется, что я живу в детективе, в котором знаю концовку. Только другие ее пока не знают.

– Вы не выглядите старомодным.

– Вы меня не поняли. Я современен, я тоже все знаю. Меня нельзя ничем увлечь, я абсолютно пуст внутри. У меня нет ни капли таланта..

Они еще выпили. За талант. Лев Борисович поспешил сменить тему.

– Я завтра уеду, скорее всего. Обратно в монастырь.

– А комната?

– На пару дней. Оформлю отпуск, возьму кое-какие вещи и вернусь. Буду заниматься квартирным вопросом.

– Вы так не хотите жить в Москве? Подождали бы еще немного, соседний дом уже расселили. Фирма одна, дали всем квартиры в зеленой зоне.

– Мне не нужна квартира в зеленой зоне, я живу в деревне. Честно говоря, я очень привязан к этой квартире, в ней прошли лучшие годы моей жизни. Мы только приехали в Москву, мне дали общежитие, а Саша жил здесь с отцом.

– Саша?

– Мой племянник. Мы с ним были ровесниками, обоим по восемнадцать.

– А откуда вы приехали?

– Из-под Львова. У меня там уже никого не осталось, Рива, как отца похоронила, так тоже сюда переехала.

– Ревекка мать Саши?

– Да… мать. Саша погиб семь лет назад. Это ее сильно подкосило. Она и меня воспитала, но… Знаете у нас в семье были странные отношения. Ревекка была вроде как мать, а отец мой – он и отец, но по возрасту годился мне в дедушки. Я так и не знал до конца, как к нему относиться, даже как его называть. В мыслях все время сбивался на имя-отчество.

Лев Борисович замолчал. Юра резал колбасу кружочками и не успокоился, пока не порезал весь кусок. Потом налил водку в рюмки.

– Вы сюда учиться приехали?

– Да, Суриковку закончил.

Разговор сдох. Лев Борисович посмотрел на часы.

– Половина первого.

«Уходи же, ну уходи», – подумал Юра. Минут через десять должен был начаться «Ночной портье» по телевизору. Мысленно Юра уже простился со Львом Борисовичем, пожелал ему спокойной ночи и счастливо доехать, а теперь приветствовал Дирка Богарта и Шарлотту Ремплинг.

– Пойду я спать, а то просплю семичасовую электричку.

– Конечно. Заходите еще, когда вернетесь.

– Непременно. Спокойной ночи.

– Спасибо за компанию. Приятно было познакомится.