Kitabı oku: «Стеклодув», sayfa 2

– Сделаю все, что смогу, но ничего не обещаю.

– И, Ян, там будут мои родители. Они совсем перестали ладить, и… ты мог бы, пожалуйста… ну, посмотреть, что можно с этим сделать? Это очень важно.

– Ладно, посмотрю, – и он пришпорил Атома, поскакав вперед.

3

Я повернулась левым боком, потом правым, потом снова левым. Ещё раз подтянула колготки и нервно почесала запястье вокруг маминого серебряного браслета, расправила кружево на юбке.

– Ты выглядишь… слишком строго, – четырнадцатилетний брат стоял в дверях моей комнаты и наблюдал за тщетными попытками себе понравиться. Я сильно потянула вниз черное платье, пытаясь хоть на сантиметр его удлинить.

– Если бы можно было пойти в джинсах, я бы выглядела веселее, – я старательно накрасила губы темно-бардовой помадой и повернулась к нему. – Ну, что скажешь?

– Будто ты позавтракала чьей-то кровью. Пошли, мы опаздываем.

Я вздохнула, последний раз посмотрела в зеркало и вышла из комнаты. Филя ещё раз критично меня оглядел и молча двинулся следом. Мама в светло-голубом платье перемещалась по дому со скоростью света, стараясь ничего не забыть. Папа на кухне смотрел новости, перед ним на столе лежал огромный букет. За утро они не сказали друг другу ни слова.

– Дети, быстрей, обуваемся. Леся, возьми букет. Филя, проверь батарею в фотоаппарате. Нам срочно нужно выезжать, – мама раздавала указания прямо на ходу.

– Машина открыта, Лесечка, вы можете садиться, – папа выключил телевизор.

Так они общались уже целый месяц – обращаясь только к нам или в пустоту, и почти никогда – друг к другу. Раньше они часто ссорились, и я считала это большой проблемой, пока однажды не поняла – настоящая проблема – это когда людям не хочется даже ругаться.

– Мам, где Ян? – я открыла дверь и нервно оглядела маленький двор, в котором не было ни одной машины, кроме нашей. – Он должен меня отвезти.

– Солнышко, он звонил, пока ты была в ванной, сказал, что опаздывает и приедет прямо в школу. Садись, поедешь с нами, ничего страшного.

Мы с Филей угрюмо переглянулись, никому их нас не хотелось сидеть в одной машине с родителями. Ян прекрасно об этом знал, и во мне кипело желание его придушить.

Всю дорогу мы слушали тишину, которая заглушала даже орущее радио. В школьном дворе одноклассницы, похожие на фарфоровых кукол, со слащавыми улыбками отвешивали комплименты моему платью и уверяли в своем нежелании расставаться. «Господи, когда же я уже больше никогда вас не увижу», – думала я, молча кивая и понимая, что с учетом размеров нашего городка – никогда. С тех пор как Алиса свела счеты с жизнью, я смогла завести только одного нового друга, которого действительно можно было так назвать – Кука, и то только потому, что мы часто виделись в мастерской Яна.

Я вертела головой, пытаясь понять, где он сейчас может быть. Кук учился на класс младше и был обычным веселым парнем, одержимым двумя вещами – языками и путешествиями. Его мало увлекали дела семейной овощной фермы, зато он по памяти мог нарисовать карту мира с почти всеми её странами и их столицами. Его тянуло туда, в города-муравейники и на бескрайние побережья, где он сможет целыми днями говорить на трех языках, которые он учил каждую свободную минуту. И хотя Кук являлся счастливым обладателем обычного имени Денис, прозвище мы ему дали с верой в то, что однажды он тоже откроет миру какую-нибудь Америку, даже если очень маленькую. Когда его светлая кудрявая шевелюра, венчавшая худое вытянутое лицо, вынырнула из толпы, я уже стояла рядом со своей классной руководительницей, слушая её последние наставления, и просто помахала Куку рукой. Он радостно помахал в ответ.

С остальным подростковым социумом общение оставалось поверхностным – мы общались в школе, на каких-то праздниках и случайных подработках. К кому-то я иногда ходила в гости, меня звали на вечеринки, но настоящая дружба больше не складывалась. Будто бы на мне появилось ещё одно клеймо, кроме того, что я уже и так носила от рождения. Так что, кроме пары одноклассниц, мне некому было сегодня сказать, что я очень жалею о нашем расставании.

Вручение дипломов началось с опозданием почти на полчаса. Мы стояли посреди школьного двора цветной шеренгой, окруженные плотным кольцом учителей, родителей и друзей, и все они смотрели на нас. Я, словно прожигаемая десятками глаз, чувствовала себя черной кляксой на радужном листе. В голове звучали несколько слабых голосов, размышляющих о неуемном и конечном течении жизни, но из-за большого скопления народа я не могла определить, кому они принадлежат и пыталась отвлечься, шаря глазами по людям в поисках моего брата и Яна. Наконец, я увидела их, Филя стоял рядом с родителями, а Ян пробирался к ним через толпу, на ходу радостно размахивая рукой. На нем была серая рубашка и черные брюки, и даже галстук – правда, он был не завязан на шее, а просто перекинут через неё. В эту минуту я вдруг неожиданно для себя осознала, как мы выросли. Высокая широкоплечая фигура Яна больше никому не внушала желания потягаться с ним в драке. Угольно-черные волосы, смуглое лицо, высокие скулы, добрый и внимательный взгляд, бархатный низкий голос сделали из него настоящего мужчину. Только ноги за годы, проведенные в седле, стали немного колесом.

Добравшись до моих родителей, Ян поздоровался за руку с отцом и братом, а мама тут же начала что-то говорить. Церемония длилась долго, и все время, за исключением того момента, когда мне пришлось под аплодисменты прошагать через весь двор за аттестатом и вернуться обратно, я наблюдала за своей семьей. Ян долго разговаривал с мамой, в процессе они даже постепенно удалялись в сторону, я видела, как её лицо становилось то слишком спокойным, то очень печальным, и как Ян, изредка беря слово, задавал ей вопросы. Затем они вернулись на прежнее место, и Ян понемногу разговорился с отцом, потом они вдруг махнули мне и начали пробираться к выходу со двора. Мои родители любили Яна, и, хотя он был старше меня всего на три года, относились к нему скорее как к своему ровеснику, чем моему. Наши отцы хорошо дружили, и мне казалось, что после его смерти Ян стал будто бы заменой. Такой же темноволосый, спокойный и мудрый, только младше. Но я никогда не спрашивала, волнует ли его это.

– Мама! Филя! – я отпихивала людей, пытаясь догнать светло-голубое пятно, маячащее в толпе.

– Леся! – мама схватила меня за руку, и мы вырвались из толкучки на свободное место. – Ты подарила цветы классной руководительнице?

– Подарила. Где Папа и Ян?

– Вон там, – Филя указал в сторону школьного крыльца. Ян сидел на высоких перилах и курил, а папа стоял перед ним, что-то рассказывая и глядя в нашу сторону. Заметив, что я смотрю, он замахал рукой.

Мы подошли. Ян спрыгнул с перил, взял букет белых хризантем, лежавший рядом на высоком крыльце, и шагнул навстречу, широко улыбаясь и зажав в зубах сигарету.

– Олеся, я торжественно поздравляю тебя с окончанием школы! – он протянул мне цветы. – Я даже прилично оделся, и, если хочешь, можешь сама завязать эту удавку на моей шее, потому что я не умею.

– Класс, спасибо, – я выдернула из его рта самокрутку и выбросила за перила, а потом, схватив цветы, радостно повисла на шее. Ян всегда очень крепко меня обнимал, и от него сладко пахло медом и табаком. Сейчас он так приподнял меня, что даже носки туфель не касались асфальта.

До чего же я была счастлива в этот миг, полная сомнений в себе и страхов перед огромной жизнью, я верила, что все проблемы решаемы. Из жизни уходила целая эпоха, это казалось мне безумно страшным и радостным, ведь я не видела ничего, кроме этих стен. И, главное, я очень боялась, что мир не оправдает мои надежды, что он так и не сможет заставить меня захотеть жить. Все казалось прелюдией к чему-то грядущему и настоящему. К чему-то, что вот-вот должно было случиться и изменить не только мою жизнь, но и меня саму.

____________________________

Время подбиралось к семи утра, солнце уже встало, и утренняя свежесть возвещала о начале, как все твердили, «взрослой» жизни. Я сидела на лавочке перед самым приличным рестораном города и созерцала пустую дорогу перед собой. Небольшой грузовичок Яна медленно вырулил из-за поворота и остановился напротив. Я нетвердо подошла к нему, забралась в кабину и тут же громко икнула.

– О-о-о, – протянул Ян, бросив на меня быстрый взгляд, – кто-то хорошо погулял?

– Я уже почти протрезвела. У тебя есть водичка?

– На, – Ян достал из-под сиденья бутылку и протянул мне. Я сделала пару больших глотков и снова икнула. Мне хотелось о чем-то его спросить, но мысли ворочались медленно и лениво, мы проехали молча больше половины дороги, прежде чем я вспомнила.

– Ты поговорил с моими родителями?

– Поговорил.

– Ну? И как? Ты поможешь им?

Ян на ходу открыл портсигар с последней самокруткой и закурил, а потом неожиданно свернул в сторону от моей улицы.

– Сделаем кружок, хорошее утро.

– Ян!

Он вздохнул, быстро посмотрел на меня, потом снова уставился на дорогу.

– Я думаю, что не могу им помочь, Лося. Мне очень жаль, но твои родители ведут себя так не потому, что находятся под влиянием какой-то определенной сильной эмоции. Они просто давно друг друга не любят, вот и все.

– Но… если дать им какое-нибудь чувство, симпатию друг к другу, может быть, они полюбят снова? – я внимательно следила за его лицом, наматывая длинную прядь каштановых волос себе на узкий точеный нос.

– Может быть, но они не хотят этого.

– Не хотят?

– Нет. Они устали друг от друга и хотят другой жизни, других чувств. Так бывает, я не могу навязать им чувство, в котором они не нуждаются. Прости.

Я не вполне понимала, как работает его способность. Никто, кроме меня, не знал о ней, но каждого человека, на чувства которого Ян собирался воздействовать, он незаметно и осторожно спрашивал о согласии. Все происходило медленно и мягко, люди получали в подарок или за символическую цену стеклянную игрушку, а за несколько часов или дней после этого их чувства менялись. Некоторые устанавливали связь между этими событиями, но всё списывали на «прирожденный психотерапевтический дар того парня». Да и когда душа приходит в состояние покоя, мало кто задумывается, почему это произошло.

Мы затормозили около моего дома, я представляла эту тишину и редкие фразы родителей, и к горлу подступали слезы.

– Ян, пожалуйста, ты можешь хотя бы попробовать? Это же не кто-нибудь, а я моя семья, они и тебя тоже любят. Я не могу так больше жить, это невыносимо. Пожалуйста!

– Ты уже взрослая, может быть, скоро у тебя появится и своя семья. Ты должна позволить им сделать такой выбор, какой им нужен.

– Но они не понимают, нас это тоже касается! Мы с Филей живем в этом доме как в царстве нелюбви, и она там везде, понимаешь, везде! Даже когда они целыми днями орали это было лучше! – По моим щекам уже во всю ползли слезы. – Филипп все время только и говорит о том, что хочет сбежать. Мать по ночам тайком пьет и с головой ушла в работу, она и так никогда не была с нами особенно ласковой, а теперь ей окончательно плевать! А отец просто приходит домой как можно позже, а уходит как можно раньше, потому что ему не хочется здесь быть! Как я смогу оставить Филю с ними, он и так растет как сорняк в поле, когда я была в его возрасте, между родителями еще оставалась хоть маленькая капля любви!

– Лося… – Ян протянул руку, чтобы обнять меня, но я её оттолкнула.

– А ты! Ты можешь что-то исправить, повлиять на них, но тебе проще ничего не делать! Ты не понимаешь, ты никогда не жил так, твои родители умерли, но они оба любили тебя! Когда я выхожу из дома, то ощущаю себя ошибкой природы, которая должна умереть – потому что слышу, как люди думают о смерти и ничего не могу поделать с этим, а когда возвращаюсь домой, всё ещё хуже, потому что мои родители умудрились вырастить двух детей, не научившись любить ни их, ни друг друга. А тебе все равно на это, ты не хочешь пытаться сделать что-то слишком сложное!

Я выскочила из машины, громко хлопнув дверцей, и побежала к крыльцу. Ян что-то крикнул мне вслед, но я быстро отперла дверь и заскочила в дом, размазывая по щекам слезы. Сидя на полу в прихожей, я слышала, как на дороге ещё несколько минут тарахтел грузовик, и только потом уехал. Дом спал, но вдруг из комнаты Фили высунулась его голова со всклоченными темно-каштановыми волосами, осмотрела зареванную меня и снова исчезла. Я всхлипнула и тихо побрела к себе в спальню.

4

Они сказали нам спустя почти две недели, в пятницу. Папа появился утром, последние два дня он не ночевал дома. Филя видел, как он уехал, но мы не знали куда. Когда я спустилась завтракать, они с Толстым Бычком сидели на диване у нас в гостиной, эти двое были давними приятелями, хотя их разница в возрасте составляла лет десять.

– Лесечка! Доброе утро, – сказал папа.

– Доброе утро, – ответила я и покосилась на уставившегося на меня Толстого Бычка. – Здрасьте.

– Леся, слушай, Аркадий Аркадьевич собирается расширять свою мясную лавку в городе и приглашает тебя поработать у него продавцом. Я знаю, ты уже устроилась на овощную ферму, но лавка ближе к дому и тебе не придется целыми днями копаться в земле.

– Жалованьем не обделю, голубушка, дела хорошо идут. Ты девочка стала совсем большая, ответственная. – Толстый Бычок смотрел на меня, прищурив глаза, и его лицо походило на свиную моську.

– Нет, спасибо, – я развернулась, чтобы уйти.

– Лесечка, подумай! – тут же сказал папа. – На это место многие хотят.

– Ну, так возьмите кого-нибудь из них. А я предпочту копаться в земле, чем быть причастной к смерти животных.

И я ушла на кухню, гордо закрыв за собой дверь. Мои родители были отличными врачами, они не понимали моего нежелания последовать их примеру, но уважали его. А я, всю свою жизнь слушая захлебывающиеся страхом смерти мысли их пациентов, мечтала только об одном – никогда и близко не подходить к больницам. Мне предоставили год на определение своего дальнейшего жизненного пути, и пока я устроилась работать на ферму к семье Кука, кем-то вроде разнорабочего. Мне нужно было высаживать саженцы, иногда собирать и упаковывать овощи. Ничего сложного, за исключением того, что делать это всю жизнь я точно не хотела, а чем заняться в дальнейшем – не представляла. Решение этой проблемы представлялось особенно сложным, потому что большую часть времени мою голову занимали мысли о смерти, и силы уходили в основном на то, чтобы для начала просто перестать думать об этом.

День походил на пороховую бочку. Толстый Бычок ушел. Филя с самого утра заперся в комнате, папа стучал к нему раз пять, но он не открыл. Не открыл и мне. Я сидела у себя, пыталась сосредоточиться на сериале и слушала папины перемещения по дому – вниз, по лестнице, в коридор, потом снова наверх, в их спальню. Потом в кладовку и снова в спальню. У нас был небольшой дом – две спальни наверху, одна внизу, маленькая гостиная, кухня и две кладовки, одна из которых на самом деле была обычным стенным шкафом. Я слушала его тяжелые и громкие шаги, которые звучали в этом доме всю мою жизнь. Мне было страшно. Наверное, всем было страшно – никто не говорил, но мы понимали, как только вечером вернется мама, огромный взрыв разнесет наш уклад жизни на маленькие кусочки, и уже ничто и никогда не будет так, как прежде.

Её голос раздался в полдевятого, на два часа позже обычного. Я спустилась и даже с другого конца коридора почувствовала запах то ли коньяка, то ли виски, но точно не хорошего сухого вина. Если она и была пьяна, то уже успела протрезветь: мама выглядела усталой и смирившейся со всем на свете. Она оглядела сидевшего в гостиной на диване, на привычном для него месте, папу, потом меня, сняла куртку и попросила позвать Филиппа. На этот раз он открыл почти после первого стука, высунул голову и быстро оценил обстановку в доме.

– Я не пойду, – он хотел закрыть дверь, но я её удержала.

– Что значит «не пойду»? Они попросили.

– Мне все равно, что они скажут, я не пойду.

– Филя, – я легко втолкнула его в комнату и просунулась следом, – все понимают, что тебе не все равно, и никто не хочет этого разговора. Но это все равно случится, и ты что, хочешь бросить в этот момент меня там одну? С ними? Ты мужик вообще или как?

Филя хмуро посмотрел куда-то за дверь и решился.

– Ладно, – сказал он.

Мы вошли в гостиную, мама сидела в кресле около дивана, папа на том же месте. Они предложили нам сесть, но Филя не двинулся с места, я осталась стоять рядом с ним. С тех пор, как ему перевалило за двенадцать, я начала видеть в нем не ребенка, к которому привыкла, а настоящее мужское плечо. И хотя Филя был обычным подростком, хмурым и скрытным, для которого разговор с симпатичной одноклассницей становился настоящим приключением, с недавних пор именно он был для меня самым близким членом семьи, если наше нечастное общение можно было назвать близким.

– Дети, я обещал вашей маме, что скажу все сам, – начал папа. – Вы у меня уже взрослые и сами хорошо понимаете. Так вышло, что мы с мамой решили развестись. Вы должны знать, что не имеете к этому решению никакого отношения, это связано только с нашими собственными проблемами. Я подыскал работу в столице, и, как только обживусь, вы сможете приехать ко мне в гости. Помните, мы с вами ездили туда разок, отсюда всего несколько часов на автобусе, – он замолчал, видимо, сообразив, что мы помним, поскольку ни в каких других городах не были. Мы не отвечали, мама сидела, уставившись в окно. – Лесечка, это большой город, если ты решишь поступать там в университет, то сможешь жить у меня.

Филя посмотрел на меня, а я на маму. Все происходящее вдруг показалось мне глупым и несмешным спектаклем, а мы все просто плохо выучили свои роли.

– Я так понимаю, вы уже все решили, и наше мнение не имеет значения? – сказала я холодным и издевательским голосом.

– Ну, Лесечка…

– И вы просто говорите это теперь, когда в твоей машине уже лежат чемоданы, и ты сейчас сядешь в неё и уедешь? Вы не собираетесь даже попытаться сохранить все ради нас? – мне хотелось плакать, но отчаянно не хотелось, чтобы они это видели. – Мама, что ты молчишь? Это не твоя семья прямо сейчас разваливается?

Повисла пауза. Мама медленно повернула голову и посмотрела на меня так, будто бы и впрямь не знала, что я её дочь.

– Нет, Леся. Моя семья давно развалилась.

– Ну, раз так, то скатертью дорога. Если вам интересно, вы отвратительные родители, – и я, резко рванув с места, убежала к Филе в комнату, потому что лестница наверх казалось мне сейчас непреодолимым препятствием. Он вошел следом, сел перед компьютером и заклацал мышью. Я лежала, спрятав голову в подушку и слушала всего один вопрос, гремящий в голове «почему я»? Почему это происходило со мной?

Папа вошел через десять минут.

– Дети, я приеду вас навестить через месяц, и… может, хотите попрощаться?

Я оторвала мокрое лицо от подушки, посмотрела на него, и поняла, что хочу. Филя никак не отреагировал. Мы с папой вышли во двор, миновав все так же застывшую в гостиной маму, глядящую в окно. Я вдруг подумала, что в глубине души понимаю, почему они больше не хотели жить друг с другом.

Папа обнял меня, я прижалась щекой к его теплому плечу и вдруг подумала, что его запах – это запах уже совсем другого человека, другого города и другой квартиры. Запах отсутствия.

– Мне иногда кажется, что она родила нас, потому что так хотел ты. Мы всегда интересовали её меньше, чем кашель и аллергии.

– Я не знаю, Лесечка, но думаю, что это неправда. Ваша мама… своеобразная женщина. Не грусти, – он погладил меня по волосам, – я не бросаю вас. Просто вы уже взрослые и скоро сможете начать свою жизнь. А я свою. И мы скоро увидимся.

– Скоро?

– Очень скоро.

– Пап, – сказала я, отведя взгляд, – прости. На самом деле я не считаю, что вы отвратительные родители.

– Я знаю, дорогая.

Папа поцеловал меня в лоб, сел в машину и, еще раз помахав рукой, уехал. Я не знала, на самом ли деле он вернется через месяц, или через год, и едет ли он к какой-нибудь другой женщине. Я стояла посреди сгущающихся сумерек, позади меня звенел тишиной дом, только что пораженный взрывом, где в гостиной окаменела пахнущая коньяком мать. И я знала, что всю ночь смогу слышать, о чем она думает. Вдруг по крыльцу сбежал Филя в куртке и с рюкзаком.

– Уехал? – спросил он.

– Уехал, – ответила я. – Ты куда?

Филя сплюнул в сторону.

– Ну и пусть катится, туда ему и дорога. Куда угодно, подальше отсюда. Переночую у друзей. – Он посмотрел на меня. – Ты останешься?

___________________________

От меня до Яна полчаса езды на велосипеде, и, когда я добралась, уже совсем стемнело. Поля кончились, через минуту я круто впишусь в поворот налево и проеду по широкой дороге, с обеих сторон охраняемой мощными стволами деревьев, потом она вильнет вправо, и я увижу впереди широченную деревянную ограду. Когда-то на землях нашей округи стояло много летних коттеджей знатных семей. На месте одного из них отец Яна и построил их дом – двухэтажный и широкий, отличавшийся особой практичностью планировки, он каждый раз хитро подмигивал мне из-за густо окружавших его елей, которые были едва ли не единственным украшением здоровенного участка. Ян стремился не облагородить, но с пользой использовать каждый сантиметр своей жилой земли – по всей территории методично возводились строения самого разного размера и назначения, совершенно, на мой взгляд, не способствующие уюту. Большинство местных фермеров старались оградить жилые участки от рабочих нужд, но семья Яна к их числу никогда не принадлежала. Для удовольствия здесь была только баня, которую не топили уже бог знает сколько лет, и стекловарочная мастерская, в которой Ян иногда даже спал. Кроме меня, гости тут бывали не часто – не собирались шумные дружеские компании, как в других домах, не отмечались праздники и семейные годовщины, но все-таки ни один дом в округе, включая собственный, я не любила так, как этот.

Было темно и жутковато, со стороны небольших конюшен слышалось ржание. Поближе к себе Ян держал наиболее ценных лошадей. В доме его не было – дверь как обычно не заперта, но свет не горел. Я прислонила серебристо-розовый велосипед к крыльцу и пошла вглубь двора, где притаилось невзрачное низкое серое строение, внутри которого часто творилось волшебство. Ян сидел на единственной ступеньке перед входом в мастерскую и скручивал сигарету, рядом с ним стояла большая чашка чая и банка меда, а у ног спал здоровенный рыжий пес, громко похрапывая.

– Привет, – сказала я, подходя к мастерской.

Пес тут же вскочил и что было духу начал хрипло лаять, оглушая все живое в радиусе нескольких метров. Мы с ним были давно знакомы, это была добрая и умная сторожевая собака, которая совершенно не интересовалась охраной имущества и добросовестно выполняла свой долг исключительно в присутствии хозяина.

– Фу, Грот, заткнись, – рявкнул Ян, который терпеть не мог, когда ему лаяли прямо в ухо.

– Грот, лежать, – я погладила замолчавшую псину по голове и посмотрела на Яна.

Он облизнул сигаретный листик и, закончив свое творение, с наслаждением прикурил, прикрыв глаза. Он молчал и ни о чем не спрашивал, выпуская изо рта густые клубы дыма. Я смотрела, как они медленно и красиво таяли в воздухе. Наконец, словно морально подготовившись, Ян ожидающе на меня посмотрел.

– Я буду у тебя ночевать. Они разводятся, – сказала я. – Папа уехал.

– Понятно.

– Ты знал? Знал, что они уже давно решили?

– Ну… я догадывался. На выпускном твой отец сказал, что подыскивает себе квартиру.

Я отвернулась и смотрела куда-то в сторону, в темноту.

– У него там есть другая женщина?

– Не знаю. А и знал бы, не от меня тебе об этом стоило бы услышать.

Ян бухнул себе в чай три огромные ложки ароматного меда с местной пасеки и отставил банку в сторону. Я пыталась не зареветь, но ничего не получалось. Слезы будто все время находились очень близко, и только ждали повода вырваться наружу.

– Почему все так? Ощущение, что люди, которых я люблю, меня бросают. И что они делают это, потому что у меня ничего не получается, потому что я не знаю, чем хочу заниматься, к чему стремиться. Я от этого хочу умереть, Ян. Все это… дурацкая жизнь. Я иногда могу целый день думать об этом, понимаешь? Целый день. Мне нравятся моменты – нравится скакать верхом, нравится ложиться в постель, смотреть, как ты делаешь фигурки. В эти моменты я счастлива, но во все остальное время, в целом – моя жизнь несчастна. Когда я остаюсь одна, мне становится страшно и одиноко, я чувствую, что никто и никогда не поймет меня, потому что никто больше всего этого не слышит и не чувствует. Я хочу быть как все, быть нормальной.

– Это не совсем так, Лося, – Ян выбросил окурок, поставил чашку на землю, потянул меня за руку и усадил рядом. – Тебе же нравится ощущать, что ты не похожа на других, знать, что ты – особенная. Просто нужно не доводить это ощущение до абсолюта, позволяя ему превратиться в одиночество. И никто тебя не бросает, твой отец просто хочет жить своей жизнью.

– В которой меня нет.

– Ты же знаешь, что и это не совсем так. Кроме того, я всё ещё здесь. – Ян обнял меня, и я прижалась мокрой щекой к его шее.

– Ты тоже когда-нибудь уйдешь. У всех находится кто-то ближе, чем я. У мамы есть её пациенты, у Фили друзья, у Кука его семья, у папы… бог знает кто. И ты найдешь такое.

– То, что люди любят что-то ещё, не значит, что они не любят тебя. Даже наоборот. У них есть что-то важное и интересное, а они все равно находят в своем сердце место для тебя. Понимаешь? Ты должна замечать это и уметь чувствовать благодарность.

Я громко шмыгнула. Когда он говорил, все выглядело простым и понятным, но стоило мне остаться одной, как это понимание развеивалось быстрее, чем сигаретный дым.

– Хочешь, облегчим твои страдания? – ласково спросил Ян.

– Не уверена, что у меня есть конкретная эмоция, с которой я хочу расстаться. Мне просто больно.

– Тогда, – сказал он, вставая и удаляясь в мастерскую, – дадим тебе то, чего нет. Одна моя кобыла на неделе родила, так что я смог припрятать для тебя немого радости. – Он вернулся, держа в руках длинную и плоскую деревянную подставку со стеклянными игрушками. Некоторые из них слабо, едва уловимо светились. Я осмотрела фигурки, многие из них были мне незнакомы.

Мне показалось, что его собственными чувствами заполнено больше стекляшек, чем обычно. Ян никогда не вытягивал из себя отрицательные эмоции, предпочитая их переживать. Говорил, чтобы понимать боль других людей, он должен уметь обращаться с собственной. А чтобы заполнить игрушку, например, радостью, ему было необходимо сначала почувствовать её. Красота его способности заключалась в том, что от сохранения части положительной эмоции в игрушке, она не убывала в нем самом, а отрицательную он мог вытянуть из человека без остатка. По крайней мере, так он говорил. Правда, по натуре Ян был очень спокойным человеком, и все эмоции переживал сдержанно, так что достаточно сильные чувства, которые стоило бы сохранить, случались редко. Но когда мне такие перепадали, это было похоже на совершенное волшебство.

– А это что? – я указала пальцем на ярко-красную розу, которая пока что была пустой. Среди существующих и мифических зверей, домиков, разноцветных сфер и миниатюрных фруктов, она выглядела почти вызывающе. Точеные, аккуратные полураскрытые лепесточки выдавали многочасовую кропотливую работу.

– Да так, это я… экспериментирую. Твоя вот эта, – Ян указал пальцем на маленький светло-зеленый домик в голубую крапинку.

Я вытащила его двумя пальцами и зажала в ладони. Ян положил руку сверху на мою.

– Готова?

Я кивнула, и в этот же миг по моему телу начало разливаться сильное и теплое чувство. Оно неслось как ураган, принося с собой далекие, словно обрывки сна, воспоминания о запахе конюшен, громком ржании кобылы, и длинноногом золотисто-коричневом чуде со смешными ушами, которому оказалось очень непросто появиться на свет. Эта была такая сильная и искренняя радость – радость от пришествия на землю новой, пусть и очень маленькой, жизни. Я даже не была уверена, что сама умею такое испытывать.

– Спасибо, – тихо сказала я, прислоняясь к его плечу.

– На здоровье, – ответил Ян, приобняв меня и с любопытством наблюдая за моей реакцией на его подарок, и продолжая пить свой приторный чай.

Он снова закурил, и ярко тлеющий пепел на конце его сигареты напоминал мне волшебную палочку, которая разгоняла тьму, скопившуюся в моем сердце, и в унисон со звучащей внутри подаренной радостью создавала царство уюта и покоя.

Прямо перед нами медленно карабкалась по небосводу луна. Ночь бережно укрыла фермы, наполняя мир силой для завтрашнего продолжения жизни. Я слушала, как шумно вдыхал воздух развалившийся кверху пузом Грот, как вокруг нас поскрипывал забор, как тихо и сонно ржали лошади и как где-то очень далеко, кажется, тарахтел грузовик. Это была не могильная тишина дома, покинутого любовью, это была зовущая и чарующая музыка. И в эту самую минуту жизнь не казалась мне безупречной, но достаточно стоящей, чтобы её жить. Мне хотелось стать частью этого мира – живого, звучащего, и пахнущего свежими летними ночами. Хотелось дать ему нечто такое, что станет ценно и важно, что отзовется в моем сердце ощущением подлинной радости и гордости – не чужими, полученными в подарок, а моими собственными.

5

Я лежала на траве, задумчиво накручивая на кончик носа тонкую прядь волос и уставившись своими прозрачно-зелеными глазами в ясное небо. Солнце клонилось к горизонту, милосердно ослабляя июльский зной. Рабочий день кончился, первые собранные мной помидоры этого сезона покоились в ящиках и тряслись по ухабам на пути к складу. Прошел почти месяц с отъезда папы, иногда он звонил и рассказывал что-то туманное о своих планах на будущее, обещая приехать на следующей неделе. Мама впервые за последние шесть лет ушла в отпуск, а потом понемногу и в запой, но обещала вернуться. У одной из работающих со мной девушек не так давно умер дядя, а у другой – любимая кошка, поэтому почти все свои смены мне приходилось слушать мысли о смерти, заполняющие их мозг. Заполняющие – это очень правильное слово, потому что обычно мы думаем о многих вещах, они цепляются друг за друга, существуя то одновременно, то последовательно, сливаясь в длинную-длинную цепь. Подлинная же мысль о смерти настолько огромна, что занимает всю нашу голову, и, кажется, ещё чуть-чуть пространства вокруг неё. Она просыпается раньше, чем мы, засыпает позже и ни на одну минуту не сдает своих позиций. Она пухнет внутри головы, вытесняя все размышления, кроме самых необходимых. А мне приходится все это слушать и ощущать, несмотря на то, что в моей жизни все, слава богу, живы, хоть и не очень счастливы.