Kitabı oku: «Как взрыв сверхновой», sayfa 6

Yazı tipi:

«…Вчера приходил Михаил. Принес почитать свой опубликованный рассказ. Графоман действует. Воистину мы живем в сумасшедшие времена. При Советской власти моего братишку не только бы публиковать не стали в литературных журналах, его бы на порог редакции не пустили. А тут, поди же – писатель. Стану я читать всякий бред. Пусть другие читают, если делать нечего.

Однако нет худа без добра. Визит Михаила напомнил мне, что следует поскорее решать квартирный вопрос. Кому-то ведь надо завещать квартиру. Но кому?! Михаилу?! Ни за что!!! Будущему ребенку, то есть себе самой? Но возможно ли такое? Надо бы с юристом посоветоваться. И с очень хорошим. Да вот только дерут они три шкуры, а хорошие – и все пять. Где денег-то взять? А ведь еще и нотариусу надо заплатить за составление завещания. Ну времена!..»

Вот тáк-то вот… Уже и графоман, в худшем смысле этого слова!

Дальше меня ждал, однако, сюрприз. Вот уж никак не ожидал подобного – на страницах дневника я обнаружил зарисовки, сделанные, естественно, самой Алевтиной: кисти ее рук ладонями вниз и ладонями кверху. Последние были нарисованы вместе с линиями рук.

Поначалу я был просто ошарашен – Алевтина и хиромантия?! Вот это да! Но потом все стало на свои места. Как уже говорилось, моя двоюродная сестра терпеть не могла всю «эту мистику и чертовщину». Оказалось, она не переваривала оккультные науки до такой степени, что ни много ни мало решила заняться их разоблачением. Вот очередная выдержка из дневника:

«…Чтобы не держать под собственным носом собственные ладони, решила перерисовать их линии в дневник. На днях займусь анализированием. Уж свою-то жизнь я, слава Богу, знаю. Поглядим, каково будет соответствие предсказанного со случившемся. Наверное, ничего не обнаружу…»

Рисунки линий на ладонях Алевтины были весьма замысловатыми, и я решил показать их Раджу Васану, моему коллеге из Индии. Доктор Васан в это время находился в длительной командировке в Москве. У себя на родине он был также известен как йог и хиромант. Линии рук моей двоюродной сестры очень заинтересовали этого симпатичного индуса. Он долго и молча их изучал и наконец поинтересовался, а нет ли у меня и натальной карты человека, чьи линии рук были ему показаны. Натальной карты у меня, естественно, не имелось, но покойная тетка Александра в разговоре со мной как-то обмолвилась относительно времени рождения своей дочери: семь утра. Что же касается дня, месяца и места рождения, то тут, само собою, проблем не имелось. А вот года ее появления на свет я точно не знал. Да-да, не знал. Двоюродная сестра тщательно скрывала свой возраст, даже от родных. Когда ей было хорошо за тридцать, она за хорошие деньги поменяла свой паспорт, в котором год рождения был указан другим – на несколько лет более поздним. Обо всем этом я и рассказал почтенному Васану. Выслушав меня, он поинтересовался относительно подробностей жизни моей сестры, а спустя какое-то время написал по-английски письмо в Непал, королевскому астрологу, своему приятелю. В письме Васан спросил мнения астролога относительно случая, с которым он столкнулся в России. Естественно, линии рук моей сестры были в письме приведены, как и подробности ее жизни, включая час, день, месяц и место рождения.

Мнение королевского астролога я узнал много времени спустя. Дело в том, что письмо Васана до адресата просто-напросто не дошло. Чье-то почтовое ведомство оказалось тут виновным (российское, непальское, а, может быть, и индийское, если почтовое отправление в Катманду шло через Индию), мне неведомо. Повторное письмо своему приятелю Васан написал уже на родине, в Калькутте. На этот раз королевский астролог его получил и ответил на него. Васан в свою очередь известил меня по электронной почте. Но все это случилось, повторяю, много времени спустя после отъезда индуса на родину. Об этом будет сказано в свое время.

Итак, время шло; беременность Овечкиной протекала нормально, и Надюша готовилась к отъезду в Америку. А вот проклятое завещание никак не находилось. А время шло, и до полугодового срока со дня смерти завещательницы оставалось совеем ничего. Желая получить всю возможную информацию об искомом документе, я вынужден был дочитать Алевтинины дневники до конца, но ничего в них на этот счет не обнаружил. И неизвестно, чем бы все завершилось, если б не Радж Васан, хиромант, йог, экстрасенс-оккультист, одним словом.

– Михаил! – сказал он как-то мне, после того, как я рассказал ему о возникшей проблеме. – Думаю, тебе можно помочь. Если, конечно, завещание было составлено. Поедем-ка на квартиру твоей покойной родственницы.

Мы поехали.

Прибыв на место, Васан обошел помещение, внимательно все осмотрел и в конце концов попросил дать ему какую-нибудь вещь моей кузины. Я в ответ рассмеялся и на удивленный и явно обиженный взгляд индуса сказал:

– Радж! Да бери, что хочешь. Тут все ее.

– Я понимаю, что все, – ответил он. – Но не хочу брать без спроса.

– Может быть, какая-то вещь для тебя предпочтительна? – Спросил я (да, кстати, разговор шел по-английски).

– Хм… Предпочтительней, – промычал себе под нос Васан… – Предпочтительней… Какую вещь особенно любила твоя сестра?

А, в самом деле, какую? Я призадумался.

– Ну если не знаешь какую, то дай мне вещь, которую она часто держала в своих руках, например, носовой платок. Хорошо бы нестиранный.

Носовой платок и нестиранный к тому же нашелся – в корзине для грязного белья. После смерти сестры мне и в голову не приходило отдать ее грязное белье в стирку. Так оно и лежало в ванной комнате, ожидая неизвестно чего.

Получив от меня востребованный предмет, индус начал мять его в правой руке, одновременно погружаясь все глубже и глубже как бы в самого себя. Дальше случилось следующее.

Васан сел на корточки возле ванны (лицом к ней) и открыл дверцу в…, не знаю как и назвать это…, В ограждение что ли?.. Словом, открыл дверцу ограждения, которым ванна была закрыта от пола до самого почти края с одной стороны (с трех других сторон моечная емкость примыкала к кафельным стенам ванной комнаты). Потом мой экстрасенс запустил руку в отверстие и вскоре вытащил наружу два свертка. В одном из них оказалось завернутое в газету столовое серебро, в другом – бумаги в полиэтиленовом пакете. Среди бумаг было и завещание, сложенное вдвое.

Я развернул его и прочел… Все свой имущество, включая, естественно, и квартиру, Алевтина завещала… мне. Да-да, мне! Я ошарашено смотрел на документ, а в ушах звучал голос моей двоюродной сестры:

«Этому дураку завещать квартиру?! Да никогда!.. Как это больше некому?! А государству?!».

Если посмотреть на ситуацию с юмором, то получалось, что государство это я!

Придя в себя, я отпустил индуса, естественно, горячо поблагодарив, и принялся просматривать остальные бумаги, бывшие в полиэтиленовом пакете вместе с завещанием. Среди них я обнаружил что-то вроде пояснительной записки к нему, завещанию то бишь, в которой Алевтина объясняла свой поступок и давала мне указание на будущее. Оказалось, это было уже второе завещание. В предыдущем, составленном еще задолго до операции клонирования, все свое имущество моя двоюродная сестра отписывала государству, потому как больше некому. Но сразу же после клонирования Алевтина все завещала мне, но при следующем непременном условии: после рождения клона и достижения им совершеннолетия я немедленно передаю ему завещанную мне собственность. Поскольку до достижения клоном совершеннолетия я сам мог отправиться в мир иной, мне в категорической форме предписывалось самому составить духовную, в которой имущество, полученное мной после смерти сестры, отходило после моей кончины к Алевтине-минор. В первом случае, то есть в случае передачи, я до составления моего завещания должен был исполнять функции опекуна; во втором случае опекуном должна была стать Надя Овечкина. (Алевтина и тут распорядилась, «никого ни капли не спросясь»). В своем послании моя сестрица в очередной раз влепила мне затрещину, охарактеризовав как дурака, но дурака честного, дурака, которому можно доверять. Впрочем, по ее мнению, честность должна быть непременным атрибутом каждого россиянина. Вот такая вот приключилась история с завещанием моей родственницы.

Завершилась она уже после отъезда Овечкиной в Америку на роды, так сказать. Но прежде чем Алевтина-минор появилась на свет, произошло следующее. Надя обратилась к иммиграционным властям США с просьбой предоставить ей статус… беженца. Да-да, беженца… Она якобы вынуждена была уехать из России, так как подверглась гонениям за… вынашивание клона. Каково!!

Впрочем, Надюшин шаг объяснить просто. Нашим американским коллегам очень хотелось оттеснить нас от сенсационных исследований, результаты которых могли быть сверхсенсационными. Зачем делиться славой с русскими?! Будет с них и того, что деньжат им подкинули для осуществления начальной стадии проекта.

Пока Надя находилась в России, кинуть нас (извините уж за феню!) было невозможно, но такая возможность немедленно появилась, когда Овечкина оказалась на территории Соединенных Штатов. Полагаю, долго уговаривать Надежду не пришлось, ведь в награду за свое заявления она получала то, чего у нас в России, естественно, никогда бы не получила: дом, машину, солидный счет в банке. Более того, ставши американской знаменитостью, она и замуж вышла вскоре после рождения клона, появившегося на свет точно в предсказанные сроки и безо всяких осложнений. Словом, у разбитого корыта вроде бы оказалась вся моя исследовательская лаборатория и я, в частности. Но в мире кроме обычной элементарной справедливости есть еще и справедливость высшая, я бы сказал, кармическая. Она непредсказуема, таинственна и нетороплива. Она умеет выждать. И воздаст рано или поздно, неожиданно воздаст, на первый взгляд даже как-то нелогично, но воздаст. Так случилось и тут. Янки собрались собрать весь урожай с общих угодий, да не тут-то было. Я-то ведь тоже не лыком шит, хоть двоюродная сестра и считала меня дураком и простофилей. Дело в том, что получить полноценные результаты в ходе наших исследований можно было только в случае обладания информацией, связанной с Алевтиной, и прежде всего включающей линии ладоней обеих ее рук. Естественно, я не торопился передать эту важную информацию в распоряжение американских коллег и уж тем более не собирался делиться ею с ними после предательства Овечкиной.

Прошло восемь нелегких для меня лет со дня рождения Алевтины-минор, и вот однажды в моей лаборатории раздался телефонный звонок. Звонили из… Министерства иностранных дел; со мной хотели бы встретиться по важному делу, касающемуся и меня лично. Удивлению моему не было границ. Мы договорились о дне и часе встречи, которая и произошла в условленное время в кабинете замминистра, курирующего внешнюю политику в странах североамериканского региона – США и Канаде. Помимо самого хозяина апартаментов в них находились еще несколько сотрудников МИДа.

– Михаил Арсентьевич! – начал разговор замминистра. – Как мы выяснили, лет семь-восемь назад вы в своей лаборатории вели эксперименты по клонированию человека.

– Это было девять лет назад, – поправил я.

Мой собеседник деликатно улыбнулся и сказал:

– Значит, девять. Прекрасно. Впрочем, сути дела это не меняет… Нам бы всем, – тут он кивнул в сторону сотрудников, – очень хотелось узнать побольше как о самих исследованиях, в популярном изложении, само собою, так и о всех житейских обстоятельствах, связанных с ними.

Я собрался было поинтересоваться, а что случилось? Но К…в опередил меня;

– Вы, конечно, заинтересованы. Неожиданно вызывают в МИД и просят поподробней рассказать о научных делах давно минувших дней…

Я кивнул в ответ.

– Чуть позже, – продолжил замминистра, – вы обо всем узнаете: но было бы целесообразней сначала выслушать вас…

Я приступил к рассказу…

Когда мое повествование закончилось, в кабинете некоторое время стояло молчание, потом замминистра сказал:

– Теперь наша очередь, но мне, к сожалению, надо уже ехать. Прошу извинить… Михаил Арсентьевич! Вы сейчас пройдете вместе с Павлом Кирилловичем, моим помощником, – тут К…в кивнул в сторону одного из своих подчиненных, – в его кабинет и там обо всем узнаете. Там же и обсудите сложившуюся ситуацию. Не исключено, вам придется и в Америку съездить, если, конечно, вы согласны предпринять это путешествие…

Мы прошли в кабинет Павла Кирилловича Карпухина, расположились там, и помощник замминистра начал свой рассказ:

– Михаил Арсентьевич, случилось следующее. Несколько дней назад восьмилетняя Мэри-Джейн Фостер, сбежавшая из дому в штате Колорадо, доехала автостопом до Вашингтона, пришла в Российское посольство и попросила там ни много ни мало политического убежища.

Я ошарашено смотрел на дипломата.

– Да-да, восьмилетний ребенок попросил политического убежища в Российском посольстве. Вы, возможно, знаете, что Мэри-Джейн Фостер является приемной дочерью Джона Фостера, женившегося в свое время на Надежде Овечкиной, бывшей гражданке России.

Я знал это.

– … Создалась парадоксальная ситуация. С одной стороны, восьмилетний ребенок юридически не имеет права просить у другой страны политического убежища, но есть еще и другая сторона… Выяснилось следующее. Эта самая Мэри-Джейн заявила, что никакая она не Мэри-Джейн, а…, тут дипломат поглядел на меня, – Алевтина Христофоровна Новикова, что в России у нее есть двоюродный брат, Михаил Арсентьевич Заборовский, которому она, как ей очень смутно помнится, в свое время завещала свою квартиру.

Ее приемный отец очень плохо с ней обращается, а приемная мать, Надежда Фостер-Овечкина, совсем ею не занимается. Мама Надя в основном занята своими двумя детьми. В школе ей тоже достается. Про нее там все знают и дразнят Клоном и Долли, по имени первой овцы, полученной клонированием. И вообще, ей Америка совершенно не нравится. Ей трудно говорить и писать по-английски: ее родной язык русский, и она его не забыла. И в самом деле, на русском девочка говорит и пишет совершенно свободно, хотя, как она уверяет, в Америке русскому ее никто не учил. Мэри-Джейн, или, если хотите, Алевтина, просит немедленно отправить ее в Россию, к себе домой…

Карпухин замолчал и с явным любопытством стал разглядывать мое лицо, стараясь, вероятно, определить степень моего, как он считал, потрясения. Но лицо мое в этот момент ровным счетом ничего не выражало, и на то имелись причины, главная из которых заключалась в том, что нечто подобное мною ожидалось. Не даром же я в свое время досконально изучил линии рук на ладонях моей родственницы и ее натальную карту. Конечно, год ее рождения был мне тогда неизвестен (тогда!), но месяц и час появления на свет Алевтины я знал совсем точно. Знал я более или менее хорошо и обстоятельства ее жизни. Стало быть, имелась возможность определить и год рождения, для чего требовалось всего-навсего построить годовой ряд натальных карт (по арабо-европейской и индийской методикам), то есть по карте на каждый предполагаемый год рождения моей двоюродной сестры, и выяснить затем, какая из них более соответствует ее биографии, а также, что не менее важно, линиям на ладонях ее рук.

И все же было, чему поражаться – ведь мы всегда изумляемся, сильно и не очень, когда предсказание в той или иной степени сбывается, а тут уж случилось нечто более сильное, чем сбывшееся предсказание. Впрочем, мне могут возразить: одно дело ожидать, а совсем другое дело столкнуться с ожидаемым в жизни…

– Вы, я вижу, не очень поражены, – услышал я голос моего собеседника.

– Да как вам сказать, – последовал мой ответ. – Я, конечно, не в шоке, но… – тут я решил несколько сменить тему разговора. – Скажите, пожалуйста, а что требуется от меня?

– Сейчас я вам все объясню, – заверил меня Карпухин. – Как вы понимаете, случай совершенно неординарный. Девочка восьми лет просит в Российском посольстве политического убежища. Согласно всем писанным и неписанным законам ее нужно просто вернуть родителям. Вот только эта девочка заявляет, что это не ее родители и что она никакая не Мэри-Джейн Фостер, а Алевтина Христофоровна Новикова. И ей совеем не восемь лет, а много больше. Когда-то она жила в Москве по такому-то адресу, однажды потеряла сознание и каким-то непонятным для нее образом превратилась в маленькую девочку. Сначала она вообще была младенцем и почти ничего не помнила из своей прежней жизни, но по мере того, как она подрастала, амнезия стала отступать, и к ней понемногу возвращается память. Она вспомнила родной язык, которым ныне владеет лучше, чем английским, она вспомнила своих родителей и своих родственников. Она вспомнила свою квартиру, которую завещала своему двоюродному брату Михаилу. Вообще-то она его не очень жалует, но, как ей вспоминается, человек он вроде б честный, – тут я внутренне усмехнулся. – Он как будто обещал свое тетке, ее матери, не бросать ее, Алевтину, на произвол судьбы. И не бросил. Не оставит ее Михаил и теперь, когда она вдруг превратилась в маленькую девочку. Она хочет домой, в Россию!

Тут я прервал дипломата:

– Павел Кириллович! Каким же образом суд сможет разрешить эту коллизию, если подобного рода ситуация не предусмотрена гражданским правом?

– Это уже дело суда. Американского. Который, как известно, является прецедентным и которому, стало быть, придется в данном случае создать прецендент. Естественно, судебное решение будет основываться на свидетельских показаниях сторон… Российская сторона рассчитывает на Вас.

Карпухин вопросительно посмотрел на меня.

– Мне надо подумать, – ответил я на немой вопрос дипломата. – Хорошенечко подумать…

Да, подумать следовало как следует. С одной стороны, Алевтина-минор являлась для меня в первую очередь ценнейшим научным объектом, который американцы в свое время самым наглым образом увели у нас из-под носа. Но, с другой стороны, если суд признает требования Алевтины-прим обоснованными, а такое в принципе не исключалось, то воспитание девочки ляжет в первую очередь на меня, как на самого близкого для нее родственника. Алевтина меня терпеть не могла, и скорей всего Алевтина-минор жаловать меня тоже не станет. Как быть?

И тут я вспомнил тот момент, когда, выслушав про мою работу по клонированию человека, двоюродная сестра предложила мне клонировать именно ее. И я, неожиданно для самого себя, вдруг согласился…

Что ж, если ты сказал А, то надо сказать и Б.

– Павел Кириллович! – обратился я к Карпухину. – А кто оплатит мою поездку в Штаты?

– Серьезный вопрос, серьезный, но вполне решаемый. Американцы в основном и оплатят.

– Американцы?!

– Ну да. Американский научно-исследовательский центр клонирования земных организмов готов выделить средства на вашу поездку в Соединенные Штаты.

Я с удивлением посмотрел на собеседника и после небольшой паузы сказал:

– Но восемь лет назад они, мягко выражаясь, похитили у меня объект исследований и вот сейчас готовы дать мне денег на поездку в Америку, чтобы я там выступил в суде? Так ведь им сегодня выгодно, чтобы я в суде не выступал и в Америке вообще не появлялся. Суд-то может вынести решение и не в их пользу, основываясь на моих свидетельских показаниях.

– Но суд может и вообще не состояться, если стороны решат дело полюбовно. Приглашая вас снова участвовать в проекте, они как раз и рассчитывают на мирный исход дела.

– Они хотят, чтобы я снова стал с ними сотрудничать?

– Именно так. Но только вы, и находясь в Америке. Они очень рассчитывают получить от вас кое-какие сведения, относящиеся, так сказать, к объекту наблюдения. Именно – подробности биографии вашей родственницы. Например, сведениями о линиях на ладонях ее рук, если таковыми линиями вы располагаете, привычках, образе жизни, фотографиями с детского возраста и до последних дней жизни. Порвав с вами в свое время все отношения, Американцы одновременно перекрыли для себя важный источник информации. Хотели заполучить всю славу, ничего нам не оставив, а в результате получилось ни себе, ни людям.

Зазвонил телефон. Карпухин снял трубку, предварительно извинившись передо мною, и сказал в нее:

– Карпухин слушает!

По мере того как дипломат разговаривал по телефону, его лицо принимало все более и более удивленное выражение. Несколько раз он бросал на меня весьма выразительные взгляды. Наконец телефонная беседа закончилась. Павел Кириллович откинулся в кресле и после небольшой паузы издал некий неопределенный звук, который, вероятно, следовало понимать так: «Ну и ну!». Я, между тем, молча сидел на своем стуле, ожидая разъяснений. Вскоре они последовали:

– Последние сведения из Штатов относительно вашей родственницы, Михаил Арсентьевич, – сказал Карпухин. – Во-первых, память о прошедшем бытие все больше и больше возвращается к ней. Во-вторых, возвращение этой памяти сопровождается стремительным физическим развитием клона. Тут в самый раз процитировать нашего гениального поэта: «И растет ребенок там не по дням, а по часам». Какой-то месяц назад это была восьмилетняя девочка. И по разуму, и по внешнему виду. Сегодня это уже двенадцатилетний подросток-акселлерат. Можно только гадать, что будет завтра. Представьте себе положение судей. Им требуется разрешить коллизию с человеческим существом, которому согласно документам всего восемь лет и который тем не менее физически и умственно ничем не отличается, ну скажем, от нормальной двенадцатилетней девочки. И это при всем при том, что юридически ситуация с клоном никак не отражена в американском и мировом законодательствах. Как прикажете поступить судьям? Дать возможность этому восьмилетнему существу распоряжаться своею судьбой или же вернуть его приемным родителям, которые в один прекрасный день могут оказаться фактически моложе своего чада? Да и вообще, возможен ли суд?

Карпухин замолчал.

Я, между тем, был не столько удивлен услышанным, сколько поражен мыслью, неожиданно сверкнувшей в мозгу. Возникшая ситуация становилась все более адекватной натальной карте Алевтины, которую (карту) Радж Васан вместе с рисунками линий на ладонных ее рук послал когда-то королевскому астрологу в Непал для интерпретации. И уж очень многое становилось на место, если натальную карту клона (а она в свое время обошла сотни периодических изданий мира) рассматривать не как гороскоп новорожденной, а как так называемый транзит, то есть космограмму (расположение светил и планет) для момента ее (Алевтины-прим) появления на свет. К этому следовало добавить и космограмму самой Алевтины на момент ее так называемой кончины. Так вот, оба транзита, и натальная карта находились в высшей степени соответствия с биографиями моей сестры и клона. Со стопроцентной уверенностью можно было заявить: Алевтина и Алевтина-прим тождественны друг другу во всех отношениях. Именно мысль об идентичности обоих существ, мысль, неожиданно сверкнувшая в моем мозгу, погрузила меня на некоторое время в глубокое оцепенение, почти отключив от всего окружающего… Словом, получилось, что клон являлся как бы естественным продолжателем жизни своей праматери-Алевтины.

Следующая мысль, однако, привела меня в отличное расположение духа. Конечно, американцы насвинячили, поступили непорядочно, но они не обладали важной информацией – натальной картой моей родственницы и подробностями ее биографии. Без них все исследования моих американских коллег имели весьма ограниченную ценность. Конечно, амнезия у клона стремительно проходила, и он мог многое вспомнить из своей прежней жизни…

– Павел Кириллович! – воскликнул я. – Я готов немедленно выехать в Америку!

Да, надо было немедленно вылететь в Штаты, чтобы по-возможности воспрепятствовать получению американскими коллегами информации от стремительно развивающегося клона. Очень уж мне хотелось посчитаться с этими нахальными янки…

Моя первая встреча с Алевтиной-минор состоялась спустя три месяца после моего разговора с Карпухиным в Министерстве иностранных дел. Произошла она в посольстве России в США, где клону предоставили небольшую комнатушку.

И вот мы сидим в ней друг против друга и изучающее друг на друга смотрим. Передо мною уже не девочка девяти или одиннадцати лет, а девушка лет шестнадцати-семнадцати, как две капли воды похожая на Алевтину в том же возрасте, если, во всяком случае, судить по ее фотографиям многолетней давности. Напряженное молчание… Кто-то должен начать первым, но я не решаюсь: во-первых, не знаю, на каком языке, русском или английском, начать разговор, во-вторых, если вести его на русском, то как к человеку обращаться – «на вы» или «на ты». С Алевтиной мы были, естественно, «на ты». Решаюсь начать разговор по-английски, на нем давно уже друг с другом «на ты» не общаются.

– Скажите, пожалуйста, – следует мой первый вопрос, – я не очень изменился за прошедшие годы?

Алевтина-минор напряженно всматривается в меня, после чего как-то неуверенно отвечает:

– Вроде бы я помню вас, но как-то смутно.

Тогда я кладу перед нею две фотографии – Алевтины в возрасте 16 лет и мою в возрасте одного года на руках у тетки Александры, матери моей двоюродной сестры.

Лицо клона взрывается эмоциями, он восклицает:

– Но это же я, а это моя мама с Мишкой на руках, сыном дяди Арсентия. Покажите, пожалуйста, еще что-нибудь.

Я выкладываю перед нею десятки фотографий, относящихся к далекому прошлому. Она жадно их рассматривает; потом делит на две группы. В первой – фотографии, сделанные в те годы, когда Алевтине не более 17-и. Почти все эти фото ей хорошо известны; люди, изображенные на них, тоже. Во второй группе фотографии, относящиеся к более поздним годам, Эти снимки Алевтине-минор незнакомы, она вроде бы видит их впервые, как и многих людей на них. Те же, кого она узнала, с ее точки зрения, сильно изменились, постарели.

– Неужели это я?! – восклицает она по-русски, протягивая мне фото Алевтины в возрасте 55-и лет. – Неужели это я?!

Ну что тут ответишь? Но от меня ждут разъяснений, и я говорю, тщательно подбирая слова.

– Это ваша предшественница в возрасте 55-и лет.

– Не помню! Не помню! – восклицает Алевтина-минор. – память возвращается ко мне… Как бы это сказать… Кусками что ли… И хронологически… Сначала вспомнила детство… Первое детство. Потом отрочество. Опять-таки то. Сейчас вот начала вспоминать юность. То мое прошлое как бы за стеной туман. Что-то я в нем различаю, когда смутно, когда явственно, а что-то совершенно от меня скрыто. Но вот стена вдруг отступает на несколько метров, открывая мне несколько лет прошлой жизни, и останавливается. А, может быть, и не останавливается, а просто резко снижает скорость своего движения, начиная очень медленно ползти.

Тут она замолчала и посмотрела мне в глаза, ожидая, видно, моего следующего вопроса. Я не замедлил задать его (по-английски):

– Мисс Фостер! А как в вашей памяти соотносятся ваши американские детство и юность с детством и юностью из русской жизни? Как в вас уживаются мисс Мари-Джейн Фостер и Аля Новикова?

– Да очень просто, Михаил Арсентьевич. Мои теперешние детство и отрочество рядом, близко, а те вдалеке, но они уже четко различимы. А между ними туман или, может быть, мгла… И еще с некоторых пор я стала замечать – чем четче воспоминания из той жизни, тем тусклей прошедшее из жизни этой. Туман не просто движется, обнажая мое русское существование, он одновременно поглощает мое американское прошлое. Поглощает… хронологически. Открываются куски моего первого детства и одновременно начинают тускнеть фрагменты той же протяженности из моей новой жизни. Я вспомнила русский и одновременно у меня начались проблемы с английским. Я все более и более начинаю ощущать себя Алевтиной Новиковой и все менее и менее Мэри-Джейн Фостер.

При этих словах клона я снова вспомнил интерпретацию натальной карты Алевтины и двух ее транзитов, сделанную непальским астрологом. Настало время задать главный вопрос:

– Аля! – спросил я по-русски. – А вы не вспомните, что произошло с вами после ухода из жизни до нового в нее возвращения?

Она испытующе смотрит на меня и наконец спрашивает в свою очередь:

– Вы не смеетесь надо мной?

– Да что вы!

Алевтина-минор молчит некоторое время и наконец приступают к рассказу:

– Что было со мной накануне моего ухода, я еще не вспомнила. Уход в тумане. А вот случившееся потом вижу ясно. Темный тоннель, и я медленно, очень медленно, двигаюсь по нему. Меня все время обгоняют другие… другие… – тут она запнулась, подыскивая подходящее слово… – души.

Я пытаюсь угнаться за ними. Бесполезно… Наконец где-то вдалеке забрезжил огонек, но двигаюсь я, как и раньше, страшно медленно. Очень, очень нескоро достигаю я конца тоннеля. На выходе из него стоят два человека лицами друг к другу. Я хочу пройти между ними, но они вдруг смыкают передо мной свои руки, и один говорит:

– Не спеши! С тобою не все ясно.

Я отхожу в сторону. Мимо проносятся и проносятся тени. Когда они приближаются к выходу из тоннеля, эти двое опускают свои руки и пропускают вновь прибывшего, потом руки эти, словно заграждения турникета в метро, вновь смыкаются. Все это продолжается довольно долго, наконец мне говорят:

– Возвращайся!

И я начинаю стремительно двигаться в обратном направлении. Но… но… Как бы это объяснить… У меня вдруг возникает странное ощущение – это «обратно» чем-то существенно отличается от «обратно» первоначального. Я очень хочу возвращаться в первое «обратно», мне очень хочется вернуться в мое тело, обжитое мною тело. Вот оно, вот оно, но входа в него нет. И тут какая-то неведомая сила против моей воли втискивает меня в какую-то другую оболочку. Я сопротивляюсь, кричу и… отключаюсь. Потом я как бы прихожу в себя и обнаруживаю, что нахожусь в другой стране и что стала маленьким ребенком. Я Алевтина Новикова, но меня почему-то зовут Мэри-Джейн Фостер.

Она замолчала, снова начав перебирать старые фотографии, пытаясь, похоже, отыскать кого-то на них. Наконец минут через пять моя собеседница поинтересовалась:

– А у вас есть еще какие-нибудь фото из моей прошлой жизни?

– Есть, в Москве. Но самые лучшие, а, главное, самые для вас интересные, я привез сюда.

– Самые интересные? В каком смысле?

– В смысле познания вашего прошлого существования.

– Чувствовалось, она очень хочет задать какой-то вопрос, но никак не решается. Наконец решилась:

– Скажите… На этих снимках… представлены все мои родные и близкие из той жизни?

– Все.

– Точно?

– Точно!

– Значит, я была не замужем?

– Да.

– И детей у меня никогда не было?