Kitabı oku: «Дамское счастье», sayfa 2
– Ей-богу, крах этого великого чижа Вабре был неизбежен. Его жена съела все. Кроме того, у нас здесь более пятисот метров, тогда как Вабре находится дверь с дверью с другими.
Однако вмешался Гожан, шелковый фабрикант. Вновь голоса стали тише. Он обвинял большие магазины в разрушении французской промышленности; три или четыре создавали закон, царили хозяевами на рынке; оставалось ждать, что единственным способом сражения может быть поддержка малой коммерции, главным образом, слабой, которой принадлежит будущее. И Робино он предложил очень щедрые кредиты.
– Увидите, как «Счастье» начнет Вас уважать, – повторил он. – Никакого учета оказываемых услуг, машин, эксплуатируемых людьми. Положение первого продавца вам было давно обещано, когда Бутмонт, который прибыл извне, не имевший никакого звания, вдруг получил его.
Рана этой несправедливости кровоточила еще у Робино. Однако он волновался, как самоутвердиться, и объяснял, что деньги пришли не от него. Это его жена унаследовала шестьдесят тысяч франков, он был полон щепетильности в отношении этой суммы, лучше, объяснял он, отрезать сразу два пальца, чем быть замешанным в дурных делах.
– Нет, я еще не решил. Оставьте мне время на размышление. Мы к этому вернемся, – в заключение беседы сказал он.
– Как хотите, – ответил Винсар, пряча свое отчаяние под маской благородного человека. – Я заинтересован не продажами. Пойдемте, без моих печалей…
И, вернувшись на середину магазина:
– Как ваши дела, мосье Бодю?
Суконщик, слушавший одним ухом, представил Денизу и рассказал, что хотел, из ее истории. Он сказал, что она два года раньше работала в провинции.
– Мы узнали, что вы подыскиваете хорошую продавщицу?
Винсар переживал великое отчаяние.
– О! Это игра в невезение! Без сомнения, я искал продавщицу в течение восьми дней. Не прошло и двух часов, как я остановился на одной.
Воцарилось молчание. Дениза казалась потрясенной. Тогда Робино, смотревший с интересом, без сомнения, разжалобился ее бедным лицом, и он позволил себе поделиться информацией.
– Я знаю, что есть нужда в ком-то в отделе готового платья.
Бодю не мог сдержать крик своего сердца.
– У вас, ах! Нет, к примеру.
Далее он оставался смущенным. Дениза вся покраснела. Никогда она не осмелилась бы войти в такой огромный магазин! И мысль об этом наполняла ее гордостью.
– Почему, однако? – произнес вновь удивленный Робино. – Напротив, это будет шанс для мадмуазель. Я ей советую завтра утром представиться мадам Орелии, первой продавщице в отделе. Очень может случиться, что ее не примут.
Торговец сукном, чтобы скрыть внутреннее возмущение, отделался туманными фразами; он знал мадам Орелию, по крайней мере, ее мужа, Лёма, кассира, толстяка, чья правая рука была отрезана под колесами омнибуса. Потом, внезапно поворотясь к Денизе:
– Впрочем, это твое дело, не мое. Ты совершенно свободна.
И Бодю вышел, после того как обменялся приветственными словами с Гожаном и Робино. Винсар сопровождал его почти до двери, заново выражая свои сожаления. Молодая девушка находилась посреди магазина, запуганная, желавшая получить самую полную информацию от сотрудника. Но она не осмеливалась задать вопрос, она поприветствовала его, в свою очередь, и просто сказала:
– Спасибо, мосье.
На улице Бодю ни слова не произнес племяннице. Он быстро шел, почти стремительно бежал, как бы увлекаемый своими размышлениями. Он уже вернулся на улицу Мишудьер, когда сосед, хозяин магазинчика, стоявший у двери, знаком позвал его. В ожидании Дени за остановилась.
– Отец Бюра? – приветствовал торговец сукном.
Бюра был большой старик с головой, шевелюрой и бородой пророка, с глазами, пронизывающими вас под большими запутанными ресницами. Он торговал тростями и зонтиками, чинил их, обрабатывал ручки и даже завоевал популярность (в квартале его считали художником). Взгляд Денизы вдруг упал на полки бутика, где рядами выстроились трости и зонтики. Но она подняла глаза: дом сразу поразил ее. Лачуга между «Дамским счастьем» и гранд отелем Луи XIV! Не знаю, как выросла она в этой узкой щели, в глубину которой двумя этажами ниже врезалась. Без поддержки справа и слева лачуга бы упала, шифер на ее крыше был скособоченный и гнилой, на фасаде с двумя окнами, покрытом ящерицами, широкие пятна ржавчины бежали на окантовку наполовину съеденной вывески.
– Вы знаете, он написал моему домовладельцу, что хочет купить дом, – сказал Бюра, остановив гневный взгляд на торговце сукном.
Бодю побледнел и расправил плечи. Наступило молчание, и два человека оставались друг против друга в глубоком переживании.
– Надо ожидать всего! – пробормотал, наконец, Бодю.
Потом Бюра удалился, потряхивая волосами и потоком бороды.
– Кто купит дом, заплатит в четыре раза дороже его цены!.. Но я вас уверяю, что, пока я жив, у него не будет ни камня. Моей аренде еще двенадцать лет. Посмотрим, посмотрим!
Это было объявление войны. Бюра повернулся к «Дамскому счастью», к магазину, не названному прямо ни одним, ни другим.
На мгновение Бодю в молчании наклонил голову, потом пересек улицу, вернувшись к себе в магазин с разбитыми столбами, повторяя:
– Мой Бог, мой Бог!
Дениза, слышавшая весь разговор, последовала за своим дядей. Мадам Бодю также вернулась домой с Пепе и сразу сообщила, что мадам Грас возьмет мальчика, как только они захотят. Но Жан исчез, что стало беспокойством для сестры. Когда он вернулся, с оживленным лицом, со страстью говоря о бульваре, Дениза посмотрела на него с печалью, так что он покраснел. Принесли их сундук, и они улеглись сверху, на крышку.
– А как насчет Винсара? – спросила мадам Бодю.
Торговец тканями рассказал о бесполезном походе, потом добавил, что племяннице найдется место, и жестом презрения указал на «Дамское счастье», бросив:
– Ну! Вот там!
Страдала вся семья. Вечером первое застолье состоялось в пять. Дениза и двое детей заняли свои места рядом с Бодю, Женевьевой и Коломбо. Газовый фонарь осветил маленькую столовую, где стоял удушающий запах пищи. Обед прошел молчаливо. Но на десерт мадам Бодю, которая не могла оставаться на месте, покинула бутик. И тогда поток сдержанности прорвался, все облегченно вздохнули, оборачиваясь на чудовище.
– Это твое дело, ты свободна, – вновь повторил Бодю. – Мы не хотим на тебя влиять. Только если ты знаешь, какой этот дом торговли.
Отрывисто он рассказал историю Октава Мюре. Вся удача его! Мальчик – выходец с юга Франции – с обходительной смелостью авантюриста вдруг бросился в Париж, а потом – истории с женщинами, постоянная эксплуатация женщин, вопиющий скандал преступления, о чем еще говорил весь квартал. Потом внезапное и необъяснимое завоевание мадам Эдуин, которая ему принесла «Дамское счастье».
– Бедная Каролин! – прервала мадам Бодю. – Она состояла со мной в некотором родстве. Ах! Если бы она была жива, все повернулось бы по-другому. Она бы не дала бы нас убить… Это он убил ее. Да, в этом сооружении. Однажды, посещая работу, она провалилась в яму. Тремя днями позже она умерла. Она, которая никогда не болела, которая так хорошо выглядела, была так прекрасна! Ее кровь под камнями дома торговли.
Мадам Бодю через стену указала на магазин своей бледной и дрожащей рукой.
Дениза, слушавшая так, как слушают сказку фей, слегка дрожала. Страх, который у нее был с самого утра, страх осуществляемого искушения, может быть, пришел из-за крови этой женщины; она поверила теперь в красные следы в подвале.
– Говорят, что это он несет счастье, – добавила мадам Бодю, не называя Мюре.
Но торговец сукном пожал плечами, пренебрегая этой слабой выдумкой.
Он повторил свою историю, объяснив ситуацию с коммерческой точки зрения. «Дамское счастье» было основано в 1822 году братьями Делёз. После смерти старшего брата его дочь Каролин вышла за сына тканевого фабриканта Шарля Эдуина. Позже она осталась вдовой, выйдя за этого Мюре. Спустя три месяца после брака дядя Делёз, в свою очередь, умер бездетным, так что когда Каролин оставила свои кости в основании этого магазина, Мюре стал единственным наследником, единственным собственником «Счастья». Вот счастье!
– Человек идей, опасный набросок которых заставит серьёзно забурлить весь квартал, если его не остановят! – продолжал Бодю. – Я полагаю, что Каролин, немного романтик душой, тоже должна была соблазниться экстравагантными проектами мосье. Короче говоря, он решил купить дом слева, потом дом справа, и, кроме того, когда он был один, купил еще два других, и магазин вырос и теперь стал таким огромным, что может теперь съесть всё.
Он обращался к Денизе, говорил для нее, с лихорадочной необходимостью самоудовлетворения пережевывая историю, которая его преследовала. В семье он был желчным, с всегда сжатыми от ярости кулаками. Мадам Бодю ничего больше не говорила, неподвижная в своем кресле. Женевьева и Коломбо сосредоточенно ели, опустив глаза, рассеянно подбирали и жевали хлебные крошки. Сделалось так жарко, так душно в этой маленькой комнате, что Пепе уснул за столом, и даже глаза Жана закрывались.
– Терпение, – произнес Бодю, вспыхивая вдруг гневом, – мастера пусть сломают себе спины! Мюре преодолеет кризис, я его знаю. Он должен явить все преимущества в этом безумии роста и рекламы. Кроме того, чтобы найти капитал, ему нужно принять меры, он рекомендовал большей части служащих разместить у него деньги. Сегодня у него нет ни су, и, если только не случится чудо, если не утроить свои продажи, как я считаю, вы увидите, крах! Ах! Я не зол, но этот день меня просветил, слово чести!
Он продолжал мстительным голосом:
– Говорят, что упадок «Дамского счастья» восстановит достоинство опороченного бизнеса. Вы это видели? Магазин новинок, где продают все! Да это же базар! А персонал мил: куча собравших остатки воли, маневрирующих, как на вокзале, людей, обрабатывающих товары и клиентов, как пакеты, отпускающих начальника или оставляющих для него по слову, без чувств, без нравственности, без искусства. В качестве свидетеля он вдруг обратился к Коломбо: конечно, он, Коломбо, учившийся в хорошей школе, знает, как медленно и уверенно приходят к финишу через плутни ремесла. Искусство не в том, чтобы продать много, но продать дорого. К тому же, он может сказать, как заключали договоры, как они стали семьей, излечивались от болезни, белили и чинили, по-отцовски присматривали, любили, наконец!
– Естественно, – повторял Коломбо после каждой реплики патрона.
– Ты последний, мой молодец, – мягко закончил свою речь Бодю. – После тебя мы не сделаем больше. Ты один мне утешение, так как, если подобную сутолоку называют теперь торговлей, я не хочу ничего слышать, мне больше нравится идти своей дорогой.
Женевьева втянула голову в плечи, как если бы ее густые черные волосы были тяжелы для ее бледного лба, рассматривала улыбавшегося торговца, и в ее взгляде было подозрение и желание увидеть: Коломбо, работающий по совести, не покраснеет ли от таких похвал. Но парень, привычный к комедии старого торговца, спокойно, с добродушием и хитрыми складками на губах хранил свою силу.
Однако Бодю закричал громче, обвиняя эту распродажу, этих дикарей, сражавшихся между собой с борьбой за жизнь, разрушавшей семью. И он перечислял своих соседей по деревне, мать, отца, сына, служащих в магазине, людей без домашней жизни, живущих всегда вне, не евших иначе, как в воскресенье, жизнь отеля и, наконец, столование бог знает где. Конечно, его зала для обедов не была большой, можно даже пожелать ей больше воздуха и света, но, по крайней мере, его жизнь текла там, жила в нежности близких. Во время монолога его глаза сделались щелками, и, дрожа, он был охвачен непризнанной идеей о том, что эти дикари могут однажды прикончить его дом, вытеснить его из его норы, где ему было тепло с женой и дочерью. Несмотря на заверения в спокойствии, когда он объявил об окончательном крахе, он был полон внутренних мук, он хорошо чувствовал, как мало-помалу пожирается оккупированный квартал.
– Это не для того, чтобы вызвать у тебя неприязнь, – сказал он, стараясь быть спокойным. – Если тебе интересно войти туда, я первый скажу тебе «иди».
– Я хорошо подумаю об этом, дядюшка, – легкомысленно пробормотала Дениза, и желание войти в «Дамское счастье» росло в ней посреди его страсти.
С усталостью во взгляде он оперся локтями о стол.
– Ну, увидим, скажи мне, ты из провинции, это правильно, что магазин новинок торгует всем подряд? Когда-то, когда торговля была честной, новинками были прежде всего новые ткани. А теперь они хотят забраться на спину соседям и слопать их. Вот на что жалуется квартал; маленькие магазинчики начинают ужасно страдать. Этот Мюре их разрушает… Ну! Бедоре и сестра, магазин трикотажа на улице Гэйон, уже потерял большинство своих покупателей. Мадмуазель Татан, белошвейка пассажа Шуазель снизила цены, сражаясь за дешевизну. И эффект бедствия, этой настоящей чумы, чувствуется почти до улицы Нов-де-Пётит-Шёмп, и мне осталось досказать, что мосье Ванпуй с братьями-скорняками не смогли выдержать удара… Увы! Коленкор, который продают за меха, это же смешно! Это тоже идея Мюре!
– И перчатки, – добавила мадам Бодю. – Разве это не чудовищно? Он осмелился создать отдел перчаток! Вчера, когда я проходила по Нов-Сэн-Огюстан, Кинет стояла у своей двери такая печальная, что я даже не стала у нее спрашивать, как идут дела.
– И зонтики, – продолжала Бодю. – Самое главное! Бюра подозревает, что Мюре просто хочет его потопить, так как, в конце концов, зонтики рифмуются с тканями. Но Бюра тверд, он не позволит себя погубить. В один из дней будем смеяться.
Он говорил и о других торговцах, сообщая новости всего квартала. Иногда сознание от него ускользало: если Винсар старается продать, ничего не остается, как взять свои пакеты, так как Винсар похож на крыс, шныряющих в домах, когда дома отживают свой век. Потом он сам себе противоречил, мечтая о союзе, о соглашении маленьких торговцев, чтобы спасти голову от колосса. До сего момента он опасался говорить о себе, маша руками, стягивая рот в нервическом тике. Наконец, он решился.
– До сих пор я не слишком много жаловался. Он меня так мучает, негодяй! Но он не имел дела ни с чем, кроме дамских тканей, легкого сукна на платье, и тканей более тяжелых, для манто. Ко мне всегда приходят покупать деловые люди, охотники, лакеи; не говорю уже о фланели и флисе, я, не боясь, могу сказать, у меня их тоже полный ассортимент. Просто он мне досаждает, полагая, что пустит мне этим кровь, потому что там, напротив, у него есть отдел драпа. Ты видела его витрины, не правда ли? Всегда есть прекрасные товары готового платья посреди обрамления из кусков драпа, настоящий парад шарлатанов, чтобы подобрать девушек. Вера честного человека! Я краснею от использования таких средств. Столетием ранее «Старый Эльбёф» это знал, и не было необходимости ловить у своей двери подобных охотников. Так что я продолжаю жить, магазин остается таким, каким я его принял, с четырьмя комнатами образцов, справа и слева, не более!
Эмоции взыграли во всей семье. После молчания Женевьева позволила себе высказаться.
– Наши клиенты нас любят, папа. Нужно надеяться. Сегодня еще мадам Дефорж и мадам де Бове приходили… За фланелью я жду мадам Марти…
– Я, – заявил Коломбо, – получил вчера заказ от мадам Бурделе. Правда, она сказала мне об английском шевиоте, предлагаемом напротив в «Счастье» на десять су дешевле, таком же, кажется, как и у нас.
– И сказать еще по правде, – своим усталым голосом бормотала мадам Бодю, – мы видели этот дом величиной с носовой платок! Ладно, моя дорогая Дениза, когда братья Делёз обосновались здесь, была просто витрина на улице Нов-Сэн-Огюстан, с настоящим шкафом, с двумя индийскими кусками, сдавленными тремя кусками ситца. Не могли развернуться, такой маленький был магазин. В эту эпоху «Старый Эльбёф», существовавший более шестидесяти лет, был уже таким, каким ты видишь его сегодня. Ах, все меняется, очень меняется!
Она покачала головой; эти медлительные слова обнажили драму всей ее жизни. Родившаяся в «Старом Эльбёфе», она любила даже его влажные камни и жила только для него и им; и некогда шла слава об этом торговом доме, самом крепком, самом богатом и оживленном в квартале; она страдала, мало-помалу видя рост дома-соперника, сначала презираемого, потом равнодушного и важного, переполненного, грозного. Это для нее всегда было открытой раной, она умирала от унижения «Старого Эльбёфа», еще живого по силе инерции, но уже сильно чувствовалось, что близкая смерть магазина будет и ее собственной, что она погаснет в день, когда бутик закроется.
Воцарилось молчание. Бодю стучал кончиками пальцев по вощеной ткани. Он испытывал усталость, почти сожаление еще раз быть спасшимся. В угнетенности всей семьи, в нервных глазах продолжала волноваться горечь их истории. Судьба никогда не улыбалась им. Дети учились, удача пришла, когда вдруг конкуренция принесла разорение. А был еще дом в Рамбуйе, сельский дом, куда десять лет назад торговец сукном мечтал уехать на пенсию; это было античное здание, которое постоянно перестраивалось, так что решили сдать его в аренду, а арендаторы совсем за него не платили. Это было его последней надеждой, его, с его дотошной порядочностью, настаивавшего на старых правилах.
– Видите, – резко сказал он, – нужно освободить стол для других. Вот бесполезные слова!
Это было похоже на пробуждение. Газовый носик свистел, в мертвом и горячем воздухе маленькой комнаты. Все разом поднялись, охваченные молчаливой печалью. Однако Пепе спал так хорошо, что его отнесли в комнату с флисом. А Жан, который начал зевать, вернулся к уличной двери.
– И в довершение: ты делай то, что ты хочешь, – опять повторил Бодю племяннице. – А мы все это тебе сказали, вот и все. Но твои дела – это твои дела.
Он тяжело посмотрел на нее, ожидая решительного ответа. Дениза, которую этот рассказ взволновал больше из-за «Дамского счастья», вместо того чтобы отвлечься от него, смотрела спокойно и мило, в глубине души держа свое упрямое желание нормандки. Она ограничилась ответом:
– Посмотрим, дядюшка.
И она заговорила о том, чтобы лечь спать вместе с детьми, так как все трое очень устали. Но едва прозвонило шесть, ей захотелось еще побыть в магазине. Стемнело, она вышла на темную улицу, дрожа от мелкого и сильного дождя, который шел с самого захода солнца. Это казалось ей удивительным: несколько мгновений – и шоссе было в дырах луж, в ручьях грязной воды, в густой грязи, растопившей, напоившей тротуары; и под колотушку ливня, не видно было ничего, кроме смущенного парада зонтиков, толкавшихся, надувавшихся в сумраке, подобно большим темным крыльям. Она отпрянула вначале, охваченная холодом, сердце сжалось из-за плохо освещенного магазина, мрачного в этот час. Влажное дыхание, дыхание старого квартала пришло на улицу; казалось, ток воды с зонтиков бежал до самых прилавков, и мостовая, с грязью и лужами, завершала древнюю заплесневелость первого этажа, белого от селитры. Все это было образом мокрого старого Парижа, в котором она дрожала от холода, в огорченном изумлении, что нашла большой город таким холодным и уродливым.
Но с другой стороны дороги всеми огненными нитями газовых фонарей сияло «Дамское счастье», и она приблизилась к нему, заново привлеченная и словно согретая этим пламенным очагом света. Машина еще гудела, еще работала, оставляя своей последний гул, пока продавцы складывали ткани, а кассиры считали выручку. Через бледные запотевшие стекла прорастала волна ясности, весь неясный интерьер предприятия. Позади занавеса падающего дождя виднелось отдаленное размытое видение, похожее на помещение с гигантским нагревателем, где виднелись проходящие темные тени работников, под красными огнями котельной. Витрины плыли, и напротив уже невозможно было различить снега кружев, где матовое стекло газовой рампы оживало белым, и в глубине сводов с силой убирали готовое платье, большое бархатное манто, отделанное серебристой лисой, надетое на женщину-манекена без головы, бежавшую под ливнем на какой-то праздник в незнакомых сумерках Парижа.
Уступая соблазну, Дениза подошла почти к двери, не заботясь о стекавших на нее каплях дождя. В этот час ночи, при сиянии сильного огня, «Дамское счастье» целиком завершило работу. В большом городе, черном и молчаливом под дождем, в Париже, который ее не интересовал, магазин пламенел, как маяк, и, казалось, он один есть и свет, и жизнь города. Стоя там, она мечтала о своем будущем, о большой работе, для того чтобы растить детей, о других вещах, она не знала, о каких, о далеких вещах, жажда которых и страх перед которыми заставлял ее трепетать. К ней возвращалась мысль об этой умершей женщине в подвале, она боялась, она верила, что увидела бы следы крови; потом белизна кружева умиротворяла, надежда, вся уверенность радости поднимались в ее сердце; а водяная пыль, летевшая к ней, охлаждала руки и успокаивала лихорадку движения.
– Это Бюра, – сказал голос позади, за ее спиной.
Она наклонилась и заметила Бюра, неподвижно стоящего на краю улицы, перед витриной, где она отметила утром все замысловатые преобразования, устроенные с помощью зонтиков и тростей. Крупный старик скользнул в темноту, чтобы полюбоваться этими победными витринами. Его страдающее лицо даже не чувствовало дождя, стекавшего по обнаженной голове, струившегося по седым волосам.
– Это чудовищно, – отметил голос. – Он принесет зло.
Тогда, повернувшись, Дениза увидела, что снова появился Бодю. Несмотря на Бюра, который находил все это чудовищным, Бодю тоже вернулся туда, к этому спектаклю, грызшему его сердце. Это была ярость страдания. Женевьева, очень бледная, обнаружила, что Коломбо смотрел на антресоли, на тени продавщиц, проходивших за стеклами, и, пока Бодю подавлял вернувшуюся внутреннюю обиду, глаза мадам Бодю были полны молчаливых слез.
– Не правда ли, ты завтра пойдешь представляться? – спросил торговец тканями, мучаясь неопределенностью и хорошо чувствуя, впрочем, что его племянница захвачена в плен, как другие. Она задумалась, а потом нежно сказала:
– Да, дядюшка, по крайней мере, это не принесет вам неприятностей.
