Kitabı oku: «Близнецы Освенцима. Правдивая история близнецов доктора Менгеле», sayfa 2

Как я узнала из книг много лет спустя, Адольф Гитлер, глава нацистской партии, пришел к власти в Германии в 1933 году. Гитлер ненавидел евреев так же, как Железная гвардия, так что предводители антисемитских и расистских партий объединились на основе ненависти и жажды править всей Европой. Потом, в сентябре 1939 года, когда нацистская армия вторглась на территорию Польши, началась Вторая мировая война. Венгры, под предводительством Миклоша Хорти, тоже доверились Гитлеру и заключили с ним союз. Все это происходило практически у нас под носом, но все равно казалось таким далеким, что кроме папы никто не беспокоился.

Но летом 1940 года, когда нам с Мириам было шесть, все изменилось. Гитлер передал север Трансильвании Венгрии. Население Трансильвании на тот момент поровну составляли венгры и румыны. Но в нашей деревне венгров не было. Поползли слухи, что венгерская армия придет и убьет евреев и румын и сожжет всю деревню дотла. Даже будучи ребенком, я понимала – мы в опасности.

Мириам, куда более тихая чем я, чувствовала мое беспокойство, читала его на моем лице и во всех действиях. Но она никогда не жаловалась – такова была ее природа.

Однажды венгерские солдаты вошли в нашу деревню. Командующий ехал на длинной черной блестящей машине. Зрелище впечатляло, как и было задумано. Все местные жители получили указание радушно принять армию, которой теперь принадлежала власть. Мы слышали, как солдаты напевали: «Мы солдаты Хорти, краше в мире не найти».

Когда они пришли, мама с папой пустили их переночевать; главные офицеры спали в гостевой. Мама отнеслась к ним, как к дорогим гостям – испекла чудесный торт, пригласила их поужинать с нами. Помню, было много разговоров о вкусной еде, и мы с Мириам были так рады сидеть за одним столом с такими важными мужчинами в форме. Вечер выдался приятный, офицеры хвалили мамину еду и выпечку. Прежде чем уйти спать, они снова ее поблагодарили и поцеловали руку – тогда многие европейские мужчины так делали. Наутро они ушли, и родители, казалось, успокоились.

– Видишь? – сказала мама. – Это все вранье, что они евреев убивают. Они настоящие джентльмены.

– Но зачем людям такое выдумывать? – ответил папа. Это был риторический вопрос, за которым не последовало ответа ни от мамы, ни от кого-либо еще. – Ладно, ты права. Нацисты точно не дойдут до нашей деревушки, – заключил он.

Все приняли это как данность. Раз так сказал папа.

Однако по ночам, за закрытыми дверями, родители слушали радио на батарейках. Новости они обсуждали на идиш, который никто из нас, детей, не понимал. О чем они тайно перешептывались? Что они хотели от нас скрыть?

Я прижимала ухо к двери, пытаясь подслушать. Когда родители вышли, я спросила:

– Кто такой Гитлер?

Мама беспечно отмахнулась от вопроса:

– Не беспокойся об этом. Все будет хорошо.

Но мы слышали по радио, как Гитлер кричал, что надо убить всех евреев. Как будто жуков истребить. Как бы родители ни силились сохранять улыбку, мы чувствовали, что что-то не так. От такого таинственного поведения родителей даже Мириам начала нервничать. Мы всегда волновались, даже детьми, когда чувствовали какую-то недосказанность.

Осенью 1940 года мы с Мириам пошли в школу. В отличие от современных младших школ, тогда все дети с первого по четвертый класс занимались в одном кабинете. Кроме нас евреев в классе не было. Близнецов тоже. Каждый день мы появлялись в школе в одинаковых платьях, с длинными косичками, завязанными ленточками одного цвета. Как и наши родственники, одноклассники забавлялись, пытаясь понять, кто есть кто.

Вскоре нам стало известно, что у нас два новых учителя-венгра, которых к нам прислали нацисты. Я очень удивилась, когда они принесли в класс книги с оскорблениями евреев. Более того, в книге были карикатуры, изображающие евреев с огромными носами и животами, как у клоунов. Но главным чудом из чудес стали «живые картинки» – так мы называли фильмы, пока не знали этого слова, – на стене. Я особенно хорошо помню один из фильмов, он назывался «Как поймать и убить еврея». Эти пропагандистские фильмы показывали перед началом полнометражных фильмов в кинотеатрах, как в наши дни показывают рекламу; только представьте – смотреть ролик о том, как убивать евреев, прямо перед мультиком студии Pixar!

Эти фильмы, полные ненависти, и расистские книжки подействовали, как и было задумано. Наши друзья – те, кого мы считали друзьями – начали обзывать нас с Мириам грязными, вонючими еврейками. Это ужасно меня злило. Как они смели называть нас грязными? Я точно знала, что была не грязнее них, а может, даже и чище! Дети стали плеваться в нас, бить при каждой возможности. Как-то на математике нам задали задачку: «Если у тебя было пять евреев, и ты убил троих, сколько евреев у тебя осталось?».

Это расстроило и напугало нас с Мириам; мы прибежали домой в слезах. На платьях грязь – нас снова толкнули на землю, на пыльных щеках дорожки слез.

– Милые, мне так жаль, – сказала мама, обнимая и целуя нас. – Но мы ничего не можем поделать. Но вы не волнуйтесь! Просто ведите себя хорошо. Не забывайте молиться, убираться по дому и делать домашнее задание.

Однажды в 1941 году мальчишки из класса решили разыграть учительницу. Пока она не видела, они подложили куриные яйца ей на стул. Все дети видели, что они это сделали, но никто ничего не сказал. Все, затаив дыхание, смотрели, как она разворачивается и садится на стул. Конечно, как только она опустилась, яйца треснули и испачкали ее новое платье.

– Опять проделки грязных евреев! – сказал наш одноклассник как нечто само собой разумеющееся.

– Это правда? – спросила учительница, сверля взглядом нас с Мириам.

– Нет, мадам, нет!

Мы были в ужасе. Мы вообще никогда не шалили, не говоря уже о подобных проделках. Страшно представить, как бы нам тогда досталось от родителей! Да и мы любили школу и учиться.

Но тут началось:

– Да, это были они! – закричали дети. – Они, мы все видели!

Они будто заранее сговорились нас обвинить.

Мы с Мириам протестовали, но безрезультатно. Мы были виновниками, потому что были евреями.

Учительница не стала ничего выяснять и сказала нам встать у доски. Она посыпала пол перед нами сухими кукурузными зернами.

– На колени, – приказала она.

Мы час простояли на коленях на зернах перед всем классом. Зерна впивались в наши голые коленки. Но больнее было то, что наши одноклассники смеялись, издевались, корчили рожи. Нам с Мириам было больно не столько от зерен, сколько от обиды.

Когда мы вернулись домой и рассказали обо всем маме, она обняла нас и со слезами сказала:

– Дочки, мне очень жаль, но мы евреи, все, что мы можем, – это терпеть. Здесь мы бессильны.

Ее слова разозлили меня больше наказания учительницы. Я хотела кого-нибудь ударить, сделать кому-то так же больно, как было мне от этих зерен. Неужели все это – правда?

Вечером папа вернулся с работы на ферме; когда он узнал, что с нами произошло, отреагировал так же, как и мама:

– Две тысячи лет евреи верили, что если они будут жить в мире и дружбе со всеми, они смогут выжить, – сказал он. – Мы должны жить по традиции. Постарайтесь ладить со всеми.

Папа уверял, что мы живем в такой дали, что нацисты не захотят сюда тащиться.

Беспорядки продолжались. Подростки, которые принадлежали к венгерской нацистской партии, но официально вступить пока не могли (вступать можно было после восемнадцати, как и служить в армии), часто приходили к нашему дому и часами выкрикивали всякие гадости.

– Грязные жиды! – кричали они. – Чокнутые свиньи!

Они били наши окна, забрасывали дом помидорами и камнями. К ним присоединялись и другие жители деревни. Бывало, что мы по три дня не могли выйти из дома.

– Папа, пожалуйста, выйди к ним и сделай что-нибудь! – умоляла я. Я так хотела, чтобы он хоть что-то сделал!

– Ева, мы ничего не можем сделать. Тебе придется с этим смириться.

Тогда я этого не знала, но мама с папой, вероятно, боялись как-то ответить обидчикам, потому что тогда их могли арестовать и разлучить с нами. Так мы хотя бы все были вместе.

Мы с Мириам в ужасе прижимались друг к другу в кровати. Сестры боялись подходить к окнам – мы тоже чувствовали их страх. Положение становилось только хуже. В июне 1941 года Венгрия вступила во Вторую мировую войну на стороне ненавистника евреев Адольфа Гитлера и его страны Германии. В некоторых странах Европы евреи были обязаны носить на одежде желтую звезду Давида – один из еврейских символов, чтобы все знали, что это – еврей. Нам не надо было носить желтую звезду, но все и так знали, что мы евреи. Мы постепенно становились изгоями в родной деревне.

Нам с Мириам, в отличие от многих еврейских детей в Европе, было позволено ходить в школу с нееврейскими детьми, но издевательства не прекращались, и с каждым днем там становилось все хуже. Нашим старшим сестрам повезло больше: все предметы – немецкий, искусство, музыку, рисование, математику и историю – им преподавал учитель-еврей, который тогда жил с нами.

Светлая осень постепенно превращалась в темную зиму, дни становились короче. Мы больше не смели выходить играть на улицу как раньше. Родители никогда не показывали свои переживания, но нам с Мириам становилось все страшней.

Однажды в сентябре 1943 года родители разбудили нас посреди ночи.

– Ева! Мириам! – шипели они. – Быстро одевайтесь! Надевайте все теплое, куртки и сапоги не забудьте. Не зажигайте свечку! Одевайтесь в темноте. И очень, очень тихо.

– Что… что мы делаем? – сонно спросила я.

– Просто делайте, что мы говорим! – ответил папа.

Мы надели теплую одежду и отправились на кухню. В свете мерцающих в камине углей мы увидели сестер. Они тоже оделись в теплое. В тени их лица казались будто высеченными из камня.

Папа собрал нас вместе и прошептал:

– Дети, нам пришло время уходить. Мы попробуем перейти границу, там, где не властвуют венгры, мы будем в безопасности. Идите за нами, но главное – ни звука.

Гуськом, с папой во главе и мамой в конце, мы выскользнули из дома и оказались во тьме. Было холодно и ветрено. Но я думала только об одном: мы в беде, в большой беде. И мы пытаемся спастись.

Мы шли к задним воротам в конце сада в тишине, друг за другом. Прямо за воротами была железная дорога. По ночам поезда не ходили. Было тихо, если не считать стрекота сверчков и редких криков ночной птицы. Если бы мы прошли вдоль рельсов около часа, оказались бы в безопасной части Румынии. Когда папа оказался у ворот, он чуть приподнялся, чтобы отпереть их; он толкнул дверь и раздался голос:

– Стоять! Еще шаг, и я стреляю!

На нас смотрели пистолеты венгерских нацистов-подростков. Группа парней со свастикой на предплечьях и в бежевых кепках караулили нашу ферму, как раз на случай, если мы попытаемся сбежать. Никому не известно, как давно они там были.

Нас было всего шесть евреев. Неужели мы были так важны? Я сжала руку Мириам, было страшно смотреть в лица нацистов, но я бросала на них взгляды украдкой. Папа закрыл ворота, и юноши под конвоем отвели нас обратно домой.

Последний шанс на спасение был упущен.