Kitabı oku: «После Аушвица», sayfa 4

На более глубоком уровне эти изменения и неопределенность, должно быть, повлияли на меня, и я помню инцидент того времени, который заставил меня расстроиться. Из Брюсселя мы снова переезжали в спешке, и только после того, как прибыли в Амстердам, я поняла, что потеряла свою коллекцию открыток «Кот д’Ор» с бельгийской королевской семьей. Как мы ни искали, их нигде не было, и я очень расстроилась. Мне казалось, что этот небольшой инцидент каким-то образом усугубил мрак, окутывавший мир в то время.

Мы стали четырьмя совершенно другими людьми со времени отъезда из Вены.

Через несколько месяцев после нашего прибытия в Голландию моя мать поставила нас с Хайнцем около стены в спальне и отметила наш рост карандашом. Мой отец сделал первые пометки, когда мы приехали, чтобы ознаменовать въезд в новый дом. Всего лишь за несколько недель мы оба выросли.

7
Анна Франк

В Амстердаме у меня появилось много новых друзей, особенно девочек и мальчиков, живших в районе Мерведеплейн, но одной девочке суждено было стать известной миллионам людей по всему миру.

Если вы один из тех, кто читал «Дневник» Анны Франк, то можете полагать, что знаете о ней многое.

Вы конечно бы узнали известный портрет Анны, сделанный ее отцом Отто и украшающий бесчисленное количество афиш и книжных обложек: темные волосы, завитые с одной стороны, застенчивая и лукавая улыбка.

Если вы читали «Дневник» в юном возрасте, возможно, вы узнавали себя, когда Анна описывает свое взросление, ссоры с родителями, желание привлечь внимание мальчика и вопросы о том, что принесет с собой будущее. Как и я, вы, наверное, огорчились, узнав, что ее надежды и мечты так и не осуществились. И если даже что-то сбылось, а именно ее желание стать известной писательницей, то совершенно не таким образом, как она предполагала.

Конечно, такой Анны я не знала – проникновенной писательницы, с теми чувствами и душевными глубинами, которые она открывала только на страницах своего дневника. Но я могу рассказать вам об Анне, с которой я познакомилась в Мерведеплейн, и о той короткой дружбе, которая началась тогда. Позже эта дружба соединила наши семьи, что значительно повлияло на мою жизнь.

В тот день, когда я познакомилась с Анной, я лицом к лицу столкнулась не со своим зеркальным отражением, а скорее, с зеркальной противоположностью. Я была светловолосым сорванцом, с загоревшей кожей от постоянного пребывания на улице, моя одежда выглядела неопрятной от езды на велосипеде, игр в шарики и кувырканий на площади. Анна была на месяц моложе меня, но она казалась печальной и таинственной, глядя из-под своих аккуратно уложенных волос. Она всегда выглядела безукоризненно: в блузе и юбочке, с белыми носками, в блестящих лакированных ботиночках. Мы жили прямо напротив друг друга, но были столь разными.

Если у меня и появились друзья, это оттого, что люди любили меня за мой иногда слепой, непосредственный жизненный энтузиазм. Анна притягивала к себе людей благодаря умению сплетать паутину забавных историй, намекая, что она знала немного больше, чем все остальные. Она так много болтала, что ее звали «миссис кряква», и в моей памяти всегда всплывает толпа девочек вокруг нее, которые хихикают над ее рассказом о каком-нибудь последнем наблюдении или приключении. Пока я весело играла в классики, Анна читала киножурналы и ходила с друзьями в кафе, где они ели мороженое и беседовали, как светские дамы, которыми и желали стать.

Однажды днем я сидела у портнихи, праздно стуча пятками, и ждала маму, чтобы мы могли перешить мое пальто. За занавеской я слышала, как покупательница тщательно советовалась с помощником портнихи по поводу своего нового наряда.

Что она думает о длине подола? Будет ли это выглядеть более стильно с большими подплечниками? К моему удивлению, когда занавеска отодвинулась, за ней появилась Анна, размахивая своим новым персиковым нарядом с зеленой отделкой: она разглядывала себя в зеркале, размышляя о последних модных тенденциях Парижа.

Анна переехала в Амстердам из Франкфурта вместе с сестрой Марго и родителями в 1933 году. Ее отец Отто управлял компанией «Опекта», производящей ингредиент под названием пектин, который использовался в приготовлении варенья. Он также увлекался фотографией и снимал на камеру Leica, с ее острым, как бритва, объективом Carl Zeiss: Отто стремился сделать как можно больше изображений его маленьких дочерей, в то время как те занимались своими делами.

Как и мы, члены семьи Франк были еврейскими беженцами. Мать Анны Эдит всегда была очень тихой, и мне она казалась даже робкой. Отто был высоким, худощавым человеком с маленькими усами и дружелюбными глазами. Он выглядел старше, чем мои родители, и я знала, что он женился позже, и дочери у него появились после тридцати лет.

Моим первым впечатлением от Отто была его доброта. После нескольких бесед в их квартире Отто понял, что я все еще говорю по-голландски. С тех пор он старался изо всех сил наладить со мной контакт и заставить меня чувствовать себя как дома, говоря по-немецки. Я знала его много лет и, несмотря на все, через что мы прошли, я никогда не поменяла своего мнения о том, что он был сердечным и чутким человеком – истинным джентльменом.

Я часто ходила в гости к Франкам и сидела на кухне, пила домашний лимонад, при этом обнималась с их кошкой Муртж и гладила ее.

Когда мы только приехали в Мерведеплейн, я нашла маленького котенка возле нашей квартиры и отнесла его домой. Я шепнула ему, что у него теперь новая семья, и папочка подмигнул маме и Хайнцу и сказал, что мы можем оставить его. Мне нравилось иметь что-то свое, и я была совершенно безутешна, когда однажды проснулась и обнаружила, что он ушел. Я никогда так и не узнала, что случилось с моим котенком, и тогда доставила всем немало хлопот, так как дни поисков – безрезультатных – продолжались. Мне хотелось, чтобы мама позволила завести еще одного питомца, но, поскольку это казалось маловероятным, я вынуждена была довольствоваться игрой с кошкой Франков.

При нормальных обстоятельствах мои отношения с Анной, вероятно, остались бы на уровне мимолетного знакомства. Как бы то ни было, сильнее всего в то время нас связывала другая моя подруга – Сюзанна Ледерман. У Сюзанны было красивое лицо, голубые глаза и густые темные косы, и я поклонялась ей с девичьим энтузиазмом. Мы обменивались закодированными сообщениями из окон нашей спальни, которые находились друг на против друга со стороны небольшого заднего сада. Сюзанна дружила с Анной и другой девушкой по имени Ханна, и они проводили довольно много времени, обсуждая мальчиков и потенциальных кавалеров, что, как мне казалось, было пустой тратой времени.

Даже Хайнц начал привлекать внимание некоторых девушек в Мерведеплейн, а сам влюбился в девушку по имени Эллен. Он превращался в высокого, красивого молодого человека, но его подростковые увлечения смешили меня. Романтические отношения с мальчиками все еще были мне не интересны. Однажды днем Хайнц объявил, что один из его друзей, Герман, хочет меня видеть, и я чуть не сгорела от стыда, когда этот мальчик появился в дверях моей комнаты и застенчиво подарил мне букет цветов. Под давлением момента я неохотно согласилась быть «девушкой» Германа, но на самом деле такого рода увлечения, которые все больше и больше интересовали Хайнца, Анну и Сюзанну, еще не владели моим умом.

Мы все дружили, но общались в разных компаниях – и я была очень расстроена, когда обнаружила, что Сюзанна не пригласила меня и Дженни на свой день рождения, где присутствовали Анна и другие девочки. Назло я взяла коробку конфет, осторожно развернула каждый фантик и вместо шоколада положила кусочки морковки и репы – перед тем, как завернуть их в серебристую фольгу. Затем я подарила коробку Сюзанне и пожелала ей счастливого дня рождения. Позже сестра Сюзанны Барбара сказала мне, что Сюзанна развернула все «конфеты» до единой.

– О, Ева, – сказала она, – хотя бы одну конфету ты могла оставить, хотя бы одну…

Я до сих пор помню, что очень завидовала Анне за то, что ее пригласили на день рождения Сюзанны; мне очень хотелось, чтобы мы все были близкими друзьями и я тоже могла пойти на праздник.

События в мире, находившиеся вне нашего контроля, говорили о том, что нас ждут счастливые, а иногда и трагические жизненные истории, но в то время мы все были обычными мальчиками и девочками, с той же ревностью, тревогами, стремлениями, дружбой и соперничеством.

8
Оккупация

В ночь на 10 мая 1940 года немецкие самолеты, как обычно, пролетали над Голландией, но где-то над Северным морем делали круг и поворачивали назад. Мы проснулись от шума низколетящих самолетов и стрельбы. К тому времени, когда папа включил радио и прослушал новости, 4000 немецких солдат уже опускались с парашютами на голландские авиабазы в Валкенбурге, Окенбурге и Ипенбурге. Позже тысячи других высадились с еще более внушительным боем около других голландских городов, включая Роттердам, в то время как немецкая четвертая танковая дивизия начала наступление через южную границу. Все это случилось за день до моего одиннадцатилетия, и я только что написала бабушке и дедушке о вечеринке, которую устроила в прошедшие выходные.

Дорогая бабушка!

Спасибо за твое прекрасное письмо и спасибо дедушке за фотографии. Мой день рождения удался, и я очень поправилась. Еще раз желаю тебе хорошего Дня матери! У меня нет времени написать дедушке.

Целую сто миллионов раз,

Ева, твоя именинница.

Теперь наши худшие ожидания оправдались. Нас сразу же охватило чувство паники, и, как и многие другие еврейские семьи, мы собрали немного вещей и бросились на улицы города, чтобы посмотреть, удастся ли найти пароход, направлявшийся в Англию. В городе было столпотворение, люди бегали туда-сюда, пытаясь найти своих близких – или способ уехать.

Мы с тревогой носились с места на место в течение нескольких часов, все более теряя силы и присутствие духа, в то время как папа пытался забронировать для нас место на любом судне, которое отплывало. Попытки оказались тщетными. Последний корабль ушел, и мы так и не смогли попасть на борт.

Рука об руку, мы медленную шли обратно в Мерведеплейн в абсолютнейшей тишине, такой глухой, как та, что подавила нас в ночь нацистского вторжения в Вену. Голландская армия пять дней оказывала горячее сопротивление, но ее необученные войска и слабая военная авиация не могли противостоять немецкой военной технике. Сеть дамб страны, которая должна была обеспечить важнейшую линию обороны, так и не была затоплена, поскольку мосты обеспечивали жизненно важную связь между голландскими полками. Немецкие танки просто перекатились через реку Маас и захватили территорию. Так называемая «фальшивая война», которая длилась с сентября 1939 года, закончилась (хотя она никогда не была «фальшивой» для евреев или для тех, кто жил на Восточном фронте, например в Польше).

В Англии Невилл Чемберлен сложил обязанности премьер-министра, и на его место пришел Уинстон Черчилль, в то время как в Польше нацистский офицер Рудольф Хёсс отмечал свое назначение комендантом нового концентрационного лагеря под названием Аушвиц. С ужасающей дальновидностью он объявил о том, что в скором времени пустые вшивые польские бараки будут переделаны в наиболее эффективный концентрационный лагерь во всем Третьем рейхе.

Два дня спустя нападения немцев на Голландию королева Вильгельмина уплыла в Англию на военном корабле с принцессой Юлианой, прицнем Бернардом и их детьми и возглавила голландское правительство в изгнании.

После четырех дней сражения немецкие самолеты разбомбили центр Роттердама и превратили его в пылающие развалины, убив при этом 1000 людей и оставив бездомными около 800 000 голландцев. Голландская армия уже сдалась, чтобы уберечь жителей Роттердама, но нацисты заявили, что не получили информацию об этом вовремя, и поэтому бомбежка не была прекращена. По новостям передавали, что один маленький мальчик, наблюдая весь город в огне, спросил: «Мама, это конец света?» Включая Амстердам и другие города, пережившие такое же бедствие, Нидерланды сдались Германии.

Наши худшие ожидания оправдались. С 15 мая 1940 года мы стали жить в зоне нацистской оккупации, и деваться нам было некуда.

Жизнь снова вмиг поменялась. В ту среду немецкие войска перешли через мост Берлаге и оказались в Амстердаме. Некоторые прохожие благодушно приветствовали их на улице Рокин, простирая к ним руки, в то время как немцы проносились по улицам. Большинство рядовых граждан отреагировали с ужасом и неоднозначно отнеслись к происходившему. Они очень хотели сохранить свою независимость, но им нужно было уметь примириться с новыми обстоятельствами, если от этого зависела безопасность их семьи.

В надежде удержать национал-социалистическую партию Антона Мюссерта вдалеке от власти в июле 1940 года была основана новая политическая организация – Нидерландский союз. Он выступал за «разумную политику» сотрудничества с нацистами и даже обсуждал «еврейскую проблему». Это «разумное сотрудничество» завоевало много сторонников, и в течение нескольких месяцев в ряды НС вступили более 800 000 человек, причем мужчины и женщины выстраивались в очередь, чтобы присоединиться.

После нашего опыта в Вене и сообщений, которые поступали из остальных стран Европы, мы знали, что будет дальше. Главой нового нацистского режима стал Артур Зейсс-Инкварт, бывший австрийский канцлер, который являлся ответственным за разрешение аншлюса с Германией в 1938 году. Но нацисты вели себя сначала осмотрительно, не желая отталкивать большую часть голландского населения, и поэтому мы томились в ожидании будущего в нашей квартире в Мерведеплейн, подбадривали друг друга, но при этом испытывали сильнейший страх.

Тем летом мы в последний раз отдохнули все вместе: провели две недели на берегу моря в городке Зандворт, всего в часе езды на север от Амстердама.

Мы фотографировались на длинных пляжах, которые плавно уходили вниз, в небольшой участок Северного моря, который отделял нас от Англии. И мы ездили вместе на велосипедах по травянистым равнинным землям, смеясь, когда маму заносило из стороны в сторону из-за ее плохого чувства координации. Она никогда не разбиралась в велосипедах и автомобилях: ее единственный опыт вождения окончился тем, что она врезалась в дерево.

Мы вчетвером разговаривали, хихикали и дразнили друг друга, как будто не было никаких забот и проблем. Но на самом деле это было далеко от истины.

В августе 1940 года нацисты начали вводить законы против евреев в Нидерландах. Первый закон запрещал мясникам убивать животных способом кровопролития (как того требовала кошерная практика) якобы для «очищения голландской национальной чести» от «жестокости к животным».

Затем в сентябре нацисты запретили еврейским торговцам продавать свои товары на улицах. Затем евреям запретили работать на государственной и гражданской службе, а затем в университетах. К октябрю 1940 года все еврейские предприятия должны были быть зарегистрированы у нацистов.

В январе 1941 года нацистский режим потребовал полной регистрации всего еврейского населения в 130 000 человек, а в июле взрослым были выданы удостоверения личности с большой буквой «J», означавшей – «еврей». Евреи могли ожидать, что их остановят и попросят предъявить удостоверение на улице, в автобусе или трамвае, и если они вдруг оставят его дома, нацисты арестуют их на месте. Кажется невероятной нацистская вера в то, что они могли низвести тысячи мужчин и женщин – цельных, сложных личностей – лишь до буквы «J».

У мамы с папой уже были австрийские паспорта со штампом «J», прежде чем их забрали после аншлюса и заменили бесполезными немецкими паспортами – также с буквой «J». Тогда они также были изъяты, и все мы остались без гражданства. Даже в бельгийскую визу мамы вставили имя «Сара», чтобы власти знали, что она еврейка. (Еврейских женщин называли «Сара», а к мужским именам добавляли «Израиль».)

Наша жизнь становилась все более и более ограниченной. Как владелец еврейской компании папа был вынужден передать обувную фабрику в Бреде христианину, хотя я думаю, что у него была договоренность, в соответствии с которой он все еще получал доход. Новые ограничения на выезд означали, что он все равно не смог бы ездить на работу. Всегда бывший успешным бизнесменом, папа начал нанимать других евреев, чтобы изготовлять сумки из змеиной кожи на дому.

Мы стали видеть вывески на театрах, кафе и других общественных зданиях – «Запрещено для евреев». Еще более тяжелым для мамы и Хайнца было то, что все были вынуждены сдать свои радиоприемники, чтобы исключить возможность передачи новостей из Лондона. Теперь папа скучал по тем временам, когда можно было слушать обнадеживающие новости от наших английских союзников, а мама и Хайнц тосковали по музыке из Лондонской филармонии.

В феврале 1941 года сотни тысяч голландских граждан обездвижили Амстердам всеобщей четырехдневной забастовкой. Она произошла в знак протеста против жестокости немцев по отношению к евреям после драки возле кафе-мороженого. Это был первый признак организованного сопротивления со стороны голландского народа, и он застал нацистский режим врасплох.

До сих пор нацистская политика заключалась в том, чтобы относиться к голландцам снисходительно как к части их «арийской» расы, освобождая военнопленных и закрывая глаза на обычных людей, носящих оранжевые ленты или другие символы сопротивления на улице. Теперь зачинщиков забастовки поймали и расстреляли – шокирующее событие для голландцев, и нацисты впервые публично показали свое истинное лицо. Всеобщая забастовка февраля 1941 года все изменила, стала первым поворотным пунктом в оккупации.

Нацистский рейхскомиссар Артур Зейсс-Инкварт сказал голландцам, что поддержка евреев неприемлема. «Мы, нацисты, не считаем евреев частью голландского народа. Они наши враги».

Из боязни, что граждане Нидерландов не усвоят этот посыл, голландским кинотеатрам было поручено применять самый отвратительный вид нацистской пропаганды, в том числе показ примитивного фильма под названием «Вечный жид». Эта картина являлась поддельным документальным фильмом, предназначенным показать, что евреи – грязные и вредные, практически не люди, и состоял он из отрывочных кадров, показывающих евреев-«тунеядцев» на переполненной улице в польском гетто, и крыс, роящихся у водосточной трубы.

Мне обычно нравились долгие теплые весенние вечера, но с наступлением лета 1941 года мы уже не могли никуда пойти и чем-нибудь заняться. Были приняты еще более ограничительные законы: евреи не допускались на биржу, еврейские врачи могли лечить только еврейских пациентов, а еврейским музыкантам не разрешалось играть в оркестрах. Для Хайнца и меня, и других детей в Мерведеплейне это означало, что мы не могли пойти в парк, прогуляться по пляжу, покататься на трамвае, посетить зоопарк, освежиться в бассейне или пойти в кино. «Мне так хочется посмотреть фильм с Ширли Темпл», – со вздохом сказала я Хайнцу в один жаркий день.

«Что есть у Ширли, чего нет у меня?» – спросил брат, вскочив с кровати, где он читал свою книгу, и начал бить чечетку на полу.

«Разве это не так же весело, как просмотр фильма?»

«Танец не так уж плох, – ответила я, смеясь, – но ты не такой симпатичный, как Ширли».

В сентябре мы узнали, что нам придется идти в разные «еврейские» школы. Хайнц был вынужден покинуть лицей. В своей новой школе он подружился с Марго Франк. Они оба хорошо учились и иногда делали домашние задания вместе.

Мама с папой решили, что я все еще недостаточно хорошо говорю по-голландски, чтобы пойти в школу, поэтому они организовали для меня частные занятия с десятью другими детьми. Мама даже ходила к Франкам, чтобы познакомиться и спросить, не хочет ли Анна присоединиться к занятиям, но она хорошо владела языком, и ее родители решили, что она может пойти в нужную школу.

Наш преподаватель, мистер Мендоза, был холостяком средних лет, который каждый день проводил уроки в своей квартире, в то время как его мать готовила нам обед на кухне. Их семья была частью большой общины сефардских евреев, которые бежали от преследований из Испании и Португалии сотни лет назад и построили великолепную португальскую синагогу в Амстердаме.

Полагаю, что, как и большинство моих друзей и знакомых из Амстердама, господин Мендоза и его мать были депортированы в концентрационные лагеря и никогда оттуда не вернулись.

Когда подошел конец наших занятий, мои одноклассники договорились купить мистеру Мендозе подарок: двух волнистых попугайчиков в клетке. Мы держали птиц у себя в квартире, и после окончания уроков другие дети приходили и помогали их кормить.

Однажды утром я проснулась и обнаружила, что один из волнистых попугайчиков лежал мягкий, красивый, но мертвый на дне клетки. Никто из моих одноклассников, казалось, так не расстроился, как я, и мама купила другую птицу, чтобы заменить умершего попугая. Но я просто не могла забыть о нем. Я сжимала кулаки, желая повернуть время вспять и оживить птицу – но чуда не происходило.

Теперь, когда закон гласил, что евреи должны быть дома к восьми часам вечера, родители сами пытались придумать развлечения для нас, чтобы сделать комендантский час более терпимым. Каждый вечер мы вчетвером садились и играли вместе в бридж. Для подростков это было необычным занятием, но бридж – довольно увлекательная игра, и мы быстро втянулись в изучение сложных правил и стратегий. Я не могу этого доказать, но мы играли так много, что, кажется, я стала одним из самых выдающихся и преданных игроков в детский бридж по всей Европе.

Однако даже игры в бридж не могли заполнить все наши вечера. Иногда днем мы приглашали друзей и играли в монополию, а потом Хайнц садился за рояль, и мы слушали, как он играл Шопена, Шуберта и его любимого Джорджа Гершвина.

Однажды Хайнц вернулся домой с картоном и мелками и начал что-то чертить в гостиной.

– Не входи, – крикнул он мне, – оставайся в своей комнате, пока я тебя не позову.

Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он пришел за мной.

– Закрой глаза, – сказал он, проводя меня в гостиную. У всех жителей должны были висеть жалюзи на окнах из-за воздушных налетов, и когда я открыла глаза, то увидела, что жалюзи были опущены и в комнате царил полумрак. Внезапно Хайнц зажег фонарик и посветил ярким лучом прямо на жалюзи, и перед моими глазами появились персонажи из «Белоснежки и семи гномов».

«Я знаю, что ты расстроилась, потому что не смогла пойти в кино, – сказал он, – но теперь у тебя будет свое собственное представление…»

Он нарисовал всех персонажей «Белоснежки», оживив каждого прикосновением своего карандаша. Он рассказал мне всю историю, останавливаясь на каждом персонаже и закручивая сюжет, как будто это был фильм или спектакль. Родители сидели, гордо наблюдая за ним, зная, что он сделал все это, чтобы хоть немного развеселить меня.

«Это самая лучшая Белоснежка на всем свете…» – произнесла я в конце представления.

Как и все братья и сестры, иногда мы спорили и ссорились, но в тот момент я не могла представить себе более заботливого брата.

Если бы только, закрыв шторы и опустив жалюзи, действительно можно было отгородиться от мира…

В то время как мы наблюдали за воображаемыми сказочными битвами между добром и злом, неведомо для нас высшие нацистские офицеры встретились на вилле за пределами Берлина и обсудили судьбу евреев. Нацисты приступили к политике «освобождения» немецких земель и домов, и осуществлялась она при помощи перевозки евреев на восток, но даже это оказалось проблематичным, поскольку гетто в городах и поселках быстро оказались заполненными.

На Ванзейской конференции 20 января 1942 года генерал-лейтенант СС Рейнхард Гейдрих, начальник службы безопасности, обнародовал «окончательное решение еврейского вопроса»: все европейские евреи должны быть перевезены в лагеря на восток, где либо будут работать до смерти, либо будут убиты.

Вскоре после этого Амстердам начал пополняться евреями из других округов Голландии, которые были насильственно «переселены». Они останавливались там, где могли найти место, не подозревая, что находятся на первом этапе своего ужасного пути. Нацисты всегда прикрывали свои злодеяния ложными словами, такими как «переселение» и «окончательное решение». Это было усовершенствовано, конечно, в концентрационных лагерях, таких как Аушвиц, там, куда люди входили под лозунгом «Труд освобождает» и где им говорили, что они идут в «душ», в то время как они шли прямо в газовые камеры.

В мае того же года я увидела, как мама пришивает желтую звезду Давида к моей одежде. Она сказала, что ее никогда нельзя снимать или скрывать, например, повесив пальто на руку. «Если еврей остановится и не покажет звезду, немцы арестуют его», – сказала она мне.

«Мы как изгои!» – закричала я, и все мои страхи и разочарования вылились горячими сердитыми слезами.

– Нет, Эви, – сказала она. – Мы ненавидим носить этот значок, но мы по-прежнему гордимся тем, что евреи. Нацисты могут подумать, что это знак стыда – но мы можем высоко держать голову и знать, что это знак чести.

С тех пор мы все носили на одежде звезду Давида, на которой было написано слово «еврей». По прошествии нескольких недель нам стало намного больше известно о растущей опасности в Амстердаме.

Один из друзей Хайнца, Уолтер, был пойман нацистами без желтой звезды и арестован. Примерно в то же время я шла по улице днем и увидела, как нацистские солдаты поймали человека, похожего на папу, и яростно избили его, прежде чем бросить в заднюю часть грузовика и уехать. Это было ужасно.

Когда папа узнал о том, что нацисты собирают мужчин и мальчиков и отправляют их в «рабочие» лагеря в Германию, ему удалось положить Хайнца в больницу под ложным предлогом, но новости из голландской подпольной среды поступали мрачные. К тому времени просочились слухи, что тысячи депортируемых евреев были убиты в концентрационных лагерях. Хотя никто не мог заставить себя полностью поверить в этот ужас, папа понял, что мы в ловушке, и ему придется предпринять более решительные меры, чтобы попытаться спасти нас.

Первым делом он стал собирать продукты питания и прятать их, чтобы мы могли выжить во время чрезвычайной ситуации. К тому времени мы жили на пайках, и экономить еду было непросто – но постепенно нам удалось отложить достаточное количество.

Помню, как одним солнечным воскресным утром мы отправились в путь по городу с сумками и ранцами, наполненными консервированными томатами, рисом, оливковым маслом, какао и сгущенным молоком. У меня сильно билось сердце: я ужасно боялась, что солдат остановит нас и потребует показать, что находится в наших сумках. В какой-то момент я наклонилась, чтобы поправить чулок, и банки в моей сумке громко звякнули.

Наконец мы дошли до склада около канала Сингел, где папа арендовал небольшое помещение, и с огромным облегчением втиснули наши съестные припасы в большой ящик.

После четырех таких походов ящик заполнился до отказа, и папа посыпал его сверху камфорными шариками от моли и закрыл. В итоге мы так и не воспользовались этими запасами, но позже они помогли одной семье пережить войну.

Оказалось, что папина поспешность была оправданна. В скором времени, 6 июля 1942 года, Хайнц получил письмо, в котором ему приказывалось явиться для депортации в немецкий «рабочий» лагерь.

Хайнц был сильно напуган. Сбывались его самые жуткие ночные кошмары – но он стойко принял удар.

«Я поеду, – сказал он маме. – Там будут мои друзья, даже Марго Франк получила такое письмо. Я уверен, что нацисты меня не тронут, если я буду хорошо работать».

К счастью, папа и слышать об этом не захотел. «Кажется, пришло время скрыться из виду», – произнес он.

Думаю, что в тот момент никто из нас не подозревал, что на самом деле значат эти слова. Мы были воодушевлены тем фактом, что в прошлом году американцы вступили в войну, а значит, думали мы, она скоро кончится. Когда папа сказал о необходимости «скрыться», я подумала, речь идет о паре недель, пока неожиданная опасность, нависшая над Хайнцем, не отступит.

Перед тем, как мы скрылись в убежище, мне пришлось преодолеть еще одно неприятное препятствие: удаление миндалин.

Я не ходила в школу из-за болезни, надеясь, что скоро поправлюсь, но мы не могли отправиться в укрытие, пока я была больна. Это подвергло бы нас и людей, которые нас прятали, большей опасности. Однако в больнице мне также нельзя было появляться: нацисты арестовывали пациентов еврейского происхождения. Единственным выходом было удалить миндалины где-то еще, и в итоге папа нашел доктора, согласившегося меня оперировать.

Мысль о том, что мне предстоит операция без необходимого медицинского персонала и оборудования, внушала страх, и у меня ужасно скрутило живот, когда доктор провел меня в свою маленькую операционную и грубо привязал мои руки и ноги к столу.

Он дал мне наркоз, и я перенеслась в некий потусторонний мир медикаментозных видений. Пока продолжалась операция, мне казалось, что я лежу привязанная к столу, а в операционной полыхает огонь, и ослепительное пламя сжигает все вокруг меня, даже воздух горит, в то время как я бьюсь и пытаюсь высвободиться от ремней, связывающих мое тело, и кричу, кричу в припадке дикого ужаса, но не могу вырваться.