Kitabı oku: «Ангел Аспида», sayfa 3
История третья. О василиске
И взором единым василиск обращал людей в статуи живые, не мертвые, но спящие.
Чем более человек навешивает на себя ярлыков и штампов, тем проще им управлять.
Однажды в мир явилась война в образе властителя разрешающего грех и насилие. И вы совершающие беззакония поклонитесь ему? Или же нет? Он отворит для вас вседозволенье страстей, развеет мораль ветром цинизма, оправдает неоправданное, разрешит неразрешимое и разделит нераздельное. И вы грешники возрадуетесь ему как освободителю, но заключит он дух ваш глубоко в темницу телес блудливых, поставит на ваших челах печать безумия и слабоумия, явит малодушие и черствость сердечную. И подобно неприкаянным камням царства своего, подсчитает каждый кирпич, закалённый в адовом пламени. Вы жаждете явление его, но явится вам падение его.
Дергая ниточки марионеток, он станет повелевать поступками, речами и даже мыслями. Но прежде ему необходимо осмыслить те видимые и невидимые грани бытия земного человеческого, дабы познать, по какой причине он цепляется за жизнь.
И Аспид, имея обширное свободное время, много размышлял, ему четко виделись те подвешенные ниточки, держащие живых кукол, посему вскоре он избрал быть никем в этом мире, дабы индивидуалистично завладеть столь слабыми душами. Они будут считать его маловерным ничтожеством, пока он будет невидимым, незримым зрячим кукловодом. Вот, например, сейчас, стоит ему заплакать, как тут же сразу прибегает услужливая служанка, начинает ухаживать за ним, кормить, менять пеленки или убаюкивать его. Эту наивную девушку можно таким легким способом довести до изнеможения, призывая ее к службе каждые полчаса. Конечно, она вскоре привыкнет к такому распорядку, но стоит убыстрить тот временной цикл, как мгновенно произойдет сбой в ее нервной системе. Однако Аспиду не были интересны люди служивые, поверенные, владеть выгоднее зрелыми состоявшимися умами, заглохшими в скупости и глупости, но с обширными возможностями и привилегиями.
Он ощущал, как тело его растет ежедневно. Отныне он лежал открытым от плащаницы, и обуреваемый отчаянием спешил отыскать маму, но ее нигде не было, ее запах навсегда покинул его младенческие легкие.
Он воображал, будто это его навеянные чувства, однако читая душу Хлои, Аспид принимал ее чувствования в себя, так чужие воспоминания смешивались со своими собственными памятованиями. Он явственно помнил Небеса, зарождение его души. Но родители, были ли они на самом деле, чью мать он зовет, и был ли он рожден? Младенца мучили разрозненные думы. Его глаза начали наливаться светлой небесной лазурью, словно слезы смыли с радужек всю черноту и карие тусклые оттенки. Многие несообразные раздумья откладывал на потом, слишком мал он еще, слишком узок тот мирок, что окружает со всех сторон. Он слышал свое имя, оказывается, его называют – Аспидом. Жаль, со временем, его перестали так величать.
Однажды, месяцы спустя, сын барона Олаф забежал в комнату Риты, подошел к кроватке, заглянул внутрь и протянул руку, дабы прикоснуться к странному ребенку, оттого угодил пальцем прямо в рот Аспиду. И тот, проснувшись, сделал движение челюстью и захлопнул ловушку с редкими первыми молочными зубками, которые вот-вот начали прорезываться, отчего вся кроватка была изрядно искусана. Олаф от неожиданности закричал от боли, яростно вызволил палец, тем самым поцарапав нёбо малышу, и, безусловно, побежал жаловаться родителям. Аспид ощутил во рту незнакомый необычный вкус, несколько капель показались ему крайне невкусными. Вскоре явилось раздосадованное семейство во главе с бароном. Хозяин усадьбы долго ругался, со всей упорностью не различая вины сына в произошедшем, а Аспид, невиновный ребенок, всё понимал, но не мог ответить.
– Я уж было начал придумывать другое имя этому злодею, а он неблагодарное создание, подобно змее укусил моего Олафа, и тот лежит теперь в горячке. – не на шутку вскипел барон. – Василиск ядовитый, вот кто он, нет больше у меня сомнений. Аспид. И точка! – крича, ерепенился барон.
Как вам будет угодно – мысленно ответил ему обвиненный младенец.
Олаф, минуя недомогания и слезы, вскоре выздоровел, однако доктора сетовали о смертельном заражении крови, но яд благополучно растворился в теле мальчика и не изнурял более плоть повышенной температурой и головокружительной тошнотой. Больше наследник не посещал покои змея-отравителя. Как впрочем, и остальные отпрыски Дон-Эскью отказались от губительного общества Аспида.
Аспид не ведал, как он выглядит, должно быть он сильно отличается от остальных, раз к нему так пренебрежительно относятся. А может, он точная копия малышки Хлои, которую порою укладывают рядом с ним. Девочка часто спала и Аспидом, поворачиваясь на бок, отчего он долгое время смотрел на чудесное создание, как умиротворенно спокоен ее сон, как невинны ее помыслы. Вскоре повзрослев, она уже не вспомнит о Небесах, о Небесной кузнице душ, о рождении, о своем детстве, о той боли, чудовищной боли явления в сей мир, а он будет помнить всё, всю жизнь, все подробности тех немыслимых страданий. Испытав муки рождения ему уже нестрашны другие раны, потеря матери велика, поэтому иные лишения видятся ему несерьезными, и покуда другие суетятся, рисуют солнышки и радугу, он будет изучать человеческие души, подобно зрячему кроту будет рыть их глубины, подобно Ангелу будет возноситься ввысь, дабы покровительствовать над людьми. Может быть, только он из ныне живущих людей на земле воочию помнит Творца и Царство Его. Значит, он уникален, он послан править и властвовать над людьми – от этих мыслей Аспиду становилось действительно страшно, даже миленькое личико Хлои не успокаивало тот зной всепоглощающей гордыни. Все эти люди слепы – думал он – Так легко стать пастырем, как же легко вести их, по тому пути, который я укажу им.
С днем за днем в младенце созревают черные одурманивающие побуждения, но никто не смеет прервать его глубокомысленные суждения.
Он помнил, как другие души склонялись над водами Леты, упивались ее сладким нектаром. И всякая память потухала в них, покуда не испарялась влага реки забвения на их эфирных устах, они сохраняли чувства, но затем словно чистые белые листы бумаги, готовые к написанию, уходили туда, где их ждут или вовсе не ожидают, дабы проблесками воспоминаний о добре, жили, любили. День смерти для них, станет днем рождения, ибо возвратятся они обратно в первородные пристанища духов. Но Аспид, зачерпнув ладонью прозрачную воду, не смог сохранить хотя бы каплю в той духовной чаше своих дланей, влага пространным образом просачивалась сквозь фаланги его пальцев, и истекала обратно в реку. Затем вспышка яркого света озарила его, и вот он уже заключен в крохотной клеточке, в оплодотворенной яйцеклетке. Некогда он находился в вечной безграничности мире, но будучи в таком малом теле он по-прежнему всё помнит, ничто не ускользнуло из его памяти. Или то была память Хлои, которая нисколько не противилась проникновению в ее прекрасную чистую душу, и Аспид жадно вкушал ту амброзию ее девственных помыслов.
Любовь матери не коснулась его, как впрочем, и забота отца. Отчего его врожденно хладное сердце еще более охладевало, и только Хлоя пробуждала в нем человеческие чувства. Неизвестных родителей он не винил, более не искал мигающими глазками по комнате их незримое присутствие. В этом мире он один, совершенно один. Ведь он – никто.
Однако окружающие были иного мнения, ощущая в Аспиде некую потустороннюю угрозу, словно тот обладает тем, чего нет у них, дар его не от мира сего, а они привыкли верить земле под ногами и всему что на ней растет. Их шеи затекли, их спины изогнулись, а Аспид взирает на людей сверху вниз, а тем страстно хочется взглянуть на неведомую птицу, но каждое поднятие глаз от земли дается с болью, с превеликим преодолением. Посему сей чадо всячески интриговали, задирали, провоцировали, проверяя на уступчивость и внутреннюю силу стержня, часто словом, реже деяниями.
К следующему возрасту, Аспид подробно ведал обо всех слабых и сильных сторонах обитателей усадьбы.
Терновый куст сплетался возле них, навострив ядовитые шипы, алел розовыми цветами молодости, а они не замечали, как плетет он им терновые венки, кои возложит на чело каждого, кто осмелится противостоять его величью, его непреложной уникальности. Но Аспид был юн, и не понимал что тот венец, та корона уготована ему самому, люди изувечат его главу, но мыслью его, им не завладеть, им не завладеть его душой, от того они столь жестоки и злы, столь слабы. Аспид сменил кожу, сбросил старую, дабы облечься в новую змеиную ипостась. Но это уже иная история.
История четвертая. О забытом отроке и о безумном величье
Неприкрытая отчужденность, протестное восприятие действительности, самомнение и дерзновенное самолюбие, возвеличивание над прочими, с большим укоренением преобладали над разумом и сердцем мальчика. Беспринципность, бескорыстность и безупречность, вот три неизменных статуса его идеологии. Будучи невинным ребенком, Аспид прекрасно прозревал несовершенства людские. Его не интересовали игры, причуды и шалости молодости, иные формы бытности завладели времяпровождением юного мыслителя. Аспид чувствовал себя созданием вневременным и непространственным, вне тленных ценностей и вне суетливости. Он жил одними лишь глубинными разумениями и помыслы те носили странный, порою пугающий характер. Взрослые не замечали в нем особые оттенки гениальности, всплески одаренности, вовсе наоборот, его всегдашняя замкнутость являла сравнительное отношение с глупостью, дурновкусием, посему мальчика не трогали, не штурмовали его непреступное королевство одинокой души. Так поступают дети, когда кто-то не соглашается играть с ними, они просто-напросто перестают контактировать с тем недотрогой, дабы тот, познав вкус уединения, вскоре самолично начал молить о дружбе, но Аспид не поддавался на простецкие уловки. И он сохранял непогрешимость, непоколебимость дум, тщательно наблюдая из укромной засады своих светлеющих глаз, и никто не мог прочитать его душу по зерцалу очей, они ничего не выражали.
Вскоре змей выглянул из своей норки, ведь подвернулся удачный случай высказаться во всеуслышание, явить свое могущество в полной нестерпимой мере. Раздвоенным язычком Аспид изучал окружение, дабы подобно королю взойти на уготованный ему судьбой величественный трон.
Барон Дон-Эскью потерял всякий досужий интерес к незначительной маловажной персоне подкидыша, ибо не снискал заслуженные завещания с усыновлением сего бездомного ребенка. Бумаги нотариусу со всей расторопностью и воскресшим уважением были подданы, и тот с долей умилительного сарказма принял документы, однако мечтательное расширение угодий не последовало. Дело не разрешилось. Сильно обидев юриста, барон навлек на себя немилость праведного гнева юриспруденции и бюрократии во всем своем ленивом несравненном амплуа, в изуверских личинах многих чинов и званий. Барон ожидал. Посему шли годы, он по-прежнему ожидал, убыток на кормление Аспида был велик, но выгоды ни гроша. Сильно разочаровался тогда хозяин усадьбы Терновый куст, да так гневно начал обращаться с подрастающим мальчиком, что те выплески недоброжелательности вскоре переросли в постепенное изгнание. Первым явился выгон из спален, затем из гостиной, из семейного общества, потом и вовсе тот определил Аспида в услужливый штат прислуги. Безусловно, юнец был непригоден для конюшни, кухни или огорода, сада и кладовых, с его снежными белыми ручками и белой меланхолией – вездесущей спутницей его настроения, отпрыску кареты некуда было податься. Но мир не без добрых людей, в толпе безучастных слуг отыскался Эстебан, вездесуще ощущающий непростительную вину пред Аспидом, он-то и помог мальчику не сгинуть в беспутных скитаниях.
К тем летам мальчик уже многое познал, возмужал ростом, хотя неизменно имел худощавое неприглядное телосложение, практически бесформенное, светлые глаза его выражали безвозвратное мудрование, и люди доверяли тем неверным голубым огонькам. Его темно-русые волосы отросли ниже плеч, однако никто не желал терпеть такое безобразие, поэтому его часто принуждали постригаться, но он сторонился сего акта вандализма над естественною красотою, ведь Творец повелел власам расти из главы человека, значит так положено, это есть прекрасно. Но общество по неизвестной ему причине решило поспорить с Богом, поэтому Олаф сейчас красуется укороченными кудрями, гладко уложенными патлами, будто шерсть у недостриженной овцы. Аспид нисколько не желал походить внешне или внутренне на стереотипного юного мужлана Олафа с присущей тому мнимой болтливо-смешливой мужественностью располагающей к себе дам различного возраста и ранга. В отличие от наследника, Аспид имел небольшой нос и вечно узкие поджатые губы Аспида не выражали горячительный темперамент страсти и не выказывали некую особенность в его внешности. Аскеза черт его лица лишь подчеркивала сухость восприятия реальности, или наоборот излишняя импульсивность скрывалась под рясой бедности чувств, под маской охлаждения. Ведь пылкость нрава не есть упорядоченные или беспорядочные взмахи рук, громоподобные речи, скорее ровно противоположное, обыденность украшенная искрой в очах и вдохновенным порывом в сердце, который в мальчике существовал отдельно от него самого. Передвигался Аспид всегда бесшумно, подобно змее скользил по голому твердому паркету, по мягким коврам, не оставляя видимым следов, его запах не был ощутим, он проползал тенью из комнаты в комнату застукивая домочадцев в непринужденной обстановке, или за каким-нибудь прескверным занятием. Минуя правила, он не покидал свое бывшее место обиталища, словно оно согрето его теплом, это его собственный дом. Когда другие дети наливались свежим румянцем, политые и удобренные родительским вниманием, щедро, деловито, с умыслом, Аспид всё более обретал одинокое хладнокровие, душевно худел, сторонясь чужих слов и прикосновений, даже чужие мысли стали ему слишком хорошо известны, чтобы думать о них. Он всматривался в людские несравненные уникальные как жемчуг души, но не находил в них любовь к нему, все тайно или откровенно презирали подкидыша за его наглость и нелюдимость, Аспид виделся им чем-то чужеродным, чуждым здравому смыслу. И чем более змееныш возрастал, тем явственнее птицы находили в нем отличительные черты, у них даже стали возникать сомнения, а тот ли он, за кого себя выдает.
Вскоре его навсегда выгнали с поваренных пределов кухни, главному коку не понравилось, что Аспид уж чересчур много питается за счет хозяйских ограниченных запасов, при этом, не принося ощутимой пользы. Поэтому служение мальчика определилось окончательно и бесповоротно, в скором времени его определили на конюшню чистить стойла. Словно обремененный подвигом Геркулес он чистил лошадей, кормил их, и спал рядом в кладовой доверху набитой жесткой соломой. Аспид хотя и рос в богатой семье, свыкнуться с достатком и роскошью принципиально не успел, посему однажды, потеряв все приличествующие привилегии, он не роптал на зловредную судьбу, а переносил лишения стойко. Вот только в душе его, в полумраке конюшни родились темные опасливые стороны.
Однажды Эстебан, рано поседевший конюх и постоянно жалующийся на холод, отругал Аспида за вредоносность. Потому что многие лошади начали заболевать, совсем ослабли, якобы сразу после вечернего кормления животных. Барон, безусловно, заявил выведенную логикой закономерность, разве змей может ухаживать за лошадьми, это невозможно, это закон природы – говорил хозяин усадьбы. И Эстебан отныне более не подпускал Аспида к стойлам, однако место ночлежки за мальчиком всё же сохранилось.
Аспид лежал на колкой соломе и несносно злился, холодная ярость словно магма жгла его жилы, по его венам будто тек расплавленный свинец, и он не найдя достойного выхода гневу, предался скоропалительным в выводах думам. Тогда-то он и совершил открытие главных теорий о жизни и о смерти.
Идейная первейшая эмпирия гласила так – меня никто не любит, меня никто не может полюбить, так пускай тогда меня ненавидят. Отныне он проявит себя полноценно, высвободит собственное многогранное Я и подчинит своей сильной воле этих жалких слабых людей, которые позабыли свое божественное происхождение, позабыли, что они венец творения, о как они ослабли, предавшись современному цинизму. Они все склонятся перед Аспидом, будут ненавидеть, проклинать, бояться меня, но стоит мне высвободить из уст своих одно лишь слово и каждый последует повелению того всесильного звука. Трепеща и ликуя, они будут делать всё, что я пожелаю. Я укажу на их раны и шрамы в духовности преданной забвению, спохватившись приличием и стыдом, они засмущаются, будут возмущаться, падая ниц с раскаянием. Я исцелю людей, ужалив их, ядом я растворю яд – таким горделивым образом размышлял Аспид, приступая ко второй части невозможных дум.
Второй жизненный тезис был продемонстрирован на публике. И те внимали его всесильным глаголам, как внимают юродивым, ибо по обыкновению пространны их слова, но правдивы. Посему Аспид незамедлительно явился в гостиную, где по привычке собиралось семейство в полном непререкаемом составе: барон с сыном Олафом с неподдельным энтузиазмом играли в нарды, старшая дочь играла с младшей в куклы, а баронесса наблюдала за их капризами. Помимо перечисленных в сей обширной комнате людей, здесь также удобно расположились сестра баронессы и ее дочь Хлоя, которая в некоторых чертах походила на Аспида, та азартно демонстрировала маме причудливые фокусы.
В просторной гостиной светло, за окном томно сгустились вечерние сумерки. Всё обыденно, определенно, неповторимо. Аспид бесшумно зашел в сей обитель семейного уюта завернутого в клубы спокойного счастья. Он незаметно вторгся в идиллическую гармонию, начав пускать круги по поверхности утопического водоема, дабы взбаламутить те воды, либо чтобы поднять волну и очистить впадины сталактитов и темные пещеры их остроконечных душ. Аспид встал посередине ковра, таким образом, чтобы все окружающие отлично видели его и непременно слышали. Однако никто не приметил его появление, словно тень мелькнула, стоит ли обращать на нее излишнее внимание. Только барон самим нутром учуял нечто неладное, покосился одним пытливым глазом и надменно изрек.
– Проваливай отсюда, змей, сейчас не до тебя.
Аспид манерно сложил руки за спину, словно деликатно пряча шпагу, дабы показаться противнику беззащитным, открытым. Стоит упомянуть, что мальчик надел самые дорогие одежды, какие он отыскал на чердаке, в узле устаревших нарядов Олафа, тем самым он приобрел статность, дабы соответствовать атмосфере богатства, чтобы не привлекать их взор своим неопрятным внешним видом, а будоражить их умы своими знаниями. Его тесно прижатые ноги по обыкновению были сложены прямолинейно, убрав длинные пряди волос за уши, чтобы не мешали, Аспид начал уверенно излагать свою величество мысль.
– Дамы и господа, смею вас заверить – последующее действо станется куда более занятным, чем ваши бесполезные занятия. Ведь вы все куклы, с которыми мне посчастливилось поиграть. – он обвел присутствующих проницательным взглядом. – Вас не существует. Всё что меня окружает, создано ради моей потребы, для моих мудрейших воззрений и величайших деяний. Во Вселенной живут только я и Творец, все остальное ни больше, ни меньше, декорация, вы все движетесь по определенной программе, вы все сотворены ради меня одного. Вы встречаетесь на моем жизненном пути намеренно, судьбоносно, все глобальные катастрофы происходят ради моего сочувствия, ваши боли ради моего сострадания, ваша ненависть ради моего закаливания. Вы играете роли, написанные в сценарии, и я смотрю на вас как на актеров, зная, что на самом деле вас нет. А есть только я. Вы призваны мне в служенье и потому вы подчинитесь моей воле. Однако вы станете отрицать мои воззрения, что весьма предсказуемо, ведь не желаете быть раскрытыми. – в речи Аспида не было эгоизма, как впрочем и гордыни, он просто заблуждался ведомый беспочвенными чарами отчаяния. – Я помню свое рождение, свое ранее детство, помню каждое ваше слово, поэтому прекрасно изучил всех вас. Творец создал Адама, первого человека. Внемлите же мне, ибо я и есть первый и последний. Но вы зовете меня Аспидом. Может быть вы и правы, ведь змей был сотворен прежде человека. Какие боязливые у вас лица, и это прекрасно трогает меня.
– Аспид, твои речи безумны, более горделивого эгоцентризма я еще не встречала. – выпалила баронесса, а барон тем временем багровел от гнева.
– Погодите. – заявил снисходительно барон Дон-Эскью. – Пускай глаголет лживую истину, пускай льет яд нам в уши. Этот заносчивый юнец, просто не понимает всей своей низости. Вот, к примеру, он говорит, что нас не существует, а живет только он один. Что ж, будь, по-твоему. И это мне крайне по душе, раз меня нет, значит, я могу творить любые бесчинства, и мне за это ничего не будет. Как заманчиво звучит, не правда ли? – тут с усмешкою обратился он непосредственно к самолюбивому оратору. – Отлично. А что если я тебя единственного живущего на земле, царя царей, выпровожу на улицу, накрепко заперев ворота пред твоим утонченным носом цезаря, и ты пресыщенный уютом и хлебом с маслом, куда пойдешь? Никуда. Я увижу, как ты ляжешь возле моего порога и издохнешь по образу и подобию дворового пса, испустишь свой благороднейший дух перед вратами земного рая, из которого тебя с позором изгнали. Выгнали такого великого мыслителя, такого гения мысли. – тут он указал жилистым пальцем на высокомерного юнца. – Ты всего лишь червородный змей, им и останешься на веки вечные.
На лице Аспида не дрогнул ни один мускул, ни один нерв не содрогнулся, ни разу не моргнув, он гордо парировал вербальные выпады барона. Остальные затаились выжидая развязку сего сумасшествия, того помутнения юного разума, разрешение щекотливой невозможной ситуации.
– Вы сохранили мне жизнь для своей сребролюбивой доли, ради увеличения земель и доходов изымаемых с них. Я слышал ваши неустанные меркантильные разговоры, вы нисколько не стеснялись моего присутствия, ведь я казался вам маленьким и несмышленым. Вы угрожаете мне, грозите изгнанием, о как это забавно звучит. Ведь я единственный ваш козырь к богатству и процветанию, выигрыш партии зависит от одной карты с изображением змеи. Посему вы не посмеете выгнать меня или ударить, а оказаться на улице я нисколько не страшусь, ведь этот мир создан для меня, значит, он не в силах навредить мне. И помимо прочего я кажусь вам безумным, что вполне обосновано, ибо вам, уважаемый барон, уготовано хранить тайну моей жизни, и вашей скрытной, порою невидимой услужливости. – ответил Аспид и воскликнул. – Я воистину безумец!
– И видимо глупец. – неуместно добавил барон. – Нотариус заморозил дело, что означает твою полнейшую бесполезность, тогда какой толк от твоих жалких слов. Попусту ищешь оправдание своей ничтожности.
– Тогда отвезите меня к судейскому мужу, и он вскоре поменяет свою точку зрения. Ибо юрист ненавидит вас, а не меня. Поведав ему о своей горькой судьбе, я вызову тем самым умильное сопереживание на его остроконечном лице, и заполучу любой оптимистичный вердикт. – пообещал Аспид.
Барон удивленно поднял расширенные глаза на подкидыша, оторвавшись, наконец, от игры в нарды, был поражен тому, как все лихо деморализовались, словно под иллюзорным воздействием гипноза удава внимают монотонности Аспида, следят за сверканием кусочков льда в его голубых очах. Подобно хищнику он обхватывал властным взором всех присутствующих, готовый пожрать жертв одним молниеносным рывком, удушить лишь одним кончиком заостренного хвоста.
Тем временем Лютер Дон-Эскью усомнился в правомерности своего гневливого состояния, и сошел на прозорливую милость.
– Будь, по-твоему. Сможешь уговорить горе юриста, разрешить спор слуги закона и честного коммерсанта, то честь тебе и хвала, а если не удастся тебе обаять судебную систему, то пеняй на себя, окажешься в зловонных трущобах.
Все одобрительно покивали головами. Аспид почувствовал теплое удовлетворение, его план удался, впрочем, в успехе он нисколько не сомневался. Однако Хлоя внезапно обратилась к дерзкому мальчику. Худенькая девочка в каштановом платьице, с бледной викторианской кожей, темными волосами, миловидными резкими чертами лица, со всей этой совокупностью обаятельности направила всю себя в героическую сторону Аспида. Но, не имея пока что пленительной женственности, нисколько не покорила его, а лишь возбудила интерес к уже вкрадчиво оконченной беседе.
– Аспид, тебе известно, что такое гордыня? – поинтересовалась девочка, но, не дождавшись его ответа, продолжила. – Это когда человек причисляет Божье Провидение своим рукам, голосу или помыслу. Когда человек величает себя богом, а все языческие боги сие суть демоны. Неужели и ты демон? Или ты настолько проникся божественным замыслом, что личное отношение с Творцом, перенес на весь мир. Раз ты вынужден обращаться к Нему своей душой, значит в размерах Вселенной, только ты один имеешь жизнь, значение, предназначение, в то время как все остальные кажутся тебе примитивными, неясными образами далекого мрачного космоса. Так, ты думаешь? Как же сильно ты заблуждаешься. А если ты лишишься зрения, то, что тогда? Неужели заявишь себе о не существовании окружающего мира, якобы и декораций также нет, скажешь – есть только мрак. А может, только тебя нет, Аспид. Тебя не существует, а есть только мы. – с заботливой нежностью вразумления влияла на Аспида невинная Хлоя.
И тот для вида немного поразмыслив, ответил.
– А может, всё-таки, существенен только Творец. – он улыбнулся и повел главой. – Какое это имеет значение, есть ли всё это или нет. Изменить, сокрушить, освободить – вот для чего я призван.
– Чудовищно высокомерно. – возмутилась Мари.
– Ты не ответил на мой вопрос. Вседозволенность разрешена мне, несуществующему, или нет? – насмешливо вопросил барон.
– Безусловно, вы свободны, но эта свобода закономерна. Любой ваш поступок упорядочен мне во благо. – говорил Аспид. – Болезни и смерть постигают вас и декорации, дислокации сменяют друг друга, но я бессмертен, ничто и никто не навредит мне, покуда я исполняю свое вышнее предназначение, покуда не исполню уготованный мне акт божественного творения.
– А если ты вдруг смертельно заболеешь, тогда твои слова станут ненужным прахом. – прозорливо сказала Хлоя.
Аспид ощутил небольшой моральный натиск, ибо противником много, они безудержно желают свергнуть его, покорить протестами.
– Вы все хотите помешать мне завладеть миром. – мальчик в который раз обвел семейство хладным взглядом. – Ненавидьте меня, презирайте, пусть вас охватит инквизиторский гнев, в вас вспыхнут безудержные страсти, и вы начнете поступать наперекор моим словам. Однако я уже посадил немало семян в души ваши, и однажды взойдут те всходы, тогда-то вы и познаете мою душу гения. Отныне я не потерплю издевательства в свой многозначительный адрес.
– И последнее. – высказалась девочка. – Раз нас нет, для чего тогда ты разговариваешь с нами?
Аспид не ответил, пока его мыслительные силы были слабы в сравнение с натиском несогласной толпы. Но откуда Хлоя знает пробелы в его теориях. Откуда она почерпнула столько терминов и сравнений? – спрашивал он у себя. И не находил ответы, поэтому сдержанно поклонившись слушателям, удалился во вторую гостиную. Где он уже уединенно встал возле блеклого окна, внезапно ощутив поступающую наплывами духовную боль, но нисколько не сомневался в своих дерзновенных суждениях. Душевные муки, оказывается, равнозначны мукам сердца. Ему жалостливо было осознавать то, что он еще не в полной самостоятельной мере искусно владеет способностью выражать свои безумные взгляды на жизнь. Прогрессируя эмоциями и самовосхвалениями, он сильно скорбел по поводу поражения. Хлоя на удивление оказалась сильной соперницей. “Может и вправду, я не существую, а они все есть, живут, радуются жизни, а я завидую им, потому подобно злому духу, подобно змею на запретном древе, желаю нарушить их блаженство. Я буду пристально наблюдать за тобой, девочка, я обязательно, рано или поздно сломаю твою душу, изучу, и покорю. Ты больше не будешь перечить мне, а будешь благоговеть предо мною, стоять на коленях прося о снисхождении. Или я склонюсь пред фатумом, который тяготеет надо мною, как и над всеми вами” – думал Аспид, всё более омрачая свою мятежную душу дурными помыслами.
Иногда он воочию мудро прозревал. Иногда ему казалось будто он действительно прав, имея лишь одну мыслящую душу, ведя непрестанный молитвенный диалог с Творцом, вполне можно отстраняться от окружающего мира.
Я истинно ведаю свою душу. Тогда как другие? Разве я создал их, мне ли познать структуру их, потому каждый, находясь в самом себе, как бы акцентирует, обобщает всё мироздание в единой душе своей. И раз я венец творения, значит, всесилен, бессмертен, раз душа моя вечна. Всё мироздание создано для человека. Но человек ли я, если мысли мои столь горделивы? Это не самолюбие, ведь я ненавижу себя. Может быть, таким страшным образом выражается моя любовь к ним… – многие мысли зарождались в душе Аспида, они противоречили ему, осуждали, бранились между собой, нешуточная сцена душевных страданий пытала его, роковой маятник с заточенным лезвием на конце качался то в одну сторону, то в другую. В эту минуту мало кто бы осмелился заглянуть в его мятежную одаренную душу, невидимо застывшую в полумраке гостиной.
