Kitabı oku: «Навстречу судьбе», sayfa 15
Я вынул свои стихи. На нескольких листах. Дал ему. Он внимательно их прочел. И отложил в сторону. Пришла с работы Мария Сухорукова. Его жена. Поэтесса. Она села к нам за стол. После выпитой чашки чая стала тоже читать стихи. Федор Григорьевич подал ей мои листы со стихами и сказал: «Подбери штук пять для газеты, а я вводку напишу». Спросил меня: «С каких пор ты занимаешься сочинительством?». Я ответил: «Всю жизнь. Только вот все некогда. Работа». И я заметил, что после этих слов у Сухова отношение ко мне еще более улучшилось. Он сказал: «В твоих стихах чувствуется внутренняя сила – это хорошо. Продолжай в том же духе. Больше заучивай стихов наизусть». Я спросил: «Чьих? Своих или чужих?». Федор Григорьевич, улыбаясь, ответил: «И свои, и чужие, которые понравятся, конечно». И еще посоветовал: «На этот раз свои стихи посылай сразу в две газеты: в «Горьковскую правду» и «Горьковский рабочий». Я спросил: «А разве так можно?». «Можно, – ответил Сухов. – Александру Александровичу Сметанину, редактору «Прав¬ды», передашь привет от меня».
Меня однажды в передаче по радио спросили, что мне дал Федор Григорьевич? Я ответил: «В первую очередь Сухов дал мне почувствовать уверенность в себе. Ведь, кроме наших газет, мои стихи по его рекомендации печатали даже в газете «Литературная Россия». После его признания я стал раскованнее чувствовать себя. И понял, что надо еще лучше и больше работать, чтобы не подводить его. Это был безгранично щедрый поэт. Поэт с большой буквы».
Для меня тогда ничего не составляло преодолеть около сотни километров, чтобы попасть к поэту-чародею на родину – Красный Оселок. Я тогда понял, для чего рождаются на земле поэты. (Беру пример с Сухова). Чтобы воспевать матушку-землю и живущих на ней людей. Поэт своим творчеством обновляет и обогащает духовную жизнь человека, создает ему условия не попасть в болото косности, рутины и обывательщины и открывает ему светлый путь, чтобы он мог видеть прекрасное на этом свете. Федор Сухов многим открыл дорогу в будущее. Повторяю, поэтом он был великодушным и бескорыстным. Меня тянуло к нему. Я учился у него всему хорошему. Не зря Виктор Кумакшев написал на моем первом сборнике: «Молостов из поэтов-современников выделяет Федора Сухова». Да. У него есть чему поучиться. Старался у него все расспросить. Однажды поинтересовался, с каких пор он начал писать стихи. Ответ был таков: «Пробовать начал лет с шести. А уже к 16-17 рассылал их по газетам и журналам. Даже в Москву посылал, там до войны издавался альманах «Молодая гвардия». Редактировал его поэт Семен Кирсанов. И вот оттуда получил коротенькое письмо: «Ваши стихи оставляем для сборника молодых поэтов». Но война помешала этому сборнику увидеть свет. Сухов мне не раз говорил, что много за свою жизнь перечитал стихов, но стихи Есенина затмевают всех. «Конечно, никуда не денешь Пушкина, Некрасова, Кольцова. Они нам с детства знакомы. Но в юности есенинские удивительные образы всегда были для меня доходчивы и натуральны». И прочитал:
Я последний поэт деревни.
Скромен в песнях дощатый мост.
Что такое: «Скромен в песнях дощатый мост?» – спросил он меня. И тут же объяснил. – Это строки стихотворений, похожие на дощатый мост. Или еще: «Заиграл в куриную гармонику петух». А это когда куры на насесте сидят рядышком одна к другой, а петух с краю. Разве не похоже на меха гармони?».
Я сказал Сухову: «Некоторые газеты сейчас не печатают стихи. Работники газет говорят, что их мало читают». «Я тоже это слышал, – проговорил Федор Григорьевич. – И надо сказать, что у нас в стране отучают любить стихи. Не пропагандируют их. От самодеятельных стихотворцев отбрыкиваются, бегут, как от нашествия. Сколько в стране обыкновенными, простыми людьми придумано частушек и песен, и надо к этому относиться, как к творчеству.
Каждой эпохе, каждой стране писатели и поэты нужны, как воздух. Чем больше поэтов и писателей будет, тем культурнее и образованнее будет страна. Но нашим политикам они не нужны. Они не заинтересованы в них. Особенно в рядовых. Я, например, – продолжал Федор Григорьевич, – стихи и поэмы Сергея Есенина знаю наизусть, а меня хоть бы раз пригласили на какой-нибудь семинар о Есенине и его поэзии. Нет, конечно. Меня ни разу не приглашали в усадьбу Михайловское в Пушкинские юбилейные праздники чтения. На совещаниях молодых писателей тоже пренебрегали мной. У меня вышло около тридцати стихотворных сборников и в Москве, и в Волго-Вятском издательстве, а ко мне относятся, как к новичку! В родном городе Горьком не разу не выступал со стихами публично ни перед рабочей аудиторией, ни перед студенческой. Были дни горьковской литературы в Чувашии и в Литве, но не было такого случая, чтобы меня и туда пригласили. Я в войну всю Белоруссию на брюхе прополз – также не соизволили пригласить ни на тридцатилетие, ни на сорокалетие победы».
Федор Григорьевич Сухов, бесспорно, большой поэт, но он не хвалился своим величием. Всегда был прост. Называл себя рядовым. И это его не принижало. Наоборот, к нему тянулись даже профессиональные поэты как к огромному авторитету. Труженик он был великий. Вечно беспокойный. Однажды время было уже заполночь. А он принес из другой комнаты толстую пачку листов, отпечатанных на машинке, – рукопись своей повести-эпопеи «Ивница». И стал читать. Потом сказал: «Вот она, на которую я затратил около двадцати лет. Издательство «Советский писатель» возвращает мне ее не читая. Второй заход. Там уже и рецензия есть. И договор заключен. Вся причина в том, говорят, что большая – 700 страниц. Хотят, чтобы я ее сократил. Они одного не хотят понять, что здесь у меня в каждой буковке жизнь, выверенная кровью и потом». Федор Григорьевич очень переживал за свое детище «Ивница». Говорил: «Вот умри я, и у меня все растащат, разбазарят. И мало того, по своей безалаберности уничтожат».
На некоторое время он умолк, задумался, затем продолжил: «У нас в Лыскове жил и работал Виктор Константинович Варгин, писатель, написал пять книг, но не был принят в члены Союза писателей нашей горьковской писательской организацией. Правление Союза писателей РСФСР его приняло. Никто из наших не приехал на похороны Варгина. Неизвестно, что станет с его архивом».
Федор Григорьевич взял с полки свой сборник стихов и прочитал стихотворение «Памяти Виктора Варгина»:
Всю-то жизнь убивали и, наконец,
Доконали, свалили, убили…
Не на белом – на черном коне
Август к вырытой топал могиле.
Торопил себя к кладбищу, знал,
Только кладбище нас осчастливит,
Исцелит от кошмарного сна,
Приобщит к встрепенувшейся иве…
Затем положил на стол сборник стихов. И начал разговор о других прозаиках и поэтах, ушедших в мир иной: Шестерикове, Патрееве, Пильнике, Денисове. Они оставили большое художественное наследство, но никто их наследством не занимается, с большой грустью пожалел он.
До сих пор нет музея Мельникова-Печерского, Даля и других. В Горький приезжал Всеволод Эмильевич Мейерхольд. И его приезд к нам в город тоже ничем не отмечен. Вот так ведут себя наши «верха», не уважающие культуру.
Я сказал Федору Григорьевичу: «Говорят, где-то в 20-х годах к нам в Нижний приезжал В.В.Маяковский. Выступал со своими стихами в драматическом театре?». «Я не люблю Маяковского», – был ответ. «Почему?». «А за что его любить? За построенный в боях социализм? Поэты нашей эпохи – это Исаковский, Прокофьев и Твардовский. Твардовский понял ошибку своей молодости. И Теркин на том свете поправил своего Теркина на фронте.
Из всех писателей выделяется Платонов. В «Чевенгуре» он всю нашу глупость описал. Всю нелепость построения коммунизма. Это произведение – как «Дон-Кихот».
Александр Исаевич Солженицын – личность героическая, исключительная и неподкупная. Я тоже видел и знал, как разлагалась социалистическая система, но молчал, как жалкий трус. А он это высказал. И на весь мир. Это самый крупный писатель».
Еще я тогда спросил Федора Григорьевича Сухова, как он относится к писателю М.Шолохову. Он рассказал: «Когда я учился в Литературном институте, однажды в Москву по какому-то поводу, может, на очередной съезд, приехал Михаил Шолохов. Остановился он в гостинице. И вот нас с одним товарищем послали взять у него интервью. Пошли к нему в номер, так он с нами и разговаривать не захотел. Загадочный писатель Шолохов. И для меня – неопределенный», – заключил Федор Григорьевич.
Я забыл сказать, что тогда в годы перестройки Сухову хотели присудить вторую Всесоюзную литературную премию, но он от нее отказался. Сказал, что не хочет ни от кого зависеть. И добавил: «Мне писатель Михаил Алексеев сказал: «Ну, и правильно сделал, что отказался».
Я горжусь тем, что у нас в Нижегородском крае жил и творил такой поэт. Большое видится на расстоянии. Сейчас суховские стихи и поэмы разбросаны по многим сборникам. Читателю многое незнакомо. Но когда их издадут вместе, в томах, читатель скажет: «Да – это великий поэт. Классик. Его надо изучать в школах и институтах».
Однажды в Горьком за несколько лет до кончины Федора Григорьевича в Доме архитектора организовали вечер поэзии с «чаепитием». Там собрались архитекторы, художники и поэты. Каждый поэт читал стихи по желанию, на выбор. Сухов прочитал тогда есенинское:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Теперь поэта Федора Григорьевича Сухова с нами нет. Скончался он 5 января 1992 года, не дожив до семидесятилетия двух месяцев и девяти дней.
Но мне всегда почему-то кажется, что он ушел совсем ненадолго, полюбоваться Волгой, побродить по широким приволжским лугам и оврагам-горам. Поговорить, посоветоваться с природой, набраться у нее земных и небесных сил и снова вернуться домой, в свою убогую завалюху, чтобы работать, творить.
Захоронен Федор Григорьевич, по его просьбе, не на самом кладбище, которое расположено при церкви Николая Чудотворца, а рядом – на склоне крутой и высокой горы Красного Оселка. С видом на Волгу.
17.12.2001 год
Для справки: «Ивница» – лирическая хроника, а, по существу, роман о Великой Отечественной войне в двух частях. Произведение написано в 1963-1982 гг. Первая часть хроники (в отрывках) была опубликована после смерти писателя журналами «Волга», «Огонек», «Аврора». Вторая часть – журналом «Нижний Новгород».
О Викторе Кирилловиче Кумакшеве
Летом 1969 г. я послал письмо со своими стихами в газету «Ленинская смена», откуда вскоре получил ответ за подписью Виктора Кирилловича Кумакшева.
Вот его краткое содержание: «Дорогой Евгений! Письмо Ваше мне очень понравилось. По-моему, Вы способный человек, а, следовательно, Вам надо писать, учиться писать. Выберете какой-то день (предварительно сообщив о нем в редакцию), приедете, привезете свои стихи, и мы с Вами поговорим подробно. Условились? Всего Вам хорошего!».
Дня через три, загодя договорившись с Виктором Кирилловичем и на час раньше отпросившись с работы, я поехал к нему в редакцию, прихватив с собой несколько стихотворений.
Он усадил меня в мягкое кресло, где я чувствовал себя не очень-то уютно, дал мне какой-то журнал. А сам стал читать мои стихи. Читал долго и внимательно. Внизу каждого стихотворения писал свои замечания. Под «Шопена мелодия тихо звучала» написал: «Интересно, но сухо». Эти стихи увидели свет лишь 28 лет спустя в моем первом сборнике «Утро в деревне».
Далее мы с ним долго разговаривали каждый о своем. Его очень заинтересовала моя жизнь, и он с удовольствием слушал меня.
Я тоже кое-что узнал о нем. Например, что он наш – нижегородский. Родился 26-го февраля 1935 г. в Молитовке. Отслужил в армии. Успел поработать на заводе станочником. Заочно закончил Литературный институт им. М. Горького в Москве. Выпустил два поэтических сборника в Волго-Вятском книжном издательстве. Первый – «Позывные моей весны» – 1964 г. и второй – «Зрение» – 1968 г. Написал поэму «Ранний снег».
Передо мной был уже сложившийся поэт, стихи его, появившиеся в печати, я знал хорошо.
Он мне говорил о прадеде, который 20 лет тянул лямку бурлака. Видно, он им очень гордился. Но я тогда не придал значения этому разговору. Потом, когда перечитывал его стихи заново, обнаружил для себя, что первый его сборник начинался стихотворением, именно посвященным прадеду и его бурлацкой жизни, и почувствовал себя очень неловко.
После разговора с Виктором Кирилловичем в редакции «Ленинской смены» я вышел из нее на многое прозревшим.
С тех пор и началось мое знакомство с Кумакшевым. Можно даже сказать – дружба. Он нередко приходил к нам на квартиру. И один. И со своей супругой Галиной Даниловной. Моя жена с удовольствием их принимала. Один раз у Виктора Кирилловича завязался разговор с моей дочерью. Она только что пришла из школы. И он поинтересовался ее успеваемостью. Поскольку он вел себя запросто, дочь сначала не испытывала к нему внимания, но, когда я ей сказал, что это поэт и что у него уже выпущены книжки со своими стихами, тогда она, озорно улыбаясь, взяла учебник русского языка, продиктовала ему несколько предложений и после написанного им на листе тетради, стала с пристальным интересом проверять по учебнику знаки препинания. Виктор Кириллович так увлекся детским любопытством, что буквально во всем подчинялся ей. А после этого по просьбе дочери прочитал своего «Кузнечика».
Бродил в лугах с блокнотом –
Сонетом занят был,
А он чистейшей нотой
Меня остановил.
Забыв о власти строчек,
Я выронил перо.
Кузнечик – колокольчик,
Литое серебро…
Видя, как он старательно и четко читает стихи, я его голос стал записывать на свой магнитофон «Романтик». Попросил прочесть еще что-нибудь. И он с удовольствием читал: «Стихи о дуэлях», «Целуйте женщин» и другие. Но больше всего мне запомнилось стихотворение «Лучинник». Из его третьей книги «Прильни к земле», вышедшей в 1971 г.
Оно начиналось:
Осенняя роща как табор цыганский пестра.
Как в песне цыганской, в ней боль с бесшабашностью рядом…
А ветер, подкравшись, рванет, засвистит конокрадом,
И тает, срываясь, листва, словно искры костра.
Виктор Кириллович читал его с каким-то особенным, ему присущим напряжением и выразительностью, что мы после исполнения захлопали в ладоши. С этого дня моя дочка открыла для себя поэта В. Кумакшева.
У Виктора Кирилловича тоже есть дочь, немного постарше моей. Однажды солнечным летним днем мы с двоюродным братом проходили мимо столовой «Дома крестьянина». Брательник был выпивши и ругался. В то время невдалеке от нас пересекали шоссейную дорогу Кумакшев с дочкой. Как я потом узнал, он ее водил на занятия по музыке. Я боялся, что он услышит брательникову ругань, и готов был сквозь землю провалиться со стыда. Но, слава Богу, Виктор Кириллович, увлекшись разговором, нас не заметил. А брательнику я потом дал выволочку, сказав: «Сейчас прошел наш горьковский (нижегородский) поэт с дочкой, а ты матюгаешься!».
Для меня Кумакшев–поэт был тогда уже вроде духовного учителя. Я знал, что он терпеть не мог пошлые слова. А хорошие ценил. У него даже есть стихи «О словах».
Слова, как люди:
В каждом – душа,
У каждого – свое лицо.
Или:
Хорошие слова не бойтесь повторять,
Пусть мягкими мы выглядим за это.
Ведь повторять их – значит одобрять
Друзей и собеседников приветом.
В одном из своих стихотворений поэт Кумакшев объясняет прозаику значение «слова» в поэзии:
… А слово
В благородной наготе
Должно сверкать редчайшим самородком,
Что у тебя в печатном, брат, листе,
У нас – в стихотворении коротком.
Как-то, тоже летом, Виктор Кириллович был в деревне со мной на похоронах моего родственника дяди Коли. На кладбище, в бывшем колхозном яблоневом саду, нас застал дождь, когда мы зарывали могилу. Но он быстро прекратился. На небе опять заиграло солнце. На деревьях засверкала листва. В палисадниках заблагоухали цветы. Старые люди заговорили, что, если дождь прошел, значит это хорошо. Бог смыл грехи с умершего. Народу собралось очень много, поминки делали прямо на улице, на скоро сшитых скамьях и столах. Всех угощали вином. После обеда мужики, отойдя в сторону, присели покурить. Разговаривали о разном. О дяде Коле, который больше не вернется на эту землю, про будущий урожай и о собаках. Поскольку Виктор Кириллович большой любитель собак, он в этом разговоре принимал активное участие. Общение с деревенскими мужиками приносило ему удовольствие. Он потом даже с какой-то гордостью вспоминал: «А ваши мужики меня сразу приняли». Помню, и мужики меня спрашивали о нем: «Как поживает наш поэт Кумакшев?».
Один раз у меня на квартире собрались Иван Борькин, Николай Захаров и Володя Смирнов. Я их надоумил: «Пойдемте в гости к Кумакшеву!». «А как без приглашения-то?». «Да так, придем, и все». Пришли. Сам хозяин нас пригласил в свой рабочий кабинет. Сначала все не знали, с чего начать. Потом освоились. Стали читать стихи. Кумакшев раскритиковал Николая Захарова за его имажинизм в стихах. Даже потом написал статью об этом в «Ленинской смене». С большой любовью и гордостью он вспоминал своего учителя – поэта Илью Сельвинского. Прочитал ему посвященные стихи. Среди нескольких своих я прочитал:
… Полны тайной любви и привета,
Из души моей рвутся слова,
Точно летом к желанному свету
Сквозь асфальт молодая трава.
После выпили, и Виктор Кириллович, опьянев, все обнимал нас и целовал. Я ему, смеясь, процитировал есенинскую строку: «И никого, ни капли не спросив, как пьяный друг ты лезешь целоваться». Кумакшев на это, широко и довольно улыбаясь, ответил: «Братцы мои, вы не представляете себе, как я вас всех люблю!». Чуть расстались. Вскоре нашу встречу Виктор Кириллович выразил в стихотворении «Поэзия».
Считаясь полковым поэтом,
Имел я допуск в тайны душ:
По части рифмы
За советом
Ко мне шли парни –
Юный муж,
Что горд солидностью своею.
И подозрительный жених…
Все,
Разговаривая с «нею»,
Переходили вдруг на стих.
Ружейным маслом пахли строчки
И нежностью,
Она плыла
Сквозь восклицания и точки,
В ней чистота весенней почки
И целомудренность была.
Коряво?
Да, порой коряво.
И зарифмованно едва.
Зато естественно, как травы,
Росли душевные слова!
Они дышали вешним ветром.
Мир нежностью могли обвить!
А я хранивший важность «МЭТРА»,
Тайком завидовал любви.
В другой раз, сидя у Кумакшева, я ему прочитал песню «Журавли».
Здесь под небом чужим
Я, как гость нежеланный…
И стихотворение Александра Николаевича Вертинского, вычитанное мной из одного журнала, когда еще Вертинский жил в эмиграции:
… Лишь живется плохо
Зверю да поэту,
Потому что нету
Родины у нас.
И похвалился Виктору Кирилловичу, что купил две пластинки: одну, где читают свои стихи Маяковский и Есенин, другую, где поет свои песни Вертинский. Кумакшев встрепенулся, достал пластинку с песнями Вертинского и, как мальчишка, блестя от радости глазами, сказал: «Я тоже ее приобрел». И начал крутить все подряд.
… Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы! Не нам!
Бродягам и артистам…
Затем:
Доченьки, доченьки, доченьки мои.
Где ж вы, мои ноченьки, где ж вы, соловьи.
Кумакшев слушал Вертинского с особым вниманием. Чувствовалось, что ему нравилась даже картавость певца.
Одно время я занимался (кроме кенарей, попугаев, черепах, белок и прочей живности) цветами – кактусами. Когда у меня расцвел очередной кактус (мамелярия), я его показал Виктору Кирилловичу и сказал: «Посмотри, как великолепно расцвел мой кактус!». Сам кактус маленький, но он выпустил длинную под тридцать сантиметров стрелу-ножку, и на ней расположен был сам бархатный цветок нескольких полутонов нежных и красивых. «Ты бы знал, – сказал я тогда Кумакшеву, – как долго мне пришлось ждать этого цветения».
Вскоре в Люкинском сборнике стихов на первых страницах я читаю статью В. Кумакшева, в которой такие слова: «… столь высокого признания Александру Ивановичу Люкину пришлось ждать долго и терпеливо, как ждут цветения кактуса».
Виктор Кириллович не раз говорил: «Некоторые поэты разъезжают по командировкам, чтобы набраться впечатлений для написания стихов, но это необязательно. Темы для стихов преследуют нас на каждом шагу, только относись повнимательнее к жизни и природе».
«Мне нравится в тебе такая черта, – обратился он однажды ко мне, – что любой, обыкновенный случай рассказываешь поэтизировано. Ты любишь сияние солнца, землю, траву, росу, цветы». Я его тогда прервал: «Мою поэтизированость некоторые воспринимают с иронией. Когда рассказываю случаи, со мной произошедшие в жизни, считают за выдумку». «Вот-вот. Я даю тебе книгу Бориса Шергина, самобытного поэта-сказочника, который тоже очень любил природу, наблюдал за ней и записывал. В ней и про таких есть, про которых ты говоришь».
Он раскрыл книгу и прочитал: «У всякого человека есть что вспомнить, но у человека бездарного ничего не отпечатлелось. Бездарному все ни к чему, все мимо носу прошло. На! Пожалуйста! Почитай ее!».
Я взял и, перелистывая, стал читать: «Все, что ты видел, все, что ты делал, что переживал, во что вникал, над чем радовался или скорбел, все это, как некие, неиждиваемые дрожди, остается в тебе. Ежедневная твоя жизнь должна быть и есть творчество (твои думы, твоя работа, отношения с людьми, разговоры с ними…)».
«… У человека должно быть сокровище внутри себя, должна быть внутренняя сила, собственное богатство. Человек должен светить из себя».
«… Душа человеческая есть вещь непреходящая, нестареющая».
Должен признаться, некоторые книги я читаю с трудом, себя приневоливая. А эту проглотил.
В следующий раз, узнав о том, что я интересуюсь А.И. Солжени¬цыным (я читал тогда книгу «Один день Ивана Денисовича), Виктор Кириллович принес мне книгу под заголовком «В споре со временем», написанную в 1969-1974 годах первой женой Александра Исаевича – Н. Решетовской. В то время книга была запрещенной. А теперь днем с огнем не сыщешь. Рассказывалось в ней про их совместную жизнь: до войны, в войну, когда Солженицына арестовали, как отбывал он срок, как она к нему ездила в лагерь на свидания, привозила передачки. Как он освободился, как писал книгу «Один день Ивана Денисовича». И еще очень много чего интересного. Эта книга была настолько изумительно талантливо написана, что я не вытерпел и написал письмо-благодарность этой уже одинокой женщине и отослал в Москву, в Союз писателей, с тем, чтобы кто-то из членов той организации переслал письмо Н. Решетовской, поскольку мне ее адрес не был известен.
Узнав об этом, Виктор Кириллович не на шутку забеспокоился. Та книга была издана нелегальным образом – всего в ста экземплярах. И все повторял: «Ну, братка, считай, что мы оба с тобой погорели!». Но страшного не случилось. Письмо мне вернули небрежно надорванным и не заклеенным. С надписью на конверте: «Н. Решетовская членом Союза писателей не является» и т.д. Когда Кумакшев прочитал письмо и убедился, что я его вообще не упомянул, с облегчением вздохнул и уже радостно проговорил: «Ты, однако, старик, можешь быть хорошим конспиратором».
Еще в «доперестроечное» время я написал удачный рассказ о пьянице и воре Лешке Копченове, Виктор Кириллович прочитал его и, похвалив, сказал: «Я этот рассказ захвачу в Москву и опубликую в журнале «Юность». У меня там хорошо знакомый редактор, мы с ним учились вместе в Литинституте». Кумакшев даже написал на своем пятом по счету сборнике стихов «Середина апреля», подаренном мне, такие слова: «Евгению Молостову с неизменной верой в его талантливую душу и с надеждой увидеть не только опубликованные его стихи, но и прозу». 25.01.1982 г. К сожалению, тот рассказ затерялся.
Когда я по семейным обстоятельствам сменил место жительства, встречаться с Виктором Кирилловичем пришлось реже, но все равно он очень интересовался мной и был предельно строг к моему неписанию стихов. Он всегда старался, как будто между прочим, подковырнуть меня этим. Был такой случай. Встретились мы с ним на улице Свердлова (ныне Большой Покровке). Будучи рабкором и инспектором общественной приемной, я выходил из редакции «Горьковского рабочего». Он спросил: «Куда путь держим?». Я с гордостью заявил, как представитель рабочего класса с двумя удостоверениями на руках: «По поручению редакции иду с письмом-жалобой рабочих Автозавода разбираться в конфликтной ситуации!». «Ну-ну, распыляемся, значит», – промолвил он. У меня, помню, тогда к этому конфликту сразу весь пыл пропал.
Я знал процветающую бюрократию на заводах, и мне хотелось вступиться за рабочих, своими статьями хоть в какой-то степени защитить их. Но дежурства в «приемной» и бесконечные разбирательства в подобных ситуациях у меня действительно занимали немало времени. И мне надолго запомнилось замечание Кумакшева.
Когда он собирал мой первый сборник стихов, кстати, он сам ему и название дал – «Утро в деревне», радовался ему не меньше, чем я. И говорил: «Насчет того, что ты поздно издаешься, – не беспокойся! Поэт-декабрист (он назвал его имя) тоже поздно начал печататься!». А затем на своем последнем сборнике «Вечерний разговор» написал: «Евгению Молостову в честь его первой книжки, которая будет!». 7.06.1996 г.
Виктор Кириллович очень сожалел, что не мог из-за болезни присутствовать на обсуждении моего сборника в Союзе писателей. Когда я ему рассказал, как там мои стихи некоторые «товарищи» уж очень с большим усердием критиковали, он с усмешкой тихо произнес: «Закон джунглей».
Он никогда не давал меня в обиду. С Борисом Пильником у них не раз возникал спор из-за меня. В 1974 году, 16-го апреля, в зрительном зале Дома ученых (ул. Октябрьская, 25) состоялся весенний турнир молодых поэтов, более из студенческой среды, на котором довелось стихи читать и мне. На пригласительном билете было написано: «Каждый желающий принять участие в непосредственной борьбе, должен подготовить к дню конкурса два стихотворения (не более 50 строк каждое) на заданные темы: «Мой город» и «О творчестве».
Я здесь приведу несколько строк из одного своего стихотворения:
…Но как раскрыть мне тайну строк,
Взамен принять какие муки,
Чтоб, наконец, постичь я смог
Их заколдованные звуки.
Внимают им и зряч, и слеп.
Они и в будущем, и ныне,
Как голодающему хлеб,
Как путнику родник в пустыне…
Поэта, вызвавшего больший интерес, ждала награда – метровая афиша, подписанная поэтами-мэтрами: Пильником, Кумакшевым, Бараховичем и другими, которые входили в комиссию-жюри. Тогда возник вопрос, кого наградить. Кумакшев предлагал меня, Пильник – другого поэта. (Спор, естественно, шел за кулисами). И все-таки, по настоянию Кумакшева, эту афишу вручили мне.
18 сентября 2003 года в Доме ученых состоялся поэтический вечер, приуроченный к 100-летию Бориса Ефимовича Пильника. Афиша висела там на стенде рядом с другими реликвиями, связанными с памятью поэта.
Виктора Кирилловича никакими ценностями нельзя было подкупить, если он не видел в человеке, что называется, искры Божьей. Видимо, он своей зоркостью видел во мне больше того, что замечали другие.
Первое время я его называл Виктором Кирилловичем, хотя он был всего-то на один год старше меня, на что он мне однажды полушутя, полусерьезно заявил: «Ты чего меня зовешь по имени-отчеству? Я тебе что? Премьер-министр, что ли?». С тех пор я стал его называть просто – Виктором.
При очередной встрече Виктор Кириллович поинтересовался у меня: «Я гляжу что-то у тебя сегодня настроение плоховато?». «Мысли какие-то нехорошие лезут в голову, – ответил я ему. – На душе как-то тягостно». «И в чем же заключается тягость твоя душевная, доложи-ка мне?». Тут я начал ему объяснять: «Вот я умру и ведь больше никогда, никогда не возвращусь на эту землю. И чем я больше об этом думаю, тем страшнее становится мне. Ведь никогда, никогда я больше, понимаешь, никогда не увижу этот мир, который мне до боли душевной дорог. Спрашивается, для чего же я рождался на этот свет и жил, чтобы умереть. И все? Строки поэта Василия Федорова меня не устраивают: «Ты не дивись, что ты умрешь. Дивись тому, что ты живешь!».
Виктор Кириллович мне на это с таким равнодушием ответил, что меня поразило: «Ты рожден на этот свет и живешь, чтобы оставить после себя потомство! Это, во-первых. И, во-вторых, оставить хоть что-нибудь, хоть капельку из своих трудов праведных. Полезного, нужного людям. Я понимаю, для этого нас создал Бог. А о том, что тебе страшно, – не думай. Гляди на вещи просто. А то так себя и в могилу загонишь».
И тут я ему пооткровенничал: «Виктор, я и вправду, наверное, умру скоро». «Нет, я вперед тебя умру». «Нет, Виктор, я умру вперед тебя». «Нет, нет, – начал пояснять он мне, – у меня была серьезная операция, я вперед тебя умру». «Я тебе говорю, что я вперед тебя умру, – не унимался я. – Мне и сны стали страшные сниться, и сердце начало барахлить». «Ну, ладно, – усмехаясь, согласился он, – пускай вначале ты, потом я, – только от этого все равно белый свет не изменится». Должен заметить, что Виктор Кириллович, уже больной, в своей квартире при супруге Галине Даниловне о смерти рассуждал просто, как о переходе в другой мир.
Я совсем выпустил из виду, как Виктор Кириллович загорался, когда я ему рассказывал случаи из своей рабочей жизни. Он готов был тогда на полном серьезе бежать и завтра же устраиваться к нам на завод, хоть разнорабочим. Но такое желание у него быстро гасло.
Один раз я ему рассказывал, как в детстве-отрочестве, прочитав книгу «Остров сокровищ», учился метать ножи. «И у меня это было», – ответил он. И один мой любимый автоматически раскладывающийся нож, подаренный мне племянником, так и выпросил. Когда нож складывался, получалась красивая дамская ножка. Я думал, Кумакшев этот нож будет хранить вечно, но через месяц, два ли, он отдал его другому человеку, какому-то приятелю.
А перед этим он разглядывал в нашей квартире разные сувениры, и ему понравились морская раковина и морской коралл, которые мне привез мой друг Анатолий Алексеев с Атлантики, где когда-то рыбачил. Еще будучи студентом ГИИВТа. И я их Кумакшеву с удовольствием отдал. Ведь сколько он передавал мне книг! Которые до сих пор у меня лежат в шкафу вместе с его поделкой «Глухарь на сосне».
Галина Даниловна недавно сказала мне, что и коралл, и ракушка у них сохранены. Находятся в той самой квартире Кузнечихинского микрорайона, где они раньше с Виктором жили, а теперь занимает их дочь уже со своей семьей. Вот так! Годы-то как летят.
От Галины Даниловны, этой славной, интеллигентной женщины, у меня остались книги: «Литература и теория» П.В. Палиевского и «Слово и культура» Осипа Мандельштама. Она мне их подарила в память о Викторе Кирилловиче.
Я здесь уже упоминал, что Виктор Кириллович всегда слушал меня с большим вниманием. Когда я пришел к нему 25 января, уже к тяжелобольному, Галина Даниловна на время оставила нас, чтобы мы с ним поговорили. И я тихо начал ему рассказывать о своем житье-бытье. Виктор Кириллович сразу напрягся весь, голову подвинул к краю подушки, ближе ко мне, боясь пропустить слово. Спросил насчет стихов. Я прочитал ему несколько стихотворений. Одно давнее, написанное мной во время моей болезни. Он взял у меня его, перечитал:
