Kitabı oku: «Фазиль. Опыт художественной биографии», sayfa 4

Глава третья
Детство Фазиля

Книжный мальчик в горах и на море

Про детство свое Искандером написано много – и в «Сандро из Чегема», и в рассказах, конечно, особенно в рассказах о Чике. Сам Фазиль не раз говорил, что всему лучшему в себе он обязан детству, которое было счастливым – несмотря на бытовые трудности, несмотря на войну, докатывавшуюся до Абхазии то похоронками, то бомбежками, а то и диверсионными группами. Более того, по мнению людей, близко знавших Искандера, он так и остался до конца ребенком. Но ребенком с характером, и совсем непростым. Таким он был и в своем подлинном детстве.

Которое, заметим прежде всего, было у него городским. Даже в детский сад он ходил, которых тогда в стране не сказать чтобы было с избытком («Это было старенькое одноэтажное здание, облепленное со всех сторон флигельками, похожими на избушки из детских сказок. Наверное, в нем было тесно, но мы тогда этого не замечали», – описывал его Искандер). Только в 1942 году, когда бомбежки Сухума усилились, возникла реальная угроза захвата Туапсе немцами, мать с Фазилем и Гюли на время переселились в горы (старший брат учился в военном училище). Они наняли комнату у жены солдата, о котором не было никаких известий, им выделили землю под огород, и они выращивали тыквы, дыни, помидоры. Всё это было немалым подспорьем: даже в Абхазии, где голода, конечно, не было, в войну приходилось питаться скудно. Кислое молоко да кукурузная каша – мамалыга, вот и вся еда. При этом всё очень вкусное. Но так мало для растущего организма…

Судя по всему, и до войны с продуктами не всегда было просто. Порукой тому замечательная миниатюра «Оладьи тридцать седьмого года» – полемический парафраз знаменитой басни Льва Толстого о съеденной без спроса сливе. Мать вынуждена считать оладьи, их всего двенадцать на всю семью. И вдруг одна пропадает. Мать требует у сына признаться, что это он съел оладью тайком, в сердцах сравнивает его с троцкистами – героями тогдашних громких процессов, и бедный мальчик, оладьи не бравший, совсем как те подсудимые, признаётся в своем несовершённом преступлении. За что опять же получает нагоняй от матери, когда правда об оладье (завалилась за тумбочку) раскрывается. Куда ни кинь, всюду клин! Но будь в доме побогаче с продуктами, такой маленькой драмы просто не было бы. Однако не было бы, заметим, и темы для душевного рассказа.

Тема еды неизменно присутствует на страницах прозы людей того, искандеровского поколения. В доме Фазиля, например, не ели свинину, и в рассказе «Запретный плод» он вспоминал:

«Я мечтал попробовать свинину. Запах жареной свинины доводил почти до обморока. Я долго простаивал у витрин магазинов и смотрел на потные колба́сы со сморщенными и крапчатыми надрезами. Я представлял, как сдираю с них шкуру и вонзаю зубы в сочную пружинистую мякоть. Я до того ясно представлял себе вкус колбасы, что, когда попробовал ее позже, даже удивился, насколько точно я угадал его фантазией».

Причем возможность попробовать колбасу у мальчика, конечно, была – в том же детском саду, где, разумеется, особой, «мусульманской» диеты не существовало. Но – и это важный момент! – маленький Фазиль уже тогда вел себя не совсем как остальные дети:

«Помню, в детском саду, когда нам подавали плов со свининой, я вылавливал куски мяса и отдавал их своим товарищам. Муки жажды побеждались сладостью самоотречения. Я как бы чувствовал идейное превосходство над своими товарищами. Приятно было нести в себе некоторую загадку, как будто ты знаешь что-то такое недоступное окружающим».

Искандер пишет об этом с самоиронией. Едва ли такое мог ощущать детсадовец, но вот взрослый человек – вполне…

Итак, юный Фазиль бывал в горах, в Чегеме только летом. Причем путь из долины в горы, из Сухума в Чегем, не близок и не так-то прост, не наездишься.

Другое дело, что Сухум тогда во многом сохранял деревенский облик. Дома, сады-огороды с фруктовыми деревьями, домашняя скотина, пыльные улицы – всё, что так замечательно описано Искандером в рассказах о Чике. При этом Сухум был уже городом и портовым, и курортным, было на что посмотреть и что послушать наблюдательному подростку. В беседе с Олегом Долженко писатель вспоминал, что в пору его детства Сухум «был городом очень своеобразным. Своеобразие это заключалось в его исключительной многонациональности, пестром многоязычии. Здесь можно было услышать абхазскую, русскую, грузинскую, мегрельскую, армянскую, турецкую речь. Звучал персидский язык… И всё это многоязычное марево сливалось для меня в единую не просто звуковую, но и смысловую симфонию…»¹⁴

«Дети разных народов» общались запросто; в конце концов, у них у всех была общая судьба – судьба жителей империи. Но бывали здесь и другие сцены, тоже запавшие в душу подростка навсегда:

«Мы с пацанами шли на море. Впереди нас, покачиваясь, шагали два пьяных человека. Один из них – богатырь, другой – довольно тощий, маленький. Тощий беспрерывно в чем-то укорял своего собутыльника. Богатырь неожиданно останавливался, приподнимал тощего и бросал его на тротуар.

После этого он сам помогал ему встать, и они шли дальше. Тощий продолжал его укорять. Богатырь терпел-терпел, а потом останавливался, поднимал его на руки и бросал на землю. После чего снова помогал ему подняться и идти дальше.

Когда богатырь в последний раз бросил тощего на тротуар, тощий сильно ударился головой о бордюр и остался недвижим. Все попытки второго пьяного поставить его на ноги ни к чему не приводили. Тощий был неподвижен и не открывал глаза.

Я помню тот ужас, который испытал тогда пацаном, он и до сих пор у меня в душе. Сейчас, по прошествии многих десятков лет, я надеюсь, что, может быть, тот пьяный и не убил своего товарища. Может быть, тот просто потерял сознание. Но тогда все мы, идущие сзади, думали, что убил» (рассказ «Убивающий»).

В деревне такое увидеть было бы невозможно. Как и сухумскую достопримечательность – «знатных» бандитов, воров в законе, которые разгуливали средь бела дня вооруженные до зубов и которых все уважали (по крайней мере, боялись перечить).

И всё же Сухум был не вполне обычным советским городом. Экзотика присутствовала! Но не вполне обычной была и семья Фазиля – тот же душевнобольной дядя, который жил вместе с ними и, повторим, знаком всякому читателю как сумасшедший дядя Коля из цикла рассказов о Чике. Эти рассказы светлы, реальные события и обстоятельства изменены в них волшебным магическим кристаллом великого писателя. В действительности же семье Искандера хватало и бытовых сложностей, и весьма недоброжелательных соседей, которые (исключительно «из человеколюбия») писали на них время от времени анонимные доносы. «Одни из них указывали, – пишет Искандер в рассказе “Мой дядя самых честных правил”, – что дядя незаконно проживает в нашем доме и что он должен жить в сумасшедшем доме, как и все нормальные сумасшедшие. Другие писали, что он целый день работает, и надо проверить, нет ли здесь тайной эксплуатации человека человеком».

Вообще, тогдашний быт немаленькой семьей в доме абсолютно без удобств, даже без воды, способен шокировать современного читателя.

Вот одна из зарисовок «Школьного вальса…» – как обычно, в весьма юмористическом тоне.

«…В это время (как и во все времена) у нас жили двоюродные сестры из деревни – приехали учиться. Кроватей на всех не хватало, но места на полу еще оставалось много. Лично мне кровать была ни к чему, потому что в тот беспокойный период своей жизни я всё равно скатывался на пол, так что кровать мне даже была вредна. Но мама из какой-то непонятной гордости старалась затолкнуть меня в кровать, даже если при этом приходилось лишний матрас выстилать перед кроватью, чтобы я не слишком стукался головой, скатываясь на пол».

Так или почти так жило тогда большинство советских людей, но сухумский климат бытовые неурядицы всё же смягчал. Не Сибирь все-таки! Да и дом – не барак, а крепкое дореволюционное здание.

Чем «городские» отличаются от «деревенских», четко прописано в цикле рассказов о Чике. Да и в «Сандро», чтобы похвалить юного героя-рассказчика, дядя Кязым выбирает именно противопоставление «городских» и «своих».

«Он сидел в кухне перед очажным огнем и, кивнув в мою сторону, сказал маме:

– Этот твой сегодня на такое дерево взобрался, куда ни один горожанин не посмел бы, хоть соберись они гурьбой под этим орехом…

Мама, конечно, стала меня ругать, но я был счастлив, что дядя Кязым, обычно такой насмешливый, меня похвалил».

Но похвала похвалой, а Фазиль был все-таки городским. И «деревенских», как и положено горожанам, видел преимущественно издалека. Характерен эпизод из жизни Чика – едва ли мы можем говорить о достоверности событийной, но идейной окраске верить можно. Речь идет о соученике Чика по средним классам мухусской школы.

«…Звали его Жора Куркулия. Это был такой светлоглазый крепыш со смущенной улыбкой и широким деревенским румянцем на лице. По акценту, с которым Жора говорил на русском языке, Чик точно знал, что мальчик этот вырос в деревне.

Любя своих чегемских родственников, Чик немного покровительствовал приезжим, которые учились в городе. Встречаясь с Жорой на переменках, Чик гостеприимно кивал ему и как бы говорил: “Учись, Жора. Читай книги, ходи в кино, пользуйся турником, шведской стенкой, параллельными брусьями и будешь не хуже нас, городских”. Жора смущенно улыбался в ответ и как бы отвечал: “Я, конечно, постараюсь, если смогу преодолеть свою деревенскость”».

Как помнят читатели, Жора оказался крайне ловким парнем и опередил Чика по всем статьям. Мягкая ирония Искандера делает этот эпизод прямо-таки дидактическим: не зазнавайся своим происхождением, чистотой своей, речью и всем прочим, а то в дураках окажешься именно ты…

Не забываем: Чик живет в несуществующем городе Мухусе (Сухум наоборот!) – и самому писателю этот персонаж, естественно, никак не равен. Чик – заводила, победитель в уличных драках, прекрасный пловец, покоритель стихий, всюду свой. Фазиль – болезненный мальчик, любящий книги, к тому же младший в большой семье. Долгое время его терзала малярия, ярко описанная в «Сандро из Чегема» (тут, полагаем, впечатлению писателя мы можем довериться):

«Тетушка укладывает меня в залу, кладет на меня сразу два одеяла. Меня продолжает колотить озноб, но постепенно я согреваюсь. Мне делается всё жарче и жарче, и уже голова наполняется тяжелым огнем, и я боюсь ею шевельнуть, потому что боль усиливается, разгорается от каждого движения.

Я сбрасываю с себя тяжелые одеяла, и меня накрывают простыней. Мне дают градусник, я сую его под мышку. Через некоторое время выясняется, что у меня температура сорок один и пять десятых.

Я слегка горжусь своей температурой, тем более что тетушка и все остальные ее пугаются. Они не знают, что у меня во время малярии всегда бывает очень высокая температура. Они думают, что при температуре сорок два градуса человек умирает. Я-то уверен, что я не умру и при такой температуре: но мне приятно, что они так обеспокоены моей приближенностью к смертельной черте.

На голову мне кладут мокрое полотенце, которое сменяют каждые десять – пятнадцать минут. <…>

Часа через два я в каком-то полубредовом состоянии и иногда путаю людей, которые входят и выходят из комнаты, где я лежу. Я вижу в распахнутые двери, как человек входит в наш двор и приближается к дому, потом всходит на крыльцо, проходит веранду и входит в комнату. И пока он проделывает всё это, я на него смотрю и вижу, как облик его несколько раз меняется. То он похож на одного человека, то на другого, потом на третьего, и только, пожалуй, когда он входит в комнату, где я лежу, облик его окончательно устанавливается. Так бывает только во сне, и состояние мое похоже на сон, только с открытыми глазами».

Добавим: иногда говорят, что и литература – это тоже сон с открытыми глазами. Только настоящий писатель может видеть такие сны и пересказывать их всем нам.

Способы лечения малярии народными средствами были самые радикальные – моча белой козы вовнутрь. Взрослый Искандер описывает это вполне невозмутимо, но Искандеру-ребенку, надо думать, повторяющаяся из раза в раз процедура удовольствия не доставляла. Она жестока и, уж конечно, малоэффективна с любой точки зрения:

«Тетушка приносит мне примерно половину поллитровой банки, и я, зажав дыхание, делаю несколько больших глотков. Таз, заранее приготовленный, стоит у моей постели. Как только я ставлю банку на стул, из желудка у меня подымается со страшной силой рвотная спазма. Я наклоняюсь над тазом, и из меня выхлестывается содержимое желудка.

– Давай-ка еще! Еще! – говорит тетушка радостно, по-видимому, уверенная, что я выблевываю свою болезнь. После третьего или четвертого выворота внутренностей из явно опустевшего желудка стала идти какая-то слизь с кровавыми пятнами.

– Ага, – говорит тетушка удовлетворенно и даже злорадно, – добрались наконец до тебя, до дьяволицы! Посмотрите! Посмотрите, какая она! Вот теперь-то еще раз надо выпить…

Она подносит мне банку. Снова, зажав дыханье, я проделываю то же самое. Снова рвотные спазмы. Я совсем обессилел. Из пустого желудка выжимается в капельках крови какая-то слизь, и всем кажется, что это из разрушенного гнездовья самой малярии выливается ядовитая жидкость».

В селе маленького Фазиля к тяжелым работам старались не привлекать – так, посылали иногда с поручениями, а в основном оставляли в покое: читать книжки и наблюдать за жизнью. В общем-то, это самое лучшее, что могли сделать для писателя мудрые абхазские крестьяне.

Вот типичный день маленького Фазиля в селе (рассказ «Петух»):

«Вся семья – мать, две взрослые дочери, два взрослых сына – с утра уходила на работу: кто на прополку кукурузы, кто на ломку табака. Я оставался один. Обязанности мои были легкими и приятными. Я должен был накормить козлят (хорошая вязанка шумящих листьями ореховых веток), к полудню принести из родника свежей воды и вообще присматривать за домом. Присматривать особенно было нечего, но приходилось изредка покрикивать, чтобы ястреба чувствовали близость человека и не нападали на хозяйских цыплят. За это мне разрешалось как представителю хилого городского племени выпивать пару свежих яиц из-под курицы, что я и делал добросовестно и охотно».

Да что сказать, он даже мышей не мог убивать – виданное ли дело для настоящего абхазского мужчины, хоть и будущего!

«С мышами у него тоже были свои сложности. Мама выдала ему старую вилку, чтобы он ею убивал мышей, попавших в мышеловку. Но ему было противно прокалывать мышей вилкой. Если попадалась мышь, он выносил мышеловку на улицу, открывал ее над канавой, и живая мышь шлепалась туда» («Оладьи тридцать седьмого года»).

Читая Искандера, думаешь, что будущий писатель и не мог поступить иначе. А нынче мода другая: любят прихвастнуть прозаики и поэты брутальными похождениями в детстве и юности (ну и соврать при этом, преувеличивая свою «несгибаемость»).

И еще. Как рассказывала нам Антонина Михайловна Хлебникова-Искандер, в своей семье Фазиль далеко не считался красавцем, к нему вообще очень долго не относились всерьез. Книжный мальчик, самый маленький, последыш… То ли дело старший брат, гордость и любимчик матери! Это о нем вспоминал Фазиль в рассказе «Запретный плод»:

«В школе брат считался одним из самых буйных лоботрясов. Способность оценивать свои поступки, как сказал его учитель, у него резко отставала от темперамента. Я представлял его темперамент в виде маленького хулиганистого чёртика, который всё время бежит впереди, а брат никак не может его догнать.

Может быть, чтобы догнать его, он с четвертого класса мечтал стать шофером. Каждый клочок бумаги он заполнял где-то вычитанным заявлением:

“Директору транспортной конторы.

Прошу принять меня на работу во вверенную Вам организацию, так как я являюсь шофером третьего класса”».

Фазиль мечтал совсем о другом.

Нам кажется, такая ситуация для будущего писателя и типологична, и благотворна. Отсутствие насильственной вовлеченности в бытовые реалии, некоторая душевная отстраненность от семейных традиций и дел дает уникальный опыт уже с детства. При этом, конечно, своих родных Фазиль что в детстве, что потом любил сильно и любил искренне. Но что поделаешь, если он был не таким, как они!

Но вот что служило мальчику отрадой – море, самое лучшее, что было в заштатном тогда Сухуми. Фазиль научился плавать лет в семь и навсегда запомнил новое ощущение, передав его в «Рассказе о море»:

«До этого я барахтался в воде и, может быть, даже немного плавал, но только если я знал, что в любую секунду могу достать ногами дно.

Теперь это было совсем новое ощущение, как будто мы с морем поняли друг друга. Я теперь мог не только ходить, видеть, говорить, но и плавать, то есть не бояться глубины. И научился я сам! Я обогатил себя, никого при этом не ограбив».

Обогатиться, никого не ограбив, – мечта! Однако несколько раз, увлекшись, Фазиль едва не утонул. Но и после этого моря не разлюбил и бояться не стал.

Одиночка в школе

Фазиль одинаково свободно – в отличие от большинства своих родственников – говорил и по-русски, и по-абхазски. Учился при этом он в русской школе. Почему? Может быть, потому, что она была ближе всего к его дому. Или, что вернее, потому, что в Сухуме абхазский язык не слишком котировался: Сухум тридцатых годов уже не был порто-франко с интернациональным многоголосием. Точнее, многоголосие, многоязычие было, но несколько иное – внутриимперское.

Еще, чтобы закончить тему с языками: в школе изучался и грузинский язык. Причем в тех же практически объемах, что и русский. Отношение к этим урокам у большинства школьников-абхазов, да и русских, было сами понимаете какое. Грузинский язык в Абхазии!.. Фазиль ему так и не научился (да не очень к тому и стремился).

Фазиль сменил несколько школ. Что любопытно: в одной из них, тогда – народном училище, за тридцать лет до него учился Лаврентий Берия (и жил вместе с матерью по соседству, снимал комнатку).

Свои школьные годы Искандер не раз вспоминал и «от себя», и от имени своих героев. Вспоминал больше не о занятиях, а о друзьях и одноклассниках. Или, как сказали бы сейчас, – о внешкольной активности.

Мальчики и девочки учились раздельно. Фазиль пошел в первый класс в шесть лет, то есть очень рано по тогдашним меркам. Пока разбирались, брать его или не брать, прошел целый месяц, коллектив первоклашек успел сплотиться. В итоге Фазиль начал школьную жизнь как опоздавший одиночка – да еще самый младший в классе. Он просто не мог понять новых строгих правил – например, что на уроке нельзя громко разговаривать. Почему? Разве кто-нибудь спит или больной?

Своим в доску Фазиль так и не стал. Правила он, конечно, усвоил и освоил, но примерно так всё продолжалось вплоть до получения аттестата. Есть у Искандера, кстати, в рассказе «Чик и Пушкин» замечательный афоризм, прекрасно подходящий что для тогдашней, что для нынешней системы школьного (и не только) образования: «Школа предлагала ему во время урока как бы заснуть для жизни, чтобы проснуться для учебы».

Засыпать для жизни, само собой, не хотелось.

У Фазиля немало портретов школьных педагогов, в основном ироничных и даже, что для сдержанного Искандера редкость, карикатурных. Трудно судить, насколько эти портреты схожи с оригиналами, но тенденция вполне очевидна. Вот, например, директор школы из рассказа «Тринадцатый подвиг Геракла»:

«Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе».

Или завуч из «Школьного вальса…»:

«Маленький человек, весь красный, с красными глазами, с выражением лица, какое бывает у измотанных драками, но, однако, всегда готовых к новым дракам петухов».

А симпатичный учитель математики Харлампий Диогенович из того же «Тринадцатого подвига…» славен отнюдь не преподавательскими талантами, а тем, как артистично высмеивает нерадивых учеников.

Много позже Фазиль вспоминал – да, с иронией, но с иронией довольно горькой, – как складывалось отношение к нему в школе (рассказ «Начало):

«…в тот давний день, когда мы возделывали пустырь, один из ребят обратил внимание остальных на то, как я держу носилки, на которых мы перетаскивали землю. Военрук, присматривавший за нами, тоже обратил внимание на то, как я держу носилки. Все обратили внимание на то, как я держу носилки. Надо было найти повод для веселья, и повод был найден. Оказалось, что я держу носилки, как Отъявленный Лентяй».

Ярлык был создан и повешен на задумчивого мальчика (задумчивость, конечно, признак лени, чего же еще!).

Дальше – больше.

«Если я на контрольной по математике сидел, никому не мешая, спокойно дожидаясь, покамест мой товарищ решит задачу, то все приписывали это моей лени, а не тупости. Естественно, я не пытался в этом кого-нибудь разуверить. Когда же я по русскому письменному писал прямо из головы, не пользуясь учебниками и шпаргалками, это тем более служило доказательством моей неисправимой лени».

И вот уже ситуация доходит до начальства:

«Через некоторое время слухи об Отъявленном Лентяе дошли до директора школы, и он почему-то решил, что это именно я стащил подзорную трубу, которая полгода назад исчезла из географического кабинета. Не знаю, почему он так решил. Возможно, сама идея хотя бы зрительного сокращения расстояния, решил он, больше всего могла соблазнить лентяя. Другого объяснения я не нахожу. К счастью, подзорную трубу отыскали, но ко мне продолжали присматриваться, почему-то ожидая, что я собираюсь выкинуть какой-нибудь фокус. Вскоре выяснилось, что никаких фокусов я не собираюсь выкидывать, что я, напротив, очень послушный и добросовестный лентяй. Более того, будучи лентяем, я вполне прилично учился».

Ну и конечно, с лентяем (читай: с выбивающимся из коллектива) решили бороться.

«…Ко мне решили применить метод массированного воспитания, модный в те годы. Суть его заключалась в том, что все учителя неожиданно наваливались на одного нерадивого ученика и, пользуясь его растерянностью, доводили его успеваемость до образцово-показательного блеска».

Образ хорош: учителя, наваливающиеся всей толпой на бедного одиночку, по той или иной причине не защищенного «коллективной круговой порукой». Затея не удалась: «в строй» Фазиль не вернулся, и можно сказать, что не вернулся никогда.

Как бы то ни было, учился он хорошо. И, полагаем, никто не удивился, когда он получил золотую медаль. Хотя в те времена, в 1946 году, школьная золотая медаль обладала куда большей ценностью, что реальной, что символической, о чем позже. Не без тонкой иронии Фазиль вспоминал, как было дело:

«“На серебряную потянешь!”, – однажды объявила классная руководительница, тревожно заглядывая мне в глаза. Это была маленькая, самолюбивая каста неприкасаемых. Даже учителя слегка побаивались кандидатов в медалисты. Они были призваны защищать честь школы. Замахнуться на кандидата в медалисты было всё равно что поставить под удар честь школы. Каждый из кандидатов в свое время собственными силами добивался выдающихся успехов по какому-нибудь из основных предметов, а уж по остальным его дотягивали до нужного уровня. <…>

На выпускных экзаменах к нам были приставлены наиболее толковые учителя. Они подходили к нам и часто под видом разъяснения содержания билета тихо и сжато рассказывали содержание ответа. Это было как раз то, что нужно.

Спринтерская усвояемость, отшлифованная во время исполнения роли Отъявленного Лентяя, помогала мне точно донести до стола комиссии благотворительный шепоток подстраховывающего преподавателя. Мне оставалось включить звук на полную мощность, что я и делал с неподдельным вдохновением.

Кончилось всё это тем, что я вместо запланированной на меня серебряной медали получил золотую, потому что один из кандидатов на золотую по дороге сорвался и отстал».

О многом говорит причина этого отставания: не выдержал давления со стороны школы и матери, названной Искандером «слишком настырной», то есть честолюбивой, мечтающей о победе для сына. Что называется, сломался на финише.

Ничего подобного в семье Искандера и быть не могло.

Интересно мнение о награде Лели Хасановны, о чем много позже рассказывал одному из авторов сам Фазиль:

«Когда я принес эту медаль, мама никак не могла поверить, что государство кому-то может подарить такой кусок золота. Я, говорит, его к зубному врачу отнесу. Она отнесла медаль “на пробу” к зубному врачу и вернулась с великолепной фразой: “Да, он сказал, что это золото”. И добавила: “Если они все не заодно…”»

Очень характерная, по-настоящему крестьянская реакция на происходящее! Крестьяне, какой бы национальности они ни были, никогда не доверяли ни властям, ни прочим внешним по отношению к их повседневной жизни институтам. Они стояли в стороне от большого мира. Искандеру предстояло, в отличие от своей родни, в этот большой мир войти и его покорить.