Kitabı oku: «Фазиль. Опыт художественной биографии», sayfa 5

Шекспир в Чегеме

Вполне равнозначным живым, личным впечатлениям детства для Фазиля Искандера – как и для многих литераторов – можно считать не увиденное-услышанное, но прочитанное. Он не раз говорил в интервью и беседах с друзьями, что для писателя огромное, если не решающее значение имеют книги, прочитанные в детстве и юности. Если писателю повезет еще тогда прочитать несколько глубоких, серьезных, мастерски сделанных, живых книг, то он, повзрослев, легко отличит настоящее от фальшивого и сам, взявшись за перо, не соблазнится сочинять какую-либо модную ерунду, что на устах у всей окололитературной публики.

Собственно, и самым дорогим, чуть ли не единственным счастливым школьным воспоминанием было воспоминание об учительнице младших классов Александре Ивановне, которая читала детям вслух «Капитанскую дочку». О ней Искандер писал без иронии. Свои эмоции по этому поводу Искандер много позже передоверит Чику (рассказ «Чик и Пушкин»):

«В классе было тихо-тихо. Александра Ивановна сидела за столом и читала “Капитанскую дочку” Пушкина. Даже пылинки в солнечном луче, падающем на стол учительницы, казалось, стали медленнее кружиться, всё пристраиваясь и пристраиваясь к спокойному и милому порядку книги. Александра Ивановна ее читала уже много дней, и каждый раз в классе устанавливалась волшебная тишина.

Чик ужасно любил эти минуты. Конечно, и книга была мировая, и Александра Ивановна здорово читала. Но тут было еще что-то другое. Чик это чувствовал. В голосе Александры Ивановны журчал уют, слаженность всей жизни, где всем, всем людям будет хорошо. Сначала в классе, как сейчас, а потом и во всём мире. И хотя книга была как бы не об этом, но через голос учительницы получалось, что и это в ней есть.

Он чувствовал, что всем классом слушать Александру Ивановну, читающую эту книгу, гораздо слаще, чем одному. Оказывается, когда многие рядом с тобой наслаждаются книгой, гораздо слаще делается и тебе самому.

И Чик любил сейчас всех ребят класса за то, что они так послушно наслаждаются. Ну, Александру Ивановну он и всегда любил больше всех остальных учителей.

Он любил ее старое, морщинистое лицо в пенсне, ее высокую, легкую фигуру в аккуратном сером пиджаке и этот ровный голос, старающийся не выдавать того, что сама она чувствует при чтении, чтобы не было взрослой подсказки, где смеяться, а где горевать. Чик и за это ей был благодарен».

Когда Александра Ивановна ушла, уроки литературы потеряли для мальчика всякую привлекательность.

Конечно, Фазиль много читал и без школьных занятий. Читал в основном «не по программе». Книги добывал в разных местах, иной раз неожиданных, – как будто они сами шли к нему в руки. Читал вполне понятный для мальчиков его поколения набор авторов: Жюль Верн, Конан Дойл, Майн Рид. Имена героев «Всадника без головы» для Фазиля-подростка звучали «как сладостная музыка: Морис-мустангер, Луиза Пойндекстер, капитан Кассий Колхаун, Эль-Койот и, наконец, во всём блеске испанского великолепия – Исидора Коварубио де Лос-Льянос» (рассказ «Петух»). Он обожал журнал «Вокруг света», а его литературную часть – публиковавшиеся там маленькие приключенческие рассказы, например, про гангстеров, – даже читал вслух во дворе.

Можно вспомнить сцену из «Сандро», где Робинзона Крузо оценивает бабушка героя – со своей, специфической точки зрения. Нечто подобное, полагаем, видел и сам Фазиль, если ему приходило в голову поделиться с близкими своими впечатлениями.

«Прочитав несколько страниц, мальчик по-абхазски пересказывал бабке их содержание. Но бабушка, хоть и внимательно слушала его, однако пользовалась каждым случаем, чтобы уличить Робинзона в глупостях и противоречиях. Она никак не могла ему простить, что он покинул дом и родину вопреки воле отца».

Это всё мило и забавно, но для подростка не очень утешительно – подчеркивает одиночество в своей семье: дескать, хорошие люди, честные, добрые, но… Может быть, впрочем, с этого «но» и начинается писатель.

Но не только! Было немало случайностей – глубинно, с точки зрения судьбы и предназначения, не случайных, – которые посылали юному Фазилю совсем другие книги.

«…Я обменялся с одним мальчиком книгами. Я ему дал “Приключения Шерлока Холмса” Конан-Дойля, а он мне – один из разрозненных томов Гегеля, “Лекции по эстетике”. Я уже знал, что Гегель – философ и гений, а это в те далекие времена было для меня достаточно солидной рекомендацией.

Так как я тогда еще не знал, что Гегель для чтения трудный автор, я читал, почти всё понимая. Если попадались абзацы с длинными, непонятными словами, я их просто пропускал, потому что и без них было всё понятно. Позже, учась в институте, я узнал, что у Гегеля, кроме рационального зерна, немало идеалистической шелухи разбросано по сочинениям. Я подумал, что абзацы, которые я пропускал, скорее всего, и содержали эту шелуху.

Вообще я читал эту книгу, раскрывая на какой-нибудь стихотворной цитате. Я обчитывал вокруг нее некоторое пространство, стараясь держаться возле нее, как верблюд возле оазиса. Некоторые мысли его удивили меня высокой точностью попадания. Так, он назвал басню рабским жанром, что было похоже на правду, и я постарался это запомнить, чтобы в будущем по ошибке не написать басни» («Начало»).

Интересно, «Кролики и удавы», созданные уже после написания этого мемуарного фрагмента, к басне по Гегелю можно отнести? В любом случае, «Кролики…» – что угодно, но никак не рабский жанр!

А вот еще. Много лет спустя Искандер, беседуя с Евгением Поповым, скажет:

«И еще я вспомнил, как в деревне одна из моих двоюродных сестер, учившаяся в городе, привезла большой однотомник Шекспира. Так как других книг не было, я его несколько раз прочел. Мне было так лет десять, и на меня огромное впечатление произвели юмористические моменты в творчестве Шекспира. Драмы смутно в детской голове укладывались, но каждое появление Фальстафа или шута для меня было величайшим праздником. Юмор Шекспира громадную сладостную роль сыграл тогда для меня, и я думаю, что в какой-то мере он мне много дал для понимания юмора вообще».

Парадоксальная вещь: абхазец Искандер учился русскому языку по переводам Шекспира!

Между прочим – опять спасибо советской власти: ни до, ни после нее таких массовых изданий классиков не было, да уже и не будет.

Читал Фазиль и стихи, в том числе доступных ему авторов Серебряного века, например, Брюсова. Про свое знакомство с поэзией Пастернака Искандер вспоминал и рассказывал на конференции в США:

«Помнится, школьником, роясь в груде книг, разбросанных на стойке сухумского букиниста, я вытащил маленькую книжку стихов с именем Пастернак на обложке. Имя мне ничего не говорило. Я уж собирался положить книгу на место, но тут старый букинист сказал:

– Берите, не пожалеете. Это современный классик.

Я тогда абсолютно не верил, что классик может быть современным. Но то ли для того, чтобы не обижать букиниста, то ли для того, чтобы показать ему, что я и сам разбираюсь в стихах, листанул книгу. Я впервые прочел стихотворение “Ледоход”. Впечатление было ошеломляющее и странное. Оно даже не казалось мне поэтическим. Скорее, это было ощущение физического наслаждения, только с огромным избытком. Как будто в жаркий летний день в мой разинутый рот кто-то из ведра вливает лимонад. И вкусно, и слишком много».¹⁵

Темперамент раннего Пастернака не совпал с темпераментом сдерживающего себя, стесняющегося демонстрации чувств подростка.

Впрочем, некоторые книги из этого спокойствия Искандера буквально вышибали. Особенно ему запомнился роман Льва Толстого «Анна Каренина». Фазиль прочитал его в тринадцать лет, случайно найдя томик в деревенском доме, – непонятно, как он там мог вообще оказаться; такая вот (не)случайность. Мальчик был настолько потрясен, что, по позднейшим словам Фазиля, «был близок к безумию». Острая психотическая реакция на прочитанное запомнилась ему на всю жизнь. Несколько дней он ходил, напевая какой-то сумасшедший, самим выдуманный траурный марш. Чувства рвались наружу, поделиться было не с кем. Возможно, тогда всё и сложилось окончательно, тогда Фазиль и вступил на писательскую стезю: чтобы превратить бессловесное мычание в собственные слова.

Потом Искандер «Анну Каренину», конечно, перечитывал, находил великой книгой, но такой реакции больше не было – да и слава богу!

Интересно, что в детстве, да и потом, в течение всей жизни, чтение запоем у Искандера сменялось полным равнодушием к книге. Причем эти периоды были почти равны по продолжительности. Ничего удивительного: набрав информации и эмоций, писатель осмысливает их, превращает вещество чтения в вещество творчества.

Диалог авторов

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Ну что тут сказать, кроме тривиального «Дух дышит, где хочет». Предвоенная Абхазия. Курортный город Сухуми (Сухум), полный нарядных курортников и курортниц с их легкими романами и неизбывной пошлостью. В кинофильмах о том времени – обязательная мелодия песни «Утомленное солнце», исполняемой сладчайшим голосом Вадима Козина, еще не угодившего на Колыму. Озеро Рица, дача Сталина… Примерно то же самое было в Сочи, Ялте, но там не нашлось своего Фазиля Искандера.

МИХАИЛ ГУНДАРИН: При этом не будем забывать, что мы-то вполне доверяем этим образам литературы и кино, если угодно – штампам, стереотипам беззаботного, солнечного предвоенного курорта. Но, идя по следам РЕАЛЬНОЙ биографии Искандера, понимаем, что он создал уникальный ЛИТЕРАТУРНЫЙ мир, который на порядок выше расхожего и привычного. Где мальчик Чик – это вовсе не сам Искандер, да и дядя Сандро существует только на страницах книги, а не в реальности. Не случайно Сухум здесь именуется Мухусом…

Е.П.: В том и сила настоящей литературы, что она и не стереотип, и не реальность, а dream, мечта, греза, видение. Даже если проза написана на фактическом материале, как «Молодая гвардия» Фадеева, например. Кто же не знает, что несколько прототипов персонажей романа, «предателей», получили огромные сроки и лишь после смерти Сталина (и самоубийства Фадеева) были реабилитированы. Или известная история с первой книгой Джеймса Джойса «Дублинцы», где родной город молодого писателя предстает как «кладбище душ». Земляки, знакомые и родственники Джойса, которые узнали в персонажах «Дублинцев» себя, сильно рассердились на писателя. Возможно, их утешило бы то обстоятельство, что не пройдет и ста лет, как город будет фактически жить за счет Джойса, за счет наплыва туристов, привлеченных сюда его книгами. Шутка, она же истина.

М.Г.: Знакомая история! То же самое происходило у нас на Алтае. Василий Макарович Шукшин вспоминал, что, прочитав некоторые его рассказы и узнав в них себя, односельчане выговаривали его матушке, что ее сынок не имел права этого делать – описывать всё как есть.

Е.П.: Не сравниваю себя с великими, но слава богу, что меня в юности почти не печатали, а то и мне досталось бы от моих красноярских прототипов на орехи. У меня ведь попадаются довольно ядовитые сцены. Василий Макарович, скорей всего, это имел в виду, когда писал предисловие к первой заметной публикации моих рассказов в «Новом мире», 1976 год, после которой я, извините, проснулся знаменитым: «Я так думаю, что должна уйти – я бы изгонял ее – этакая ироничность авторская». И еще: «Ироническая легкость – это по следу, я думаю даже, что это свое отработало, пока не придет кто-то… непохоже, странно ироничный». Правда, в «Новом мире» эту фразу вычеркнули, и она имеется только в шукшинском восьмитомнике 2014 года, но Шукшин прав был. Ирония обязана быть не ядовитой, а странной, философской. Как у самого Шукшина, как у Фазиля…

М.Г.: К Шукшину у земляков все претензии в прошлом. Потому как, подобно Джойсу, он уже долгие годы «кормит» своих односельчан в легендарных Сростках. Именно здесь – на родине Шукшина – останавливаются все автомобили и автобусы по дороге в Горный Алтай. А это в летние дни – сотни ежедневно. Базар здесь – самый оживленный по всему немаленькому Чуйскому тракту, обороты в сезон – миллионные!..

Вот много и давно говорится о создании парка Искандера, о строительстве нового – туристического – Чегема, но вопрос в том, насколько это неожиданное возвращение несуществующего села было бы корректным по отношению к автору. Ну, да это дело неблизкого будущего. Чегем живет в творениях автора, который смог в детстве прочитать множество книг, чтобы создать из реального Чегема Чегем воображаемый… Такой узелок.

Е.П.: И меня, и вас трудно заподозрить в любви к советской власти, но тогда ведь действительно существовал культ чтения. Я до сих пор помню эти роскошные детские издания: «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан», «Всадник без головы», «Хижина дяди Тома», «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна»… И это Сибирь, Красноярск, далеко от Сухума, – а книги, считай, те же. И они доступны, они существуют…

Русских детских книжек, изданных при Советах, почему-то не помню. Разве что Гайдар, «Голова профессора Доуэля» Беляева, «Швамбрания», «Мордовские сказки» да еще «Тема и Жучка» Гарина-Михайловского. Гегеля и Шекспира, правда, в отличие от Фазиля, не читал. А у вас какое чтение было в детстве? Вы-то ведь меня моложе на двадцать два года, а Фазиля, получается, на целых тридцать девять.

М. Г.: Да, я 1968 года рождения, Фазилю Абдуловичу в том году было тридцать девять. Между тем и в моем детстве был город Барнаул, где я жил, и алтайская деревня Лесное, куда меня отправляли на лето к бабушке Анне Федоровне. А там – россыпь разрозненных томов в деревенской библиотеке, изданных еще до войны или сразу после. Классика вперемешку с приключенческим жанром. Эти издания и Фазиль в детстве мог читать.

Е.П.: И это тоже общее место для небогатых семей. Летом детей отправляли в деревню. На месяц, а то и до школы. Жизнь была устроена совсем не так, как сейчас, и у всех в деревне были какие-нибудь двоюродные бабушки, тетки. И в этом смысле высокогорный Чегем ничем не отличался от таежной деревни Сухая Емельяновского района Красноярского края, куда меня, обеспечив продуктами, родители отправляли на лето к бабе Насте, имевшей корову и сеновал. Я тоже все эти каникулы до деталей помню. Речка Кача, тогда еще чистая, шанежки по утрам… Колхоз. Игра в «ремешки». Чтение. Грибы. Ягоды. Сено косить на лесной полянке… Но это так называемая провинция. Не знаю, как это было в Москве. Там, наверное, дачи снимали – откуда москвичам близких деревенских родственников набраться? Впрочем, и Фазиль этого не знал.

М.Г.: Корни москвичей и питерцев, даже если не брать нас, понаехавших, тоже там – в провинции, в деревне. Потому и им понятно, дорого, что́ писал Искандер о своем деревенско-городском детстве. А кстати, Фазиль ведь поступать в Москву приехал в 1947 году, сразу после окончания школы. Так вот вопрос – если Фазиль поступил в школу ШЕСТИ ЛЕТ, то почему он окончил ее только когда ему уже исполнилось ВОСЕМНАДЦАТЬ?

Е.П.: Тогда в Сухуме, как и во всех союзных республиках (напомним, Абхазия была в составе Грузии), школьники учились одиннадцать лет. А вот в России только десять. К тому же Фазиль год пропустил из-за войны. И еще: он пишет в автобиографии, приложенной к «Делу», которое я лично обнаружил в архивах Литинститута (и материалы которого мы публикуем впервые), что учился в ТРЕХ сухумских школах. Номер 1, номер 2 и номер 4.

М.Г.: Вот еще одно отличие от созданного Искандером мира Мухуса: в рассказах о Чике речь идет об одной, так сказать, обобщенной, художественно осмысленной школе. И всё детство Фазиля мы видим также художественно переосмысленным. Это я из раза в раз повторяю самому себе, потому что велик соблазн увлечься именно той версией, которая содержится в искандеровской прозе!

Е.П.: О художественном осмыслении детства скажу вот что. Мне в «метрОпольские» годы удалось на каком-то закрытом показе «для интеллигенции» посмотреть фильм Федерико Феллини «Амаркорд», и я взялся пересказывать то, что увидел, Фазилю. Тогда эту ленту «наши» еще не купили, и Фазиль страшно завидовал мне. Он обожал Феллини, как и все мы. А я вот сейчас запоздало удивляюсь: почему никакому киноведу не пришло в голову сравнить «Амаркорд» и раннюю прозу Фазиля? Между прочим, Феллини старше Искандера всего лишь на девять лет, практически это одно поколение. Меня мысль об их близости еще тогда осенила – когда я рассказывал Фазилю о сумасшедшем феллиниевском дядюшке Тео, которого в «Амаркорде» родственники взяли из дурдома на пикник, а он с криком «Хочу женщину» залез на дерево и решительно отказывался слезть, пока ему эту женщину не приведут. «Вылитый твой дядя Коля из Сухуми этот Тео», – сказал я тогда Фазилю, удивившись этому СОВПАДЕНИЮ МИРООЩУЩЕНИЙ. Фазиль меня внимательно слушал, но ничего мне тогда не ответил. До фильмов по его прозе было еще далеко.

М.Г.: Действие «Амаркорда» ведь тоже вершится в тоталитарном государстве. Хотя слово «тоже» я беру обратно. Сравнивать вообще ничего нельзя. Запад есть Запад, Кавказ есть Кавказ, и так далее (аллюзия на известное стихотворение Киплинга, которое, кстати Искандер перевел, и об этом переводе мы еще поговорим). Но совпадение мироощущений действительно налицо. Про фильмы по Фазилю скажем отдельно, в одном из них он, кстати, даже снялся в эпизоде. Фильмы разные по уровню, но, честно говоря, не Феллини… Зато снималось всё это в Абхазии, так что сама ГЕНИАЛЬНОСТЬ местности передается аудитории незамутненно, без режиссерских экзерсисов.

Е.П.: Вот такое было у Фазиля детство, такая РАННЯЯ МУДРОСТЬ. Ведь это он тогда, еще ребенком, всё обдумал и лишь потом записал:

«Вот так живешь себе, живешь, подумал Чик, и вдруг кто-то тебя убивает ни с того ни с сего. Он чувствовал, что жизнь от смерти отделяет слишком тонкая, слишком нежная пленка. В этом была какая-то грустная несправедливость. Странно, что днем он этого никогда не чувствовал. Казалось, что днем жизнь защищена от смерти солнечным светом, как апельсин толстой кожурой. Ночь отдирает от жизни ее защитную солнечную кожуру апельсина, и вот уже тысячи враждебных сил готовы вонзиться в обнаженную мякоть жизни. Чик это чувствовал сейчас всем своим телом» («Детство Чика»).

Глава четвертая
Его университеты

Невеселая Москва

Фазиль Искандер попал в Москву впервые в 1947 году – с золотой медалью (сейчас в сухумской школе № 3 портрет прославленного выпускника висит на самом почетном месте, рядом с изображениями Пушкина и Некрасова) и небольшим чемоданчиком. Ему предстоял переход в новую жизнь, целиком и полностью отличную от привычной, где он, книжный подросток, хоть и стоял несколько в стороне, но вокруг-то были все свои. В Москве всё вершилось иначе.

Почему он выбрал столицу? Других вариантов для него просто не было. Сухумские вузы казались ему «ненастоящими». В Тбилиси выходцу из Абхазии, надо думать, было бы не очень комфортно. Да и не могли ничем помочь национальные вузы юноше, интересующемуся литературой. Русской – а через нее и всемирной.

Кстати, о национальности. Для поступления в университет надо было выправить документы, восстановить свидетельство о рождении. В графе «Национальность» у Искандера появилась краткая и энергичная, но на русский манер неприличная надпись: «персюк». Возможно, что неведомый сухумский клерк старался как мог, но с русским у него были большие нелады. В других анкетах Фазиля именовали то иранцем, то персом. Лишь потом он стал для канцеляристов абхазом.

Итак, в дорогу! Раньше Искандер надолго родных мест не покидал. Многое ему было в диковинку. Хотя чем любоваться из окна поезда? Разве что природой, которая постепенно теряла яркие южные краски, становилась сдержанной, северной, да развалинами городов, городков, деревень. Не стоит забывать, что 1947-й был годом тяжелым, страна еще не оправилась после войны. Конечно, нелегко было и в Абхазии, но будем честны – не в полной мере. Как, впрочем, и в Москве.

Смотришь на парадные фотографии столицы того времени, видишь широкие проспекты, автомобили (преимущественно трофейные), улыбающихся людей… Детей, занимающихся спортом или играющих (кто помладше) в песочницах, причем огромная песочница, судя по снимкам, имелась даже в самом центре, совсем рядом с Тверской, тогда улицей Горького…

Но вот фрагмент справки прокурора группы по делам несовершеннолетних при Генеральном прокуроре СССР от 2 марта 1946 года (ее приводит в своей книге «Москва сталинская. Большая иллюстрированная летопись» москвовед Михаил Иванович Вострышев):

«Проверка показала, что колоссальное количество детей (может быть, большее, чем задержано) продолжает быть на “улице”, и особенно резко бросается в глаза беспрепятственное занятие детей торговлей на рынке, у вокзалов, кинотеатров, в магазинах и проч. местах скопления публики. <…>

Поражает своей массовостью торговля среди детей в крупных булочных города. В дверях любой булочной Свердловского р-на вас первым долгом встречают подростки с вопросом: “Нет ли продажных талонов”. <…> Из беседы с работниками магазина удалось выяснить, что подростки здесь буквально живут, не дают прохода покупателям в поисках продажных талонов. Девочки испорченные, ведут себя отвратительно: курят, ругаются…»¹⁶

Талоны на продукты питания и некоторые товары народного потребления выдавали по месту прописки: жителям – в домоуправлении, студентам – в общежитии. Карточную систему отменили в СССР только в декабре 1947-го, через полгода после приезда Искандера в Москву. Она исчезла согласно постановлению Совета Министров и ЦК ВКП(б) «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары».

До этого без карточек невозможно было купить даже хлеба. Их потеря становилась для многих бедных семей трагедией. Вспомните эпизод из знаменитого телесериала «Место встречи изменить нельзя», действие которого вершится именно в это скудное послевоенное время. Глеб Жеглов и Володя Шарапов отдают свои карточки многодетной соседке по коммунальной квартире взамен украденных, и она готова им за это целовать руки.

Карточки отменили, но малолетняя шпана осталась. Да и «девочки испорченные» курить и ругаться не прекратили. И фронтовики-инвалиды на скрежещущих подшипниками самодельных деревянных колясках побирались и распевали свои жалобные песни по электричкам. В том числе знаменитое:

 
Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.
 

От инвалидов, впрочем, избавились в 1949-м, к семидесятилетию Сталина. Вывезли за пределы Москвы и Питера, чтобы не позорили социализм перед иностранцами.

В Советском Союзе голодно. В 1946 году полуразрушенную – на тысячи километров к Западу от Москвы – страну постиг сильнейший неурожай. Правительству пришлось идти на удорожание продуктов. Подорожал даже хлеб. Обед в заводской, да и студенческой столовой стал многим недоступен. По сводкам госбезопасности, люди были этим очень недовольны. Особенно повышение цен ударило по семьям, потерявшим во время войны кормильцев.

Копеечное, но широко рекламируемое снижение цен на продукты тоже было приурочено к началу денежной реформы и отмене карточек.

Ну а одежды и обуви в продаже просто не имелось (за исключением коммерческих магазинов, которые были не по карману простым людям). Приходилось делать вид, что всё в порядке, даже перед вчерашними союзниками. Вот что вспоминал один из работников ВОКС – Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, была такая пропагандистская организация, – Юрий Александрович Федосюк, впоследствии известный историк Москвы:

«В 1946 году страну постиг неурожай, и народ, наголодавшийся в войну, снова стал страдать от сильного недоедания. Наша организация, занимаясь пропагандой, рассылала фотографии парадов и демонстраций во все страны. Однако почти все снимки демонстрации 7 ноября 1947 года наше начальство забраковало, и их никуда не послали. “Почему?” – недоумевал я, глядя на снимки обычных для меня колонн рядовых москвичей. “А ты вглядись повнимательней”, – посоветовал мне кто-то из старших и опытных. Я вгляделся внимательней и ужаснулся: на фоне ГУМа брели бедно одетые шеренги тощих полудистрофиков с вымученными улыбками. Что и говорить, сквернейшая пропаганда для Запада!»¹⁷

Фазиль тоже участвовал в ноябрьских торжествах, и был одет, конечно, ничуть не лучше других (он всю жизнь оставался абсолютно равнодушным к своему внешнему виду; сначала носил то, что покупала ему мать, потом – жена). Да и питался тоже скверно, хотя кое-какие посылки с родины получать удавалось; богачей среди родни не было, побаловать ничем особо не могли.

Зато появилось нечто вроде новой буржуазии. Как писали Сталину обиженные этим современники:

«Спекулянты, а также работники детских садов, столовых, пекарен, магазинов за время войны разбогатели на крохах рабочих. Директора детских садов, а также их повара, отнимая у детей принадлежащий им паек, заимели по 50–100 тысяч рублей. Сейчас покупают дачи <…>. Продавцы магазинов, бывшие уборщицы, заработали золотые часы своим обвешиванием и не давая сдачи покупателям» (из книги «Москва сталинская…»)

«За период Отечественной войны в результате материальных и других трудностей распространились внутри страны злодеяния, которые наносят огромный ущерб нашему народному хозяйству. Имеются в виду: блат, взятки, спекуляция, хищение, присвоение государственной собственности, злоупотребление занимаемым положением, вымогательство, рвачество и т. д. и т. п. Имеются и такие лица, которые воспользовались эвакуацией, оккупацией, разрушениями, чтобы завладеть огромным имуществом».

Москва стала настоящим городом контрастов – чуть не единственным в Союзе. Вовсю работали рестораны. Практически открыто продавались вывезенные из Германии ценности. Жёны ответственных работников и деятелей культуры щеголяли в золоте и мехах по новоназванному в июне 1946-го проспекту Калинина – бывшей Воздвиженке.

Это немедленно нашло отражение в массовом фольклоре, который по преимуществу имел антисоветский характер. На мотив знаменитой, идеологически выдержанной песни из кинофильма «Веселые ребята» несознательные граждане пели:

 
Легко на сердце от каши веселой,
Она скучать не дает нихрена.
И любит кашу директор столовой,
И любят кашу обжоры-повара.
 

Для Искандера, который столкнулся с картинами этого локального пира во время чумы, ничего не могло быть более чуждым.

Ну, и несколько штрихов к культурной картине тех лет. Тоже невесело. Постановлением ЦК ВКП(б) признано, что вторая серия фильма «Иван Грозный» (постановка Сергея Эйзенштейна) не выдерживает критики ввиду ее антиисторичности и антихудожественности. Сталин заявил на заседании Оргбюро ЦК в августе 1946 года:

«Или другой фильм – “Иван Грозный” Эйзенштейна, вторая серия. Не знаю, видел ли кто его, я смотрел, – омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников, как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. <…> Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет».¹⁸

В результате решено было запретить выпуск фильма на экран.

В том же 1946-м вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Зощенко и Ахматова были объявлены подонками и пошляками.

«Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства, – утверждало постановление. – Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия.

Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, “искусства для искусства” чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах».¹⁹

А вот выступление – уже в 1947 году – сталинского идеолога Андрея Жданова, который принялся громить отечественную философию:

«Как вы помните, известные решения ЦК по идеологическим вопросам были направлены против безыдейности и аполитичности в литературе и искусстве, против отрыва от современной тематики и удаления в область прошлого, против преклонения перед иностранщиной, за боевую большевистскую партийность в литературе и искусстве. Известно, что многие отряды работников нашего идеологического фронта уже сделали для себя надлежащие выводы из решений ЦК и на этом пути добились значительных успехов.

Однако наши философы здесь отстали. Видимо, они не замечают фактов беспринципности и безыдейности в философской работе, фактов пренебрежения современной тематикой, фактов раболепия, низкопоклонства перед буржуазной философией. Они, видимо, считают, что поворот на идеологическом фронте их не касается. Теперь всем видно, что этот поворот необходим. <…>

Все силы мракобесия и реакции поставлены ныне на службу борьбы против марксизма. Вновь вытащены на свет и приняты на вооружение буржуазной философии служанки атомно-долларовой демократии, истрепанные доспехи мракобесия и поповщины: Ватикан и расистская теория; оголтелый национализм и обветшалая идеалистическая философия; продажная желтая пресса и растленное буржуазное искусство».²⁰

С этими постановлениями в обязательном порядке знакомили студентов идеологических вузов. В главный из них, в МГУ, и приехал учиться «на философа» вчерашний сухумский школьник Фазиль Искандер.