Kitabı oku: «Я закрыл КПСС», sayfa 2

Мой адрес – Советский Союз

В 70-е годы нарастало давление властей после краткого периода, названного «оттепелью» – по повести Ильи Эренбурга. Испуганные событиями в Чехословакии, Брежнев и другие руководители КПСС приняли решение свернуть альтернативные кондовому социализму искания и начали снова закручивать гайки в международной политике, экономике, культуре. Всюду – плакаты о наших достижениях, по радио и телевидению – репортажи об успехах. Но реальная жизнь показывала другое. Особенно – молодому человеку, восприимчивому в силу возраста. Начиная с выездов «на картошку» в подшефный совхоз⁵, где общаться приходилось со всеми слоями деревенского населения.

Примерно на третьем курсе по моей судьбе прошелестела почти неслышно загадочная и всевластная заплечная система советской власти – Комитет государственной безопасности, КГБ. Присмотревшись, подошел мой комсомольский начальник Борис Муравлев и как бы невзначай поинтересовался, не желаю ли я связать свою судьбу с КГБ. Я отшатнулся, пробормотав, что, дескать, спасибо, нет. На том разговор и окончился. Ну, уж тут-то судьба прицелилась как нужно, и 20 лет спустя в указанную организацию я все же попал. Ни много ни мало заместителем руководителя. До этого мы еще дойдем.

Основным «хождением в народ» были интереснейшие практики, которыми в те годы славился МГИ, совместная работа с колоритными представителями горнопромышленного люда. Началось все в 1970 году – в городах Сатка и Бакал Челябинской области. Первый отрыв от родительского гнезда, упоение самостоятельностью. Из воспоминаний – величие магнезитового карьера. Кто не видел открытых горных работ с шагающими экскаваторами-драглайнами, отвалообразователями, самосвалами, взрывами по 100–200 тонн аммонита одновременно, тот многое в жизни упустил.

После этой первой поездки у нас сложилась команда, норовившая воспользоваться случаем и совместить приятное (тяжелейшую работу) с полезным (знакомство с Родиной).

В 1971 году удалось завербоваться на работу в объединение «Карагандауголь».

Вообще-то мы прибыли в Казахстан, город Караганда, пос. Долинка, шахта имени 45 лет ВЛКСМ на ту же ознакомительную практику, то есть: смотри, рисуй, описывай. Но небольшая (человека три-четыре) группа искателей приключений на свою … вместо того, чтобы марать бумагу описанием чужого труда, оформились на работу в забой.

Попробую описать «суровые трудовые будни».

Приезжаешь на смену. В просторной казахской степи стоит двухэтажное здание – административно-бытовой комбинат (АБК), – за которым высятся башни грузо-пассажирского и вентиляционного стволов. От шоссе к АБК ведет обсаженная чахлыми деревцами дорога (их роль в жизни шахтеров будет показана ниже).

Входишь, переодеваешься: вместо своего, родного, московского надеваешь белое белье (кальсоны на штрипках и рубаха, иногда новые, подчас и нет, да еще чужое), сверху – темно-синяя или черная х/б (хлопчатобумажная) куртка и брюки, сверху – брезентовые брюки и куртка. Портянки и резиновые сапоги. И, конечно, каска. Дальше бригада встает шеренгой и по приказу бригадира начинает прыгать на месте.

Если у кого, не дай бог, в кармане загремят спички – шаг вперед и тяжелым бригадирским кулаком – в портрет. Ведь случись кому из болезных поутру шахтеров машинально в забое закурить – верная гибель и ему, и всей бригаде. А то и смене. Шахта сверхкатегорийная, то есть с повышенным содержанием метана. Поэтому в ней нельзя было использовать горнодобычные комбайны и работа шла по старинке, отбойными молотками. И, кстати, можно отметить, что бригадир был единственным казахом в бригаде. Остальные – русские, украинцы, татары и прочие «нетитульные» нации. И в Армении на Зангезурском медно-молибденовом комбинате, в шахте Кафана было так же: бригадир – армянин, рабочие – азербайджанцы.

После такой разминки, бригада шла в «ламповую», где каждый получал лампу с аккумулятором, самоспасатель (примитивный противогаз, который давал шанс в дыму продержаться минут сорок – час, чтобы успеть при задымлении выйти к стволу) и жетон, который нужно было сдать после смены при выходе на-гора, чтобы в случае чего было понятно, кто там, внизу, остался…

Нам, как молодым, предоставлялось «почетное право» тащить фляги-термосы с едой на всю бригаду: суп, макароны с котлетами, компот и белый вкусный хлеб в целлофановом мешке.

Как правило, несли с собой и запас новозаточенных пик к отбойным молоткам.

С этим скарбом бригада спускалась по лестнице к околоствольному двору, где погружалась в клеть, с грохотом бросавшуюся вниз на 350 метров со скоростью 10 м/с. Вода (конденсат и дренаж) льется бодрым ливнем, так что, если стоишь у самого края клети, успеваешь слегка окропиться, что даже освежает.

Потом примерно полтора километра по горизонтальной выработке – квершлагу топаешь до упомянутой зоны очистных работ, где сворачиваешь на свой штрек и доходишь до своей лавы. И тут кончается пространство Homo erectus.

Что такое лава? Представьте себе наклонный зал длиной около 100–120 метров. На одной из длинных сторон этого зала – фальш-стена, сложенная из дробленой горной породы (бута), которая поддерживает медленно оседающий потолок (кровлю), не позволяя ему обрушиться одномоментно, похоронив под собой работающих в лаве. Но постепенно кровля оседает, придавливая бут, что порождает внятное потрескивание, поначалу нервирующее непривычное ухо. Вдоль лавы идет транспортер, на который набрасывают отбитый уголь шахтеры, работающие в своих забоях вдоль другой длинной стены. Кроме угля, по транспортеру плывут бревна, распилы (полубревна), а иногда в нарушение всех правил безопасности и шахтеры.

Очистные забои – врезки во второй длинной стене, в каждой из которых работают парами шахтеры. По очереди один рубит отбойным молотком уголь, а второй совковой лопатой набрасывает его на транспортер. Высота забоя, как и всей лавы, определяется мощностью (толщиной) угольного пласта. Таким образом, высота твоего Lebensraum⁶, то есть расстояние от подошвы (пола) до кровли (потолка) диктуется матушкой природой и на многих угольных шахтах оказывается много меньше человеческого роста. В нашем случае – около 140 см, что при моих 182 см состояние erectus для меня никак не предусматривало – не вставая с колен или согнувшись в три погибели, «даешь стране угля, хоть мелкого, но… много», как гласит известная присказка.

Отбив 70 см угля, мы выхватывали с транспортера два бревна и один распил и сооружали крепь – раму, которая временно принимала на себя горное давление вместо вынутого угля.

Такая вот романтика. Тяжелей и в прямом смысле слова беспросветней (до бела света, ясна солнышка – 350 метров по вертикали. Впрочем, бывало и побольше – в Норильске, на руднике «Октябрьский» и за 850 метров выходило) работы не придумаешь.

После смены – назад к стволу, там – наверх, на-гора. Сдаешь жетон, лампу, аккумулятор, самоспасатель. Душ, одеваешь свое и – в столовую, где бутылкой пива возмещаешь растраченную из организма воду. А потом – либо автобусом в поселок, в общежитие. Либо, если есть повод…

…Женька! – крикнул мне на второй или третий день наставник, татарин Тагир, – на-гора выйдем – домой не ходи. Водка пить будем! Гена в отпуск ходит, всем водка купил.

Действительно, после смены в упомянутых деревцах были расстелены газеты, расставлены бутылки теплой водки и вкусного, но тоже теплого пива «Шахтерское», нарезаны хлеб с колбасой. И понеслось… Пили шахтеры по-некрасовски: «Он до смерти работает, до полусмерти пьет». Сколько же здоровья оставил я в теплой казахской степи!

Заработанные в Караганде деньги позволили слетать в Ташкент, посмотреть город, заново отстроенный после разрушительного землетрясения 1966 года. Потом – в Баку, потом в Степанакерт, к близкому институтскому другу Рафику Арутюняну. Побывали в Нагорном Карабахе, в Шуше, где в начале ХХ века преподавала в женской гимназии моя бабушка Шушаник Хачатуровна Тер-Хачатурян. Потом перебрались в Армению, пешком и на попутках – до Еревана, посмотрели по дороге такие красивые места, как Горис и Сисиан, и даже в подножье Татевского монастыря половили с местными браконьерами рыбу, которую егерь, он же смотритель музея, глушил толом. Под Ехегнадзором видел древний Селимский караван-сарай, где останавливал на ночь свои неспешные караваны в Персию мой прадед Хачатур.

В Армении острей думается о том, что «сознание определяет бытие» ничуть не меньше, чем «бытие определяет сознание». Семнадцать веков небольшой народ остается верен христианству, находясь в окружении сторонников иного (исламского) концепта. И терпел от этого немало бед, примером тому и история моей семьи. Зачем? Почему? Трудно понять современному человеку. А иногда и невозможно⁷.

Наши родственники Армен Мушегян, Алик и Мила Баграмян, Коля и Элен Оганесян всегда были приветливы и гостеприимны. Потом «высокая принимающая сторона» ненадолго пополнилась Германом и Викой Рыловыми, которые перебрались в Армению из Норильска, а уж потом – из Армении в Калифорнию.

* * *

Из той поры ярче всего запомнилось лето 1972 г., Чукотка.

На наше письмо из поселка Билибино, из Объединения «Северо-востокзолото» пришел ответ: «Прилетайте. Дорогу оплатим в один конец».

Летом, в сезон, рабочие руки всюду нужны. Сезон в тех краях – с конца июня до начала сентября, когда в лучах незаходящего круглые сутки солнца сходит снег, вскрываются реки, оттаивают золотоносные пески и можно вести их промывку драгой по реке или промустановками на суше. Билет в один конец определил судьбу многих, кто, не заработав в сезон на дорогу домой, на всю жизнь оставался там «бичом» (от БИЧ – бывший интеллигентный человек или the beach – матрос, отставший от корабля).

Шесть часов лёту на четырехмоторном винтовом Ил-18 до Красноярска. Остановка на дозаправку. Еще шесть часов на Ил-18, и мы в Магадане, «столице Колымского края», как поется в душераздирающей песне о безнадежной судьбе сотен тысяч, сожранных там коммуно-чекистским молохом с 1931 по 1953 г. Не раз видел их захоронения – в отдельных могилах, во рвах, открывавшихся после оттепели или взрывов на карьерах. Как за 70 лет до того предсказал Некрасов: «А по бокам-то всё косточки русские… Сколько их!» Жуткую часть населенных пунктов СССР составляли бывшие лагпункты, зоны, шарашки и раскомандировки ГУЛАГа – Главного управления лагерей. Немногие знают, что здание нынешней гостиницы «Пекин» на Триумфальной (тогда Маяковской) площади задумывалось в 1935 году как главное административное здание ГУЛАГа. Лагеря были резервом рабской и безжалостно уничтожаемой рабочей силы для «строительства коммунизма».

Магадан, бухта Нагаева, откуда в конце 1930-х пришла в семью Мочаловых последняя весточка от дяди моего батюшки Вадима Константиновича: «Украли верхонки⁸, теперь долго не протяну». Сырой холодный ветер. Низкие облака, мчащиеся по небу. Подлодка на рейде.

Город состоял из более или менее пристойных кирпичных, белым оштукатуренных зданий в центре и «шанхая» – кварталов бараков и самостроя – домиков из чего попало. В центре – проспект Ленина, кафе «Золотинка» (тезки были по всей Колыме). Там-то один знакомый, выпускник МГИ и погрузил нас в уныние, посулив: «На прииске про баб и думать забудьте, и свой … в узелок завяжите». Беда, но делать нечего, решили мы.

Самолетом Ан-24 добрались до поселка Кепервеем, где на выходе скальных грунтов оборудована полоса для среднемагистральных самолетов, а потом уже «кукурузником» Ан-2, который мы, двенадцать искателей денег и приключений, забили под завязку, прилетели в поселок Билибино, «столицу “Северовостокзолота”». Поселок назван в честь Ю. А. Билибина, первооткрывателя колымских золотых, серебряных и оловянных месторождений. Одного из тех великих русских геологов, открытиями которых и сегодня живет Россия. В этих краях Билибин никогда не бывал, открыл их теоретически.

В день нашего прилета поселок оживленно гудел. Интересная случилась история. Поселок состоял в основном из деревянных домиков на полозьях, «балков»/«бунгалов», которые легко перевозились с места на место. И вот прилетел в Билибино один завербованный с немалыми «подъемными» деньгами. Оформился на работу, спросил про жилье и получил направление на койку в общежитии.

– Как койку? Да у меня вся семья завтра прилетит! Мне квартиру обещали!!!

– Эх ты, садовая голова. Да кто ж семью в такую даль сразу везет? Сам бы обустроился, тогда б и звал.

– Да что же? Да как же? Да обещали же?

– Знать ничего не знаем. Другого жилья нет. За койку скажи спасибо.

Ну ведь Россия же. Решил мужик завить горе веревочкой. Накатил, как положено и – на аэродром.

В буфете добавил – и стал искать сочувствия у каждого встречного-поперечного. Подкатывает один: «Не горюй. Я отпахал, завтра на материк улетаю, нужно срочно бунгал продать. Хошь, 300 рэ – и живи».

Мужик ушам своим не верит. От радости и «Зверобоя» (тогдашняя сладковатая водка, полезна от цинги, но пьется порой с омерзением) голову сносит. Идут смотреть. Хороший балок, просторный. Незнакомец у двери повозился и распахнул. «Заходи, – говорит, – смотри. Мебели тут немного, ну потом сам сделаешь, а то прикупишь. А приятель тут на столе поспать лег, потому что кровать я уже продал. Ты не волнуйся, он мужик спокойный, проспится и уйдет. Так берешь?»

Ну, мужик, конечно, деньги на стол. Чувствует, что беда мимо порхнула и капризничать начал:

– А мне вот до работы далековато.

– Так чо? Поставь бульдозеристу бутыль «Зверобоя» – он тебе балок прямо к конторе притащит.

Так и сделали, перетащили балок. А на утро в поселке паника: городской морг кто-то украл…

Получив в «Северовостокзолоте» назначение, мы разделились на две группы и отправились на прииски. Одни – на «Алескерова», другие – на «Встречный». Веселые эти названия – «Встречный», «Солнечный», «Комсомольский», «Радостный» и т. п. – придуманы основателями ГУЛАГа, распоряжавшимися жизнями десятков миллионов рабов-зеков⁹.

Путь на «Встречный» был через «кряж крутой». Советские автобусы взять его не могли и работали парами. Подвозили людей одновременно с двух сторон к подножью горы. Пассажиры пыхтели со скарбом в гору, задыхаясь, матерясь и похохатывая. На макушке встречались и ждали отставших. Когда собирались все, открывали бутылки, доставали снедь – кто чем богат – и «обдумывали» ситуацию. После чего прощались и удовлетворенно спускались к поджидавшим ПАЗикам¹⁰. Когда мы уселись «думать», кинулся мне в ноги матерый мужик, старатель, увидевший, как я вытаскиваю из рюкзака привезенный из Москвы свежий огурец: «Дай Христа ради, сыну покажу, двенадцать лет мальцу, а он огурца не видел».

Вот так вторым автобусом мы и прибыли на прииск «Встречный». Правильными рядами стоящие деревянные бараки (похожую по геометрии, хотя и много более размашистую планировку я позднее видел в знаменитом немецком концлагере Дахау под Мюнхеном), соединенные деревянными коробами с проложенными внутри трубами парового отопления (теплотрассы) – вот и вся архитектура. Позднее и здесь обнаружился свой «шанхай» с домами-полуземлянками, в основном из тарной доски, впрочем, достаточно утепленными.

Подхватив чемоданы и сумки, мы загрохотали было по доскам к конторе и замерли от дивной сцены: люди фланировали по мосткам, как на бульваре в Москве. Только от нестерпимого тундрового комара мужики спасались вонючим дымом папирос «Север», а женщины и дети – адекватно вонючим дымом «вееров» из тлеющего картона, которыми дамы обмахивались с утонченной изысканностью Чио-Чио Сан.

На перекрестке двух коробов, вцепившись друг другу в волосы, отчаянно мутузили друг друга две молодые женщины. Вокруг – с десяток зрителей.

– Мужика не поделили, – прокомментировал нам ситуацию один из болельщиков.

– Э-э-э, – переглянулись мы многозначительно. Там, где женщины столь самоотверженно бьются за мужчину, можно не выполнять рекомендацию магаданского знакомого и не «завязывать в узелок». Что и подтвердилась довольно быстро…

На следующий день мы получили задание – собрать промывочную установку и начать работу на полигоне у ручья Пырканайвеем. В сущности, это была «проверка на вшивость» – справятся инженерá или нет. Ничего, справились. Посмотрели, как у соседей, почитали чертежи, и через несколько дней гидроэлеватор, насосная и промывочный бункер были готовы к работе, которая сразу и закипела – сезон на Чукотке короткий: «Колыма, Колыма, чудная планета – двенадцать месяцев зима, остальное – лето».

По двенадцать часов в день, орудуя шестиметровым бревном (водилиной), я направлял мощную, в 6 атмосфер, струю воды гидромонитора (водяной пушки) в навалы песка, который подталкивали к бункеру бульдозеры. Струя воды уносила размытый песок (пульпу) на эстакаду, где тяжелое золото осаживалось на рифленые резиновые коврики, а почти пустая порода уносилась в отвал.

Раз в сутки приезжали «съемщицы». Не те женщины, которых «снимают», а женщины, которые снимают – золото с ковриков в пломбируемые бачки. К вечеру бригада узнает результаты, с утра бригадир выписывает мелком на доске, сколько граммов намыто за смену.

По тем временам за грамм золота полагался рубль на бригаду. Два рубля получали вольные старатели. Три – вольноприносители, например, работники столовой, которые в свободное от работы время с лотком в руках мыли песочек на ручье или у отвала. Значительная часть золота шла в казну. Меньшая (по разным оценкам, 10–30 процентов) попадала в так называемое «ингушзолото» – отлаженную дельцами ингушами цепочку хищения.

Рассказывали, что в 50-е годы, когда рубль стоил меньше в 10 раз, а купюры были размером раза в два-три больше, в день зарплаты жена провожала мужа на смену со свежевыстиранной и выглаженной наволочкой – деньги уносить.

Из тех 50-х и даже из 40-х в нашей бригаде – до половины мужиков. Среди них и отсидевший свой «четвертак» (25 пять лет лагерей) бывший при фашистах полицаем Григорий. Год за годом писал домой письма, чтобы прознать, можно ли возвращаться, не ждет ли его расправа от родни загубленных им людей. Со мной он обмывал полученный третий подряд ответ: возвращайся, тебя простили.

Он и преподал внятный урок на предмет лишнего любопытства. Когда уже вторая бутылка «Зверобоя» подходила к концу, дернул меня черт спросить, где Грише посидеть пришлось. Он так спокойно и говорит: «Видишь на стене карту? Пошли, покажу». И когда подошли мы к стеночке, Гриша прижал меня к ней длинным и очень острым ножичком, я даже и не заметил, как он его достал. И спокойно, не торопясь, начал рассказывать, слегка покачиваясь, вроде бы по нетрезвому своему состоянию. Качается он, а острый этот ножичек, упертый мне в солнечное сплетение, то поглубже вдавится, то поменьше. Закончил Гриша географический обзор и спрашивает: «Понял?», а смотрит весьма пристально. Я говорю: «Понял, Григорий, пошли допивать». Ответ собеседника устроил.

(И правда, история повторяется в виде фарса. Два года спустя на офицерских сборах под городом Новозыбков Брянской области наше отделение дежурило на полковой гауптвахте. В одной из камер – стук. Командир меня послал посмотреть, в чем дело. Открываю и вижу длинный и отвратительно ржавый штык, почти прижатый к моему животу, и двух солдат – туркменов, что-то мне напористо внушающих. Автомат – за спиной, и магазин отстегнут (так положено). А у командира отделения ремень зацепился за погон, и он свой АК-47 никак не сдернет. Вот так стоишь и думаешь – насмерть или выживу… Потом выяснилось, что ребята обнаружили штык в камере и хотели его сдать. Пронесло. И меня тоже…)

Другим ярким эпизодом было вскрытие кладбища ископаемых животных, мамонта и носорога.

Началось с того, что над полигоном повис и с каждым часом становился сильнее характерный запах тухлятины. Поводив носом, бригадир сказал: «Скоро мамонта отроем». Честно говоря, я не поверил. Уж как-то чересчур. Но прошло еще два дня, и из-под толщи срезанных вечномерзлотных песков действительно появились прекрасно сохранившиеся останки.

Мой энтузиазм – «Надо немедленно сообщить о находке» – понимания у ватаги не встретил.

– Только пикни, – ласково сказал бригадир. И пояснил: – Узнают на прииске или, хуже того, в Билибино – значит конец работе. Сообщат в Ленинград, в Палеонтологический институт, и до приезда экспедиции, до завершения их работ – сиди и кури за 70 процентов от тарифа. А тебе этих 70 процентов даже и на билет до Москвы не хватит. Будешь слать телеграммы домой: «Продай, мама, индюка, выкупи меня, п…ка». Так что посмотри, хочешь – отпили кусок бивня на память и забудь. А мы их гусеницами покрошим, и вперед.

Такое было время. По всей стране – свалки ценностей, все бесхозное. Люди предприимчивые или увлеченные использовали это на всю катушку. Московский энтузиаст Феликс Вишневский и мой батюшка находили на помойках картины, иконы, антикварные предметы. Вишневский таким, в частности, образом основал в Москве музей Василия Тропинина и художников его времени. А наш сотрудник и мой тезка выламывал серебряные и золотые детали из электроаппаратуры и выплавлял слитки драгметалла. Нынешнее рачительное время с этим покончило радикально: не только металлолом народ собрал, но и действующие ЛЭП зачищает порой в духе героя чеховского «Злоумышленника». А уж останки мамонтов по всей Чукотке-Магаданщине ищут, вооружившись японскими приборами.

Настроение в бригаде дискуссий не предполагало. Ясная обстановка. Разрядил ее один из бульдозеристов – хоть и хромоногий, но виртуоз своего дела, вдобавок гармонист и душа компании.

– А слабо мясца попробовать.

Признаваться, что «слабо», никто не захотел, тем более многие из ветеранов в ГУЛАГе, наверно, и не такое едали. В общем, срезали шмот мамонтятины, поставили вариться в чифирном котле, послали на прииск за «Зверобоем» и после четырех часов варки все вместе по команде отправили по куску в рот. Безвкусно, но есть можно. Поели, выпили, продолжили работу. А кусок бивня сантиметров в семьдесят я отпилил и дотащил-таки до дома.

В свободное от работы время еще подрабатывали переборкой леса на лесоскладе и ходили в тундру. Погулять. С девушками…

Тундра прекрасна, как и все, что не изгадил человек: леса и горы, моря и степи. Особенно поразило меня утро после первых заморозков. Разноцветные ягель, мох, лишайники – все покрылось тонкой ледяной корочкой и засверкало самоцветами в солнечных лучах. Утро, впрочем, там понятие условное: большую часть сезона солнце стояло над головой 24 часа в сутки. Причем почему-то именно с часа до трех «утра» лютый чукотский комар давал передышку, и загорал я в это время. Комар тамошний – не чета хилому подмосковному. Могуч, злобен, числом – тьмы и тьмы и поет, гад, басом. Особо беда – когда нужно после смены сальники набить: солидол слизывает противокомариный диметилфтолат, как конь – сухарик. И ничего не сделаешь: пока работу не кончишь – терпи кровососа.

Зима и снег начались в середине августа. Как назло, бригада старателей переманила у нас электрика. По закону подлости сразу после этого пару раз у нас на полигоне вырубалось электричество. Мне приходилось бежать за дежурным электриком на прииск. И не то беда, что бежать, – подумаешь, пять километров по свежему воздуху и налегке, – а то, что приходилось пересекать злосчастный ручей Пырканайвеем вброд. Ширина – метров двадцать, глубина – поболее полутора метров. И шуга, снежная каша, несется с ледяной водой со скоростью немалой. А тебе в этой каше нагишом брести с узлом одежды на макушке и сапогами в руке. В общем, неприятно.

Потому, когда нашли на прииске спившегося электрика-бича, я радовался больше остальных. Только вот всей одежды у нового электрика – портки да вековой нестиранности байковая рубаха. А на улице уже сильно ниже нуля…

Бригадир предложил скинуться и купить бедолаге новье. Что мы и сделали. Во время перерыва на чифирь (варить его была моя обязанность) свежий и чистый комплект одежды вручили электрику со всеми приличествующими словами и наущениями. Облагодетельствованный так растрогался, что едва не прослезился…

На следующий день мы его уже не увидели. Появился три дня спустя, весь трясущийся, «с большого бодуна», в тех же портках и рубахе-вековухе. «Зря вы, ребята, только в соблазн ввели. Я уж как-то так…».

Лето пролетело быстро, грянули холода, превратившие мягкие до того пески в неприступную, твердеющую с каждым днем корку, и в середине сентября моей сменой закончился промывочный сезон. Вернувшись с работы в барак, увидел, что он ходуном ходит: гуляли удачливые старатели, фартово намывшие за сезон. Только лег – стук в дверь. Открываю. Стоят двое – один длинный, другой коренастый. Оба (точь-в-точь как в вышедшем позднее фильме «Угрюм-река») в бархатных портянках и без сапог.

– Сколько? – спрашивает длинный.

– Трое.

И получаю три коробочки с золотыми часами «Восток». Широко гуляла братва!

Но и для нашей бригады сезон получился не пустым. И превратились мои трудодни¹¹ в солидную сумму, позволившую прокатиться по маршруту Колыма (Черский) – Хабаровск – Иркутск – Байкал – Улан-Удэ – Челябинск – Москва. Только став отцом взрослых детей, понял, сколько крови попил у родителей, угощая их редкими телеграммами с какой-нибудь Верхней Заимки. Напоминаю – мобильные телефоны и Интернет появились в нашей стране лишь через тридцать лет!

Самое яркое из впечатлений этого странствия, конечно, Байкал. Пожалуй, красивее места в России я не видел. Прилетев в Иркутск, посмотрел прекрасный этот город и от привычного отсутствия «в гостинице мест» отправился к Ангаре на стоянку катеров на подводных крыльях «Ракета»¹². Предусмотрительно запасся водкой и поэтому был благосклонно встречен экипажами, отдыхавшими на борту.

Утром катер домчал к Листвянке, где Ангара убегает от Байкала. К счастью еще оставались билеты на предпоследний «рейс-кругосветку» старенького парохода «Комсомолец».

В первый же день плавания познакомился с очень симпатичным крепким парнем из Ангарска по имени Иван, который предложил составить ему и двум девушкам из Ленинграда компанию в пятидневном походе по восточному берегу. Сказано – сделано: пять дней походили по Баргузинскому хребту и поспели на последний рейс «Комсомольца».

В Нижнеангарске попали на знаменитый по тем годам омулевый базар. Прямо скажем, не «Октоберфест». Затрапезные прилавки, десятка два продавцов, аккордеон. Рыбка, правда, хороша. Там же попрощался я со своими друзьями-подругами. Они «Комсомольцем» пошли назад, к Иркутску, а мне скучной показалась пройденная раз дорога (есть во мне такой изъян), и двинулся я дальше. Через Верхнюю Заимку – в Улан-Удэ (случайная попутчица позвала посмотреть пушной аукцион). Вернулся в Иркутск. Полетел в Челябинск, к зазнобе «саткинских времен» Любе. И уже потом – домой, в Москву. Заработанных старательских денег хватило, чтобы родители купили набор мебели, «стенку», с которой наше семейство рассталось только в 2013 году, когда при разборке выяснилось, что с помпой преподносившаяся всем знакомым «чешская мебель» была произведена на фабрике в Воронеже…

* * *

В 1973 году устроился на работу в экспедицию института «Гидропроект» на строительстве Ингури ГЭС. Наша геофизическая партия работала в тоннелях, соединявших пространство будущего водохранилища с руслом реки Эрисцкали. Вода реки Ингури, поднятая 270-метровой арочной плотиной, по тоннелям должна была рваться к руслу Эрисцкали, где располагался машинный зал ГЭС.

Наша задача заключалась в оценке устойчивости стен тоннелей, в частности, методом сейсморазведки. Суть его в том, что по скорости и амплитудам колебаний, проходящих сквозь стенки, кровлю и подошву/пол туннеля от точки возбуждения до точки приема, оценивается трещиноватость и плотность этих горных пород и, соответственно, их устойчивость. Это в теории. На практике же точкой возбуждения было не место, где находилась наша инженер-оператор, весьма сексапильная экс-циркачка Лиза, а место, где кувалда в наших могучих руках соприкасалась со стенкой тоннеля или где подрывалась палка-другая взрывчатки (аммонита). Точкой же приема было место установки сейсмодатчика. В зависимости от условий их размещали либо в неглубокой скважине (шпуре), либо впихивали в специальное углубление, которое выбивали методом пики и молота, то есть один держал в руках пику от отбойного молотка, а другой со всей дури лупил по ней кувалдой.

В один ужасный момент держать в руках пику выпало мне, а размахивать кувалдой – кряжистому Рафику Арутюняну, товарищу по многим странствиям студенческих лет. Он несколько промахнулся… и «точкой возбуждения» стала не стенка штольни, а мой указательный палец. «Неправ ты, Рафик», – вежливо сказал я в соответствии с популярным в те годы анекдотом про электрика, на голову которого уронил молоток ученик-напарник.

Однако, как мудро заметил Екклезиаст, все проходит. Унялись и боль, и мат. Работу нужно было продолжать, соблюдая, однако, и некоторые гигиенические нормы. Палец обильно полили йодом, перемотали бинтом, изолентой, и получившуюся культю упаковали в презерватив, которых у нас в машине всегда была полная кастрюля. Не для плотских утех, а исключительно в целях научной и инженерной практики. Нежным сейсмодатчикам нужна надежная защита от агрессивной шахтной воды. А толщина отечественных «резинотехнических изделий» (так они назывались) была такова, что советские люди могли выносить на демонстрации плакат «Да здравствуют советские презервативы – самые толстые презервативы в мире!»¹³. В обед мы выбрались из штольни и пошли в столовую. Оплатив в кассе обед, я водрузил чек на обтянутый презервативом палец, просунул их (чек и палец) в раздаточное окошко. Истошный визг, поварихи, выскочившие с половниками и ножами из кухни в зал, и дружный хохот интернациональной команды строителей сполна возместили мне страдания того дня.

Тогда же я стал яснее понимать суть СССР как некой «инверсной империи», где не центр живет за счет окраин, а окраины вовсю эксплуатируют центр.

Всё, что Грузии было нужно, она получала по фиксированным и заниженным расценкам: энергоресурсы и образование, пшеницу и транспортные услуги. А вот свою «солнечную ренту» – овощи, фрукты, пляжи и вина – продавала по свободным рыночным ценам. То же самое было свойственно и другим союзным республикам, которые жили много лучше Центральной России, но потихоньку роптали (и, кстати, лишь частично справедливо) на советское угнетение. Справедливо потому, что коммунистическое угнетение давило всех. Частично – потому, что в первую очередь и сильнее всего – Россию. Позднее я стал внимательно изучать открытые бюджетные данные и убедился в том, что на душу населения Россия (не считая забалованной и в глазах остального СССР зажравшейся Москвы) платила в бюджет СССР больше, а получала из бюджета СССР меньше остальных 14 республик.