Kitabı oku: «У нас в посольстве, или дипломаты тоже люди!», sayfa 6

Сегодня сотрудники загранучреждений в своих передвижениях редко предпочитают железную дорогу, летают всё больше самолётами, и не только «Аэрофлота». Мне тоже неплохо знакомы Шереметьево с Домодедовом и немалое число воздушных гаваней других стран. Но иногда в моей памяти волей-неволей оживают картинки того самого, первого выхода в мир посольств и генконсульств, приёмов и пресс-конференций, встреч и проводов, мир, ставший моей судьбой. И я мысленно пытаюсь представить себе заваленное коробками купе зелёного поезда, спящего малыша, сжавшегося в клубок на краю полки, дребезжащую ложечку в стеклянном стакане с фигурной металлической подставкой и нас с Маринкой, молодых людей, молодых родителей, молодых дипломатов, в тревожном ожидании взирающих на часы, переполненных чувствами предвкушения новой, неведомой жизни.

.

Нинка

Этим вечером в квартире советника Лященко принимали высокого гостя, прибывшего на пару дней из Москвы с очередной служебной миссией. Пообщаться с Василием Васильевичем пригласили всех тех сотрудников посольства, кому довелось хотя бы разок пересечься на дипломатических дорожках с этим удивительным человеком. Василича или Васьвасича, как его величали в простонародье, знали и уважали несколько поколений советских и российских дипломатов. И немудрено. На бескрайних просторах мидовской галактики не нашлось бы, по всей видимости, даже самой захудалой станции, где за полвека – без малого – службы не оставил бы он свой неизгладимый след. Не существовало ни одного крупного или мелкого загранучреждения, куда его могучие пролетарские руки не доставляли со Смоленки знакомые каждому мидовцу мешки болотно-зелёного цвета, закупоренные пломбами в бордовом сургуче. В торбах тех из грубой и суперпрочной ткани покоились за семью замками с печатями ценные, не предназначенные для чужих глаз материалы, совокупность которых обозначалась термином «дипломатическая почта».

Вы, вероятно, уже догадались, в каких отношениях состоял Васьвасич с МИДом. И вы действительно не ошиблись. Его должность – дипкурьер – в своё время была предметом мечтаний многих тысяч советских юношей-патриотов. Владимир Владимирович (Маяковский) воспел славу «пароходу и человеку» Теодору Нетте, о подвиге которого впоследствии сняли фильм «Красные дипкурьеры». С течением времени образ этот героический, правда, подзабылся. Сегодня редко кто в курсе о таких понятиях, как «дипкурьер» и «диппочта», хотя те по-прежнему в ходу, живут и процветают. Некоторые злые языки, правда, утверждают, будто дипкурьеры в XXI веке – это атавизм, везде в мире, мол, класс этот курьерский если и не почил смертным сном, то скукожился в разы, госсекреты перемещаются через госграницы якобы иными, более технологичными и менее затратными способами. Одна наша страна плетётся, дескать, в хвосте, затрачивая на перевозку кучки малозначимых бумаг дедовским образом немалые деньги. Ну что тут скажешь? Как объяснить чудакам этим, что пример других – нам не наука, что у России собственная гордость и особенная стать, которую аршином общим не измерить, что экономить на секретах себе дороже и всё такое прочее. Короче – не дождётесь!

А вот с чем, наверное, можно было бы согласиться, так это с некоторыми наблюдениями о том, что с годами как-то незаметно потускнел красивый образ дипкурьера и что тому ни много ни мало способствовали сами его носители. В дородных, с пивными животиками, вальяжных и на ходу засыпающих дяденьках продвинутого, как правило, возраста только самое пылкое воображение способно распознать потенциальных героев Отечества и истинных патриотов своего дела, готовых ценой собственной жизни защитить тайны родного государства. Впрочем, давайте по справедливости – девальвация имиджа разве не коснулась других профессий? С реноме лесоруба, металлурга, продавца, которых восхваляло наше старое доброе кино, что – дела, утверждаете, лучше? Так что и по этой части задирать планку не стоит, не советуем, везде одно и то же. Но, как бы то ни было, к сплочённой дружине почтальонов в советском, а потом российском МИДе всегда относились с почтением.

Как минимум одно их качество не вызывало никаких сомнений во все политические эпохи. Никто лучше министерских вестовых не располагал ценнейшими сведениями о том, что, где и почём. Только опытный, пропахавший всю планету вдоль и поперёк дипкурьер мог «с чувством, с толком, с расстановкой» выложить на стол всю многожильную правду о позитивах и негативах той или иной страны на житейской карте мира. Сами сотрудники загранучреждений и по истечении четырёх-пяти лет командировки за пределами отчизны возвращались на родину, бывало, вдосталь не обогатившись знаниями о недостатках и преимуществах потребительского рынка государства пребывания. Принципиально иной подход – у разъездных дипслужбы. Они одни знали толк в конъюнктуре и номенклатуре, досконально разбирались в соотношениях цены и качества. Никто лучше них не был осведомлён об адресах торговых точек с самой дешёвой продукцией в самых отдалённых уголках планеты. Здоровое восхищение вызывала их необъяснимая информированность (откуда, ибо в языках они не ахти как?) о паролях связи с продавцами и владельцами этих лавок. А природа какой-то уникальной сноровки этих людей торговаться, выбивая скидку на товар, и без того сбывавшийся по бросовым ценам, вообще не поддавалась никакой расшифровке.

Кроме того, в дипкурьерах, прежде всего старожилах службы, покоряла непостижимая эрудированность по части кадровых дел. Как будто именно им, а не профессионалам со знакового 15-го этажа высотки, где располагался грозный департамент кадров, дозволялось время от времени заглядывать в личные дела сородичей по дипремеслу или подслушивать кабинетные исповеди провинившихся. О многих сенсациях, набухавших или реально случавшихся в центральном аппарате, в загранучреждениях почему-то чаще всего узнавали из уст посыльных со Смоленской площади. В общем и целом курьеры не без оснований воспринимались в качестве ходячих досье специфического профиля – держателей и распространителей сведений внутримидовской Википедии. Кто-то их так и величал – википедиры дипслужбы.

Васьвасич обладал набором всех вышеперечисленных и многих других положительных качеств, которые гарантировали ему радушный приём повсюду, где бы он ни появлялся в своём ответственном качестве. При всём при том Василич слыл не просто кладезем ценнейшей информации об общемидовском общежитии, но и великолепным рассказчиком. «Идти б тебе, дорогуша, на телевидение, Радзинский и иже с ним в сравнении с тобой отдыхают», – такой единодушной рекомендацией благодарной слушательской аудитории завершалось не одно его авторское выступление.

Вот и теперь собравшиеся за столом работники посольства не столько норовили подвергнуть общественной аттестации батарею закусок, заботливо приготовленных хозяйкой, сколько томились ожиданием начала очередного повествования. Московский гость не спешил, подогревая предвкушение, на все лады нахваливал нетипичные для русского застолья угощения, однозначно свидетельствовавшие о росте благосостояния трудовых посольских масс. Факт этот неопровержимый никто и не пытался оспорить. Да, всё так. Ушли, к всеобщему мидовскому счастью, убежали безвозвратно, выгнаны с позором времена, когда надо было считать каждую валютную копейку, когда экономили на питании все без разбора, а кое-кто и крепко перебарщивал, налегая на макароны по-флотски с кормом для собак и картошечку с сольцой. Чего греха таить, ведь было, было. А в 90-е творилось даже ещё хуже: за границей-то, конечно, с голоду не умирали, а вот в центральном аппарате – как выжили, многие до сих пор не поймут.

Раздолье, то ли коммунистическое, то ли демократическое, не всё ли равно, наступило в 2007 году, когда зарплаты загранработников стремительно рванули вверх. А сейчас, в середине второго десятилетия, в кризисные времена, когда котировки национальной валюты покатились вниз вслед за ценой национального достояния, приближаясь к 80 за доллар, доходы персонала мидовских загранучреждений достигли неприлично сказочного уровня. На послов вообще просыпался золотой дождь в миллион, а то и поболе рубликов ежемесячно, но и рядовой состав не обделили – меньше четверти миллиона ни у кого не выходит. Причём оклады загранработников, как известно, ни подоходным, ни какими иными налогами не облагаются. Что и говорить – рай, настоящий рай! И жить в эту пору прекрасную довелось-таки нынешнему поколению российской дипломатии, с чем это поколение можно и нужно поздравлять.

Васьвасич давненько не появлялся в означенном посольстве, поэтому между тостами живо интересовался текущими делами, повседневным житиём-бытиём. Ответы следовали стандартные. Жить стало, безусловно, лучше, веселее, с прежним не сравнишь, денег куры не клюют, условия труда и быта резко улучшились, мебель классную для всех купили, машины самые что ни на есть комфортабельные, каждая на одного, даже вон бухгалтеру отдельная полагается, а у него-то какие служебные поездки, в банк да обратно, но его ведь и так туда возят, бензин почти бесплатный, с отдыхом всё в порядке, две сауны, бассейн, площадки спортивные разные, кооператив приличный, виски с десяток сортов, по ценам не сравнить с дороговизной дьюти фри, загляни, Василич, обязательно, своя маленькая забегаловка, пиво разливное в три раза дешевле, чем в городе, до недавних пор езжай куда душа запляшет, работа в принципе не бей лежачего, от и до, переработок нет, хотя всякое бывает, особенно перед визитами, но их всё меньше, санкции, и в общем всё бы ничего, если бы не послиха. Новый посол молодуху привёз, младше его аж на 30 лет, отпраздновала недавно свой тридцатник. Сам-то он – мужик знающий, опытный, уравновешенный, но супруга – змея настоящая. Замучила, замордовала всех до единого, оскорбления сыплет налево и направо, невзирая на возраст и должность, хорошо ещё что не матом. И ладно, если бы совала свой нос туда, куда ей дозволено, – приёмы торжественные, мусор где убрать, садик-огородик и что-то в этом роде. Так нет, она и в служебные дела наперекор всему лезет. Трудоустройство членов семей – эта стерва тут как тут, уже и выезды за пределы с ней приходится согласовывать, она как бы кадрами заведует, продлевает, повышает, характеристики через неё все проходят, школа перед ней на цыпочках бегает, сама там библиотекарем на ставку учителя – ужас! – оформлена, всё им мало, это при таких-то зарплатах, хотя книги за неё выдают другие. Чуть что не по ней, летит к покровителю, а тот оказался таким мягкотелым, под каблук её спрятался, и все её похождения благословляет – ради малолетнего сыночка, которого даже нерусским именем назвали – Кристиан. Короче, потянулся народ на выход, да и в центре, слушок дошёл, желающих ехать сюда не шибко много, очередь жаждущих насладиться здешней обстановкой пока не образовывается. Вот так-то. Собираемся письмо коллективное министру организовать, не знаем, правда, как отреагируют. Василий Васильевич, что ты-то посоветуешь?

– Ну что мне вам сказать? – задумчиво произнёс гость. – Дело обычное. Явление это вполне естественное – в зрелом возрасте ориентироваться на молодые особи – родилось не вчера. А в госаппарате с его достатком всегда было распространено даже на уровне выше среднестатистического. В советское-то время, правда, разводы партией не поощрялись, вели двойную любовную бухгалтерию, а ныне, сами знаете, всё вышло наружу и расцвело бурным цветом. В сегодняшнем МИДе неравными разновозрастными браками давно никого не удивишь, женитьба высокопоставленных персон на секретаршах и подружках дочерей – сплошное поветрие, в некоторых кругах даже что-то вроде дружеского соревнования. Парткома нет, как нет и разбирательств персональных дел в связи с обращениями жён и соседей, так что полная свобода, а личная жизнь интересует разве что в особом разрезе специфические органы. Но вообще-то, если кое-что тщательно поскрести да поотмывать, много чего любопытного на Смоленке обнаружится, бразильские сериалы и в подмётки не сгодятся.

Ваш случай достаточно типичный. Салтычихи в роли жён руководителей мидовских загранучреждений существовали и в советское, и в постсоветское время, и почему-то наиболее извращённую форму картина эта приобретала именно тогда, когда простая женщина, солдатка по сути, внезапно, волей случая становилась генеральшей. «Из грязи в князи», как это по-русски называется, редко когда к добру приводило. До перестройки даже заикаться об укрощении строптивых дам было запрещено. Кто бы осмелился поднять руку на супругу члена ЦК КПСС? Потом стало попроще. Фактами этими малоприятными начали интересоваться и даже принимать меры. Знаю некоторых послов, пострадавших из-за неадекватного поведения своих половин. Но на нынешнем этапе, у меня такое ощущение, всё вернулось на круги своя. Поэтому сомневаюсь, что письмо ваше, если решитесь на такой рискованный шаг, достигнет цели. Более того, как бы оно против вас же и не сработало. Инициатива в нашей стране, как известно, наказуема. Многое у нас понимается с точностью до наоборот, мастеров выдать белое за чёрное хватает. Заядлых жалобщиков, говорят, на особую заметку берут, чтобы лодку не раскачивали. С моей точки зрения, решение в вашу пользу вероятно только в одном случае – если в обращение ваше удастся вставить что-нибудь такое-этакое, выходящее за рамки «компромата. ру». В привычной-то форме «порочащие» материалы давно никого не волнуют. А что конкретно, подсказывать смысла не вижу, ответ ищите в российском телевизоре, он сегодня у нас главный метеоролог. Только учтите, игра эта обоюдоопасная, поэтому рекомендую семь раз отмерить, прежде чем в руки возьмёте ножницы. А с Татьяной Анатольевной, так, кажется, зовут вашу классную даму, всё вдвойне и втройне сложнее. В ней гены играют, и, думаю, обуздать их – дело малоперспективное.

– Василич, так ты, стало быть, знаешь нашу послиху? Расскажи, больно интересно.

– Нет-нет, с мадам вашей я, естественно, не знаком. Но готов поделиться некоторыми соображениями о роли женского фактора в дипломатии. Супруги послов, как я уже упоминал, в состоянии оказывать серьёзное негативное влияние на репутацию муженьков и их продвижение по карьерной лестнице. Но справедливости ради надо признать, что имеются на нашей дипслужбе, притом немалым числом, прецеденты и совершенно иного рода, когда именно женщины обеспечивали мужей крепким тылом и гормонами должностного роста. Вот об этом мой рассказ.

Давайте заглянем в год ХХ съезда КПСС. Забыли, небось, когда он состоялся, а жаль, помнить надо. В истории страны нашей год 1956-й играет исключительно важную роль. Именно с него начался – на первых порах чуть ли не в подпольных условиях – закат советской власти. А завершился этот процесс через 35 лет прилюдно, у всех на глазах, в прямом эфире. И как раз тогда, когда Никита Хрущёв приступил к развенчиванию культа личности и, сам того не подозревая, к демонтажу коммунизма, в небольшом подмосковном городке, в простой рабоче-крестьянской семье родилась девочка, которую назвали Ниной. Имя это нравилось маме Тане, работавшей прядильщицей на местной ткацкой фабрике. Оно казалось ей нежным, музыкальным, поскольку немножко напоминало хрустальные звуки струны гитары. Играть на ней сама она не умела, но очень любила слушать. Когда по радио начинали передавать песню под гитарные переборы, мама оставляла все дела и подсаживалась к приёмнику. Верхом блаженства считалась одна очаровательная мелодия на каком-то чужом языке, возбуждавшая чувства доброго и возвышенного, манившая в дальние путешествия, под неё хотелось любить всех. Чаще всего её заводили в концерте по заявкам слушателей. Маленькой девочкой Нина на всю жизнь запомнила ту картинку – льющаяся из репродуктора страстная пламенная музыка со странными для русского уха словами, что-то наподобие «Беса мы, беса мы мучили», и мама рядом, почему-то всегда с влажными глазами.

Нина, любившая маму больше всего на свете, догадывалась о причинах маминых слёз. Отец работал в мебельной мастерской обивщиком диванов и кресел. Профессия была востребованная, и бригаде мебельщиков частенько удавалось подхалтурить. В дни получения дополнительного денежного пайка отец заявлялся домой глубоким вечером и в состоянии глубокого опьянения. Алкоголь превращал его в настоящего монстра. Ещё одна зарисовка детства – малюсенькая и не очень обустроенная для комфортной жизни комнатка с круглой, как большая труба, жестяной печкой посередине, вокруг которой бегают рыдающая мать и за ней озверевший отец с поленом, и сама она, крохотная девочка, безуспешно пытающаяся защитить дорогого, самого близкого человека, кричащая, умоляющая: «Папа, папочка, пожалуйста, не бей маму!»

Отец бросил пить только тогда, когда внезапно заболела мать. Жуткая работа в прядильном цехе наградила её раком лёгких. Христофор Аполлинарьевич возил жену по местным и московским клиникам, показывал десяткам специалистов, пытался самостоятельно в домашних условиях изготовить какие-то якобы чудодейственные средства по рецептам народных знахарей. Дочурка Нина почти всегда находилась рядом. Постоянное скитание по больничным палатам надолго отложилось в ней стойкой ненавистью к лекарствам и врачам. И те и другие оказались бессильными перед коварным заболеванием и мать спасти не смогли. Хорошо ещё, что мама при жизни застала дочку школьницей, торжественно прошествовавшей в первый класс – в белом переднике и с огромным белым бантом на голове. В память о матери Нине остались узенькое золотое колечко – единственная семейная драгоценность, её последние слова «Всё у тебя, Ниночка, сложится замечательно, поверь мне» и та мексиканская мелодия «Бесаме, бесаме мучо», завораживавшая романтиков всего мира. Когда невзначай и сегодня по радио начинает звучать эта пережившая поколения почитателей удивительная песня, на глаза Нины Христофоровны, бывает, наворачиваются слёзы и как в детстве появляется желание потянуться к самому родному на земле человечку, прошептав: «Я люблю тебя, мамочка, обними меня крепко-крепко».

На какое-то время отец полностью посвятил себе дочери. Помогала добрая соседка Вера. Она научила его заплетать дочери косички, стирать, готовить, дала уроки и по другим премудростям будничной жизни, не очень, как правило, знакомым женатым мужчинам. В конце концов Вера со всем своим скарбом переехала в их квартиру, и они с Христофором Аполлинарьевичем поженились. Произошло это через год после смерти матери. Нина проявила к женитьбе отца полное безразличие, хотя и не могла не признать, что с приходом в их дом соседки строй их семейной жизни решительно улучшился. Отец просил называть свою новую супругу «мамой», но дочь резко воспротивилась, мама у неё была одна, никем не заменимая, а вошедшая в её семью женщина так навсегда и осталась «тётей Верой».

Училась Нина плохо, перебивалась с двойки на тройку, из класса в класс её тянули за уши. Если бы не отец, который разными ухищрениями выпрашивал у педагогов положительные отметки, сидеть бы ей в каждом классе годика по два, не меньше, ибо ни к одному из основных предметов у неё не обнаруживалось ни малейшего интереса. Стабильную пятёрку получала (кроме физкультуры и пения, где в отличниках числился весь класс) разве что по рисованию – брать в руки краски и кисточку она любила, и картинки у неё действительно получались какие-то удивительно жизнерадостные, сочные, ароматные, обожала она почему-то особенно сочетание серого, оранжевого и зелёного. В те годы она и понятия не имела, кто такие импрессионисты, но, как говорили знающие люди, её видение мира было сродни зарисовкам этих пока незнакомых ей «сионистов».

Вместо литературы и алгебры молодую девушку влекли уличные компании. Пошла она в материнскую породу – натуральная блондинка, карие глаза, безупречные черты лица, стройная, отточенная фигурка. Весь их небольшой городок давился в очередях, чтобы посмотреть очередную серию «Фантомаса», всеобщее было тогда увлечение, и все, кто общался с Нинусей, пришли к однозначному выводу, что она, мол, вылитая Милен Демонжо, не отличишь, только помоложе и побойчее. Так это или не так, для Нины было не очень важно, подражать кому-либо, даже знаменитостям, в её планы не входило. Главное, что за хорошевшей не по дням, а по часам девушкой и без «Фантомаса» толпами волочились парни из всех городских школ и что в соседних подворотнях из-за неё время от времени устраивались настоящие кулачные бои.

Самой ей никто из ухажёров не нравился. Тайком влюбилась она только в смазливого, но с крутыми бицепсами французского артиста, все фильмы с участием которого пересмотрела в доме культуры ткацкой фабрики. Ей казалось, что он один достоин её очарования, но поехать в Париж и влюбить этого красавчика в себя, об этом и мечтать-то было запрещено. Из поклонников со своего и ближайших дворов её особенно тянуло к тем, кто играл на гитаре, здесь, как и во многом другом, проявлялась материнская натура. Какие замечательные концерты устраивались по вечерам в садике возле её дома, по соседству на скамейке в городском парке или на берегу речки! С каким удовольствием компания, в которой она считалась заводилой, затягивала, не понимая смысла многих слов, «Девушку из Нагасаки» и «В кейптаунском порту», «Серую юбку» и «Я пытался прижаться к груди молодой», «Граждане, купите папиросы», да и многое другое! Почему-то больше других нравились ей, как, впрочем, и всей дворовой братии, не достигшей совершеннолетия и дальше Москвы никогда не выбиравшейся, грустные песни о тюремных застенках и тяжёлой воровской доле, о неизвестно где располагавшихся, но вызывавших такое глубокое сочувствие Магадане, Воркуте и Колыме. В одной из самых любимых, которую затягивали хором, говорилось о необычной птице-«воронке» на колёсах, которая, по рассказам взрослых, ещё недавно наводила ужас на жителей их небольшого городка. «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись! Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон переехал мою маленькую жизнь». Коллективное исполнение этой незабвенной мелодии непременно требовало раскупоривания бутылки с «тремя топориками», как в народе именовали портвейн «777», и распечатывания пачки сигарет «Ява», из-за чего у Нинки периодически возникали конфликты с отцом и, в особенности, тётей Верой.

Авторские произведения почти всех бардов были ей по душе. Не выносила она, как ни странно, одного Высоцкого и, разумеется, только из-за его «Нинки-наводчицы». До неприличия, с её точки зрения, испохабил он её доброе, ласковое, музыкальное имя. Она прекрасно понимала, что песенный образ («Она ж хрипит, она же грязная, и глаз подбит, и ноги разные…») ничуть не соответствует её собственному портрету, но каждый раз тушевалась и вздрагивала на фразе «Сегодня Нинка соглашается, сегодня жизнь моя решается», которой, бывало, козыряли некоторые её почитатели. Подмосковная Нинка считала себя безумно далёкой от тёзки, которая «жила со всей Ордынкою», она даже не знала, где Ордынка та располагалась, но слова из песни – «соглашается» и «очень хочется» – были ей, увы, давно и хорошо знакомы.

Накануне своего шестнадцатилетия Нина воспылала страстью к юноше из параллельного класса. Неожиданно для себя она обнаружила, что Егор по некоторым параметрам похож на полюбившегося французского актёра – миловидный, высокий, спортивный, образованный. Но все старания обратить на себя его внимание ни к чему не привели. Молодой человек принадлежал к другой, образцово-показательной части учащихся, был круглым отличником, руководил комсомольской организацией школы, принимал участие в слётах, сборах и конференциях, регулярно хаживал даже в Московский обком ВЛКСМ, где завёл немало покровителей, и старался подальше держаться от тех, кто, как Нинка, позорил честь школы. Егор мечтал стать дипломатом и готовил себя к поступлению в элитарный институт международных отношений. Нинка же ни о чём не мечтала, она просто купалась в лёгких волнах беззаботной жизни.

В старших классах рисование с пением кончились, и, возможно, не получила бы наша героиня аттестат зрелости, если бы опять не выручил отец. К тому времени он стал знатным мастеровым по перетягиванию мягкой мебели всех образцов, передовиком коммунистического труда, одно время избирался даже депутатом горсовета. Искусство обивки ценилось высоко, на новые диваны надо было записываться, стоять в очередях, а потом годами ждать извещения о поступлении продукции, которая оказывалась, как правило, совершенно не той конфигурации и расцветки, как заказывали. Куда проще выглядела операция по перелицовке старой доброй тахты, тем более что чего-чего, а уж обивочного материала в магазинах было завались, Иваново работало на полную катушку. Наверное, и не стоило бы объяснять, что в квартирах едва ли не всех членов педсовета дочкиной школы красовались изделия, вышедшие из-под папиных золотых рук. На финишном этапе Христофору Аполлинарьевичу удалось невероятное: по всем предметам Нинке – вместо честно заслуженных двоек и колов – выставили четвёрки, одна зараза-физичка, неприступная, железобетонных моральных устоев и незамужняя дама, ни в какую не согласилась идти на, как она выразилась, «сделку с совестью», залепив в аттестат трояк.

Руки отца пригодились и сразу после школы. Одноклассники разлетались поступать в различные московские вузы, только она, как стрекоза в крыловской басне, порхала по утренникам и вечеринкам, пляжам и дискотекам, наслаждаясь окончанием ненавистной десятилетки. О будущем Нинка как-то не очень задумывалась, знала одно – стать прядильщицей, как мать, её никто и никогда не заставит, спасибо, родная страна, доброты твоей уже вкусили. И тут, пожалуйста, как будто специально волшебная фея, прослышав про бедную девушку из Подмосковья, подсылает за ней карету во дворец. Сразу после выпускных экзаменов дочери отец отправился выполнять очередной заказ – ремонтировать партию мебели на одну из ближайших дач, в которых селились состоятельные москвичи. В обязанности дочери входило приносить ему обеды, приготовленные тётей Верой. Молодая красавица в один миг приглянулась хозяину дачи. Выяснилось, что тот – большой босс, работает в системе самого министерства иностранных дел и, сверх того, является директором неких таинственных курсов, на которых обучают канцелярских работников женского пола для работы в советских посольствах. В знак благодарности за усилия отца он, дескать, может помочь Ниночке определиться на эти самые курсы. К тому же из загранучреждений просят прислать девчонок-секретарш посимпатичнее, а где их взять-то, если красота и стенография – вещи несовместимые? А у Нины вашей, вижу, всё в порядке, и оценки сгодятся, ну а физика? – физика в нашем деле ни к чему, физиология важнее.

Несколько дней Нина собирала доскональные сведения об учебном заведении, куда её предложили устроить. Оказалось, что курсы эти машинописи пользуются фантастической популярностью среди девушек из всех слоёв общества, сравнимой разве что с заоблачным и заведомо неприступным институтом международных отношений. Курсы и институт – это якобы как женская и мужская гимназии, выпускники которых потом встречаются и соединяются в семейные пары в мидовских коридорах. У большинства дипломатов жёны – как раз все как на подбор машинистки и стенографистки. Попадают на курсы по страшному блату, простым смертным о них и мечтать не пристало. Единственное «но» связано со статусом курсов как среднего специального учебного заведения типа техникума, высшего образования они не дают. Но потом, по их окончании, можно якобы на льготных условиях поступить на заочное отделение любого мало-мальски пригодного для министерского профиля института и с его дипломом продолжить мидовскую жизнь уже в новом качестве – полноправного дипломата. Нина поняла, какой подарок судьбы преподнесли ей небеса. Скорее всего постаралась мама, посылавшая повзрослевшей дочурке бессмертное «Бесаме, бесаме мучо». Появлялась возможность оказаться на той же территории, куда собирался примоститься неподкупный мальчик из соседнего класса. Воображение рисовало её неожиданную встречу где-нибудь в Вене или, ещё лучше, в Париже с правильным, но на сегодня недосягаемым Егором, его запоздалое раскаяние, предложение руки и сердца, которое, разумеется, будет с гневом отвергнуто. Впрочем, может быть, в конце концов она смилостивится, простит и всё-таки даст согласие, если только к тому времени не подвернётся на её пути более достойный кандидат на место спутника жизни.

В течение последующих двух лет Нина старательно пыталась наверстать упущенное в школе. Неожиданно для неё самой преподаватели подхваливали за трудолюбие и усидчивость, энергичность и обнаружившееся стремление во всём быть первой, удивлялись внезапно открывшимся природным способностям к иностранным языкам, а достались ей для изучения самые ходовые – английский и испанский (последний выпросила сама, уж очень хотелось в оригинале выучить «Бесаме мучо»). На каком-то этапе она стала звездой курсов. Опытные пожилые преподавательницы рассуждали между собой, как трудно придётся этой девице с её нестандартной внешностью и вольнолюбивым характером переносить тяжёлые удары судьбы, которые наверняка поджидают её уже в ближайшем будущем. В характеристиках, правда, отмечались её ярко выраженные самоуверенность, вспыльчивость и раздражительность, ревнивое отношение к чужим успехам. Кое-какой негатив, как она считала, ей приписывают сознательно некоторые педагоги мужского пола, всячески, но безуспешно пытавшиеся склонить её к близким связям. На курсах Нина позволила себе только одно отступление. Через пару месяцев после начала учёбы её пригласил к себе в кабинет директор и эзоповым языком намекнул, что настала пора отблагодарить за поступление. Она не возражала, но построила это единственное за всё время пребывания на курсах свидание таким образом, что у директора навсегда отпало желание повторять эту встречу.

Подчёркнуто скромный, девственный образ, изо дня в день демонстрировавшийся на курсах, терял свою силу за пределами учебной программы. В маленькой однушке около «Новокузнецкой», которую за тридцатку снимал для дочери отец, каждую неделю устраивались, назло избалованным тишиной соседям, шумные молодёжные вечеринки. В гостях у общительной, легко знакомившейся с людьми разного склада хозяйки перебывали многие интересные собеседники, не допускалась только ни одна подружка с курсов, конкуренция отвергалась с порога. В жарких дебатах студентов ИМО и ИнЯза, в том числе из стран соцсодружества, под кислый до изнеможения болгарский рислинг (кто его такой во Внешторге закупает?) и в сплошном дыму от болгарских сигарет «БТ» (лучших в ассортименте московских ларьков) Нинка приобретала начальные знания международной обстановки. Затаив дыхание, она внимала нескончаемым рассказам умных молодых международников о планетарных завоеваниях идей революции и коммунизма. Потом, после ухода гостей, она пыталась найти на политической карте мира, дабы не попасть впросак, все эти Вьетнамы, Кампучии, Эфиопии, Бангладеши, Чили, Португалии, знаменовавшие собой новые оплоты победоносного шествия марксистско-ленинского учения. С отдельными, шибко мозговитыми и привлекательной наружности знатоками положения в международном коммунистическом движении Нинка иногда оставалась наедине, приобретая опыт интернациональных связей другого рода. Как-то раз откликнулся на настойчивые приглашения и переступил порог её квартиры новоиспечённый студент факультета международных экономических отношений Егор. Но из этого свидания, с которым Нинка связывала радужные перспективы, ничего, к сожалению, не вышло. Более того, они вдрызг разругались, и красавчик-земляк был окончательно, как ей казалось, выброшен из её сердца.