Kitabı oku: «Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом», sayfa 6

Иван Михайлович Сеченов

Иван Михайлович Сеченов родился 13 августа 1829 года в селе Теплый Стан Симбирской губернии в семье отставного русского офицера.

Село Теплы Стан навсегда вошло в историю русской науки как родина многих замечательных исследователей и ученых. Там жила семья Филатовых, родственников Сеченовых, из которой вышла целая плеяда деятелей науки. Из Теплого Стана родом два брата Ляпуновых – математик и знаток славянских языков – знаменитые русские академики. С Теплым Станом связаны детские и юношеские годы знаменитого кораблестроителя академика А.Н. Крылова – одного из родственников И.М. Сеченова.

Родители будущего физиолога были весьма обычной супружеской парой. Это был типичный мезальянс. Связь между дворянином и крестьянкой очень часто вносила в тот или иной дворянский род прилив свежей крестьянской крови, правда, не столь уж часто эта связь заканчивалась брачными узами. Л.Н. Толстой в своем романе «Воскресение» в подробностях описал трагический вариант любви барина и крестьянки. А еще раньше, А.С. Пушкин, наоборот, в «Станционном смотрителе» дал счастливое разрешение амурных отношений героев. Но, правда, еще раньше в «Бедной Лизе» Карамзина любовь крестьянки и барина закончилась самоубийством покинутой возлюбленной. Однако фраза: «И крестьянки любить умеют», судя по всему, понравилась многим молодым дворянам, и они восприняли ее как указание к действию.

По воспоминаниям самого И.М. Сеченова, отец его ничем всерьез не интересовался кроме конного завода. В поле он не заглядывал и даже ни разу не съездил в Симбирск на дворянские выборы. Не жизнь, а сплошной сон в родной Обломовке. Женившись на молодой красивой крестьянке, в чьих жилах к тому же текла калмыцкая кровь, Сеченов старший перед свадьбой отправил невесту в какой-то женский монастырь «для обучения грамоте и женским рукодельям». Примесь калмыцкой крови, унаследованная от матери, отразилась и в чертах самого Ивана Михайловича. «Из всех братьев я вышел в черную родню матери», – писал Сеченов в своих «Автобиографических записках». Дальше он так рассказывал о себе: «Мальчик я был некрасивый, черный, вихрастый и сильно изуродован оспой (родители, должно быть, не успели привить мне оспу, она напала на меня на первом году и изуродовала меня одного из всей семьи), но был, должно быть, неглуп, очень весел и обладал искусством подражать походкам и голосам, чем часто потешал домашних и знакомых. Сверстников по летам, мальчиков, не было ни в семьях знакомых, ни в дворне; рос я всю жизнь между женщинами, поэтому не было у меня ни мальчишеских замашек, ни презрения к женскому полу, притом же был обучен правилам вежливости. На всех этих основаниях я пользовался любовью в семье и благорасположением знакомых, не исключая барынь и барышень».

До четырнадцати лет Сеченов воспитывался в Теплом Стане. Родители готовили его к поступлению в казанскую гимназию. Но в 1839 году умер отец и, по совету старшего брата, офицера, мать решила направить сына в военное училище. Как говорил Козьма Прутков: «Хочешь быть красивым – иди в гусары!» А красивым побитому оспой Сеченову, видно, очень хотелось быть, чему еще будут у нас свидетельства.

Выбор пал на Главное инженерное училище (Михайловское) в Петербурге. В этом училище в одно время с Сеченовым учились Достоевский и Григорович. Здесь будущий физиолог получил солидную подготовку по математике, физике и химии. Интегральное исчисление вел сам Остроградский, математик с мировым именем, святило отечественной науки. «Математика мне давалась, и попади я из Инженерного училища в университет на физико-математический факультет, – вспоминал впоследствии Сеченов, – из меня мог бы выйти порядочный физик, но судьба решила иначе».

Однако Сеченов не ладил с начальством и не был допущен в старший класс училища, чтобы стать военным инженером, как Достоевский, например. В чине прапорщика он был выпущен и направлен в обычный саперный батальон, расположенный близ Киева. Получение чина прапорщика было для юного Сеченова настоящим событием. Он буквально «выкатился» на волю, а в пустом до этого кошельке зазвенели монеты. Огорчало будущего физиолога лишь одно обстоятельство: отсутствие по молодости усов. Но покупка накладной растительности исправила дело, и будущий светило науки принялся щеголять по вечерам по улицам, лихо закручивая фальшивый ус и подмигивая простым девушкам, благо любовь к крестьянкам была у него в крови.

По всей России в это время в каком-нибудь закоулке можно было наткнуться на будущего гения, и поведение каждого из них мало чем отличалось от поведения молодого Сеченова. Менделеев и Циолковский предавались в это время пустым забавам в Симферополе и Ярославле, юнкер Бекетов служил эскадронным командиром, а Сеченов собирался рыть траншеи, как к тому его подталкивала полученная профессия. Но Россия нуждалась в этих гениях, ибо мир давно уже вошел в эпоху революций, и поднявшаяся волна никому уже не давала отсидеться в тени.

В 1850 году Сеченов добивается освобождения от службы и переезжает в Москву, чтобы поступить на медицинский факультет Московского университета. Такое неожиданное решение, по признанию самого физиолога, созрело у него под влиянием женщины. Почти абсолютная власть женщины над личностью великого ученого была заложена еще в детстве, когда и формировался характер, а, как утверждают древние греки, характер – это судьба. Вспомним, что рос некрасивый, побитый оспой Ваня Сеченов исключительно в женском обществе. Он был лишен из-за смерти отца мужского общества, да и мальчишек-сверстников не оказалось поблизости. Так формировался будущий жизненный сценарий. Женщина приобрела огромный авторитет в жизни этого человека. Думается, что и вся затея с накладными усами – это проявление все той же зависимости. В Москве Сеченов общается с такими знаменитостями, как Н.Г. Чернышевский, К.А. Тимирязев, В.И. Вернадский, С.П. Боткин, А.М. Бутлеров, Ф.М. Достоевский, М.А. Балакирев, А.П. Бородин, знаменитый художник А.И. Иванов. Но из всей этой замечательной плеяды умных талантливых мужчин будущий ученый превыше всего ставит имя будущей своей гражданской супруги Марии Александровны Боковой (в девичестве Обручевой). Эта женщина и была взята в качестве прототипа для создания образа Веры Павловны в романе «Что делать?» Чернышевского. Дочь генерала Обручева (по роману она дочь купчихи), чтобы получить высшее образование, заключила с врачом П.И. Боковым фиктивный брак. Впоследствии брак этот перешел в фактический, но в скором времени Бокова стала сначала близким другом, а затем и женой некрасивого, побитого оспой Сеченова. Будущий знаменитый ученый называл Марию Александровну своей благодетельницей, отмечал, что в дом ее вошел юношей, «плывшим до тех пор инертно по руслу» (накладные усы), а из ее дома уже вышел с «готовым жизненным планом», зная, куда идти и что делать.

Судя по всему, Мария Александровна очень хорошо разбиралась в мужчинах и умела ими манипулировать. Она прекрасно разглядела в Сеченове его зависимость от женщин, поняла, какие возможности таятся в том некрасивом человеке, и принялась лепить из него свой идеал мужчины-борца, воспитанного по всем правилам так называемого разумного эгоизма, излюбленной теории Чернышевского. Во всяком случае, по признанию самого Сеченова, именно Мария Александровна подтолкнула его поступить в университет, чтобы учиться медицине. Даже знакомство с самим Чернышевским произошло в семье Боковых.

Известно, что Чернышевский и другие считали, что изучение естественных наук имеет огромное значение при формировании мировоззрения будущего революционера. Почему это было именно так? Чтобы ответить на этот вопрос, следует более подробно проанализировать саму теорию разумного эгоизма.

Примеры великих русских физиологов Сеченова и Павлова стали в глазах западной науки, основанной на протестантской этике, наиболее яркими доказательствами торжества эксперимента на русской почве. Известно, что Сеченов буквально взрос на идеях Чернышевского, а Павлов, в свою очередь, продолжил труды, посвященные теории торможения, то получается, что философские взгляды знаменитого революционера-демократа и являлись идейной базой русской физиологии. Но сами революционные идеи Чернышевского не отличаются особой оригинальностью. Их источник кроется в философии Л. Фейербаха, которая является лишь продолжением все той же протестантской этики. Отсюда и так называемая теория разумного эгоизма берет свое начало. Суть этой теории сводится к следующему постулату: «Человек всегда действует по расчету выгод». Вот он краеугольный камень протестантского отношения к жизни! Это же и является исходным моментом для дальнейших построений Чернышевского. Есть эгоисты разумные, а есть – неразумные. Последние своекорыстны, думают только о себе. Разумные же ясно осознают: если существует зло, то оно может со временем достичь кого угодно, в том числе и меня. Выходит, чтобы быть счастливым всегда, нужно бороться против зла, совершать добрые дела во имя процветания всеобщего блага – и тем проявлять заботу прежде всего о себе. Добрые дела, таким образом, выгодны, а злые – нет. Всякого неразумного можно просветить сознанием его выгоды и тем принудить его к добру. Так окончательно восторжествует разумный эгоизм. Здесь чувствуются отголоски идей Просвещения, в которых была заложена вера в эгоистическое начало самой природы. Если же человек материален, то ему ничего не остается, как осознать этот природный эгоизм разумным и сознательно подчиниться ему. Всякие разговоры о душе по законам этой логики бессмысленны. Царствует в мире Чернышевского только польза. «Ради или земного благополучия или награды, не в пример прочим человек делает добро», – таков основной принцип протестантской этики.

В этот спор с Чернышевским, а косвенно и с самим Сеченовым, вступил бывший одноклассник великого русского физиолога по инженерному училищу в Петербурге Ф.М. Достоевский. В своем произведении «Записки из подполья» писатель выдвинул следующие контраргументы: «…Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только не может, но даже должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?.. Вы скажете, что это было во времена, говоря относительно, варварские; …что и теперь человек хоть научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую… Мало того: тогда, вы говорите, сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следовательно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко…

Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета все остановит и рассудок возьмет свое, – так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!»

Герой Достоевского бунтует против этой математической непреложности, которая делает его штифтиком некоего деспотического механизма. Писатель пророчески прозрел реальность ХХ века, когда принципы относительности, неопределенности и субъективности камня на камне не оставят от механистических представлений не только о природе человека, но и о всем окружающем мире.

По модели Чернышевского, этого идейного отца Сеченова, человеку можно делать только то, что предписано математически выверенными законами науки. Чернышевский исповедует понимание свободы как осознанной необходимости, идущее в философии нового времени от Спинозы и внедрившееся в последнюю через гегелевскую диалектику и марксизм. Чернышевский не хотел понять такой иррациональной вещи как своеволие. А своеволие, с точки зрения современной науки, – это проявление так называемых необратимых процессов, которые и составляют суть нынешней научной картины мира.

Если Мария Александровна Бокова действительно была прототипом Веры Павловны, то в самом романе Чернышевского об этом типе властной русской эмансипированной женщины мы узнаем достаточно много. На протяжении всего романа героиня постоянно принимает ванну, а затем нежится в постели до прихода мужа со службы. Она любит бытовой комфорт. О Марии Александровне Сеченов замечает: «… она не выносила прорех ни в чем, ни в платье, ни в хозяйстве, ни в жизни; как только они появлялись, она старалась не давать им разрастись в дыру и тотчас же принималась чинить». Вера Павловна Чернышевского частенько надоедает читателю нарочитой честностью и прочими натужными добродетелями, сопровождаемыми постоянным присюсюкиванием. О жене Сеченова мы читаем: «Для своих близких она была постоянно заботливой нянькой – это были едва ли не главная черта в сердечной стороне ее природы».

Знаменитый сон Веры Павловны, в котором ей видится счастливое будущее, основанное на принципе разумного эгоизма, Вл. Набоков в своем романе «Дар» сравнил с борделем, где праздные счастливцы все время удаляются в какие-то комнаты с роскошными коврами, поглощающими звук. В этих отдельных кабинетах царствует «тишина и тайна». Пары удаляются туда на неопределенное время, чтобы потом присоединиться к обществу и испытать легкое веселье, в то время как щеки их продолжали бы гореть предательским румянцем, порожденным явно плотским наслаждением.

В духе лексики революционеров-демократов сам Сеченов сравнивал свою супругу-наставницу не иначе как с лошадью. «В труде она была не просто товарищем, – вспоминал физиолог, – но и примером. В ее имении была лошадь по прозвищу Комар, отличавшаяся тем, что в пряжи, без всякой понуки, словно из чувства принятой на себя обязанности держала постромки всегда туго натянутыми, а в случае нужды тянула изо всех сил, даже усталая, работая часто за других. Это был образ Марии Александровны». Скорее всего, знаменитый ученый хотел похвалить свою супругу. Это своеобразный комплимент, произнесенный в духе шестидесятников, любивших напустить на себя как можно больше народности. Вспомним знаменитую просторечную лирику Некрасова, который тоже был за мужиков, оставаясь при этом прекрасным волжским помещиком и скрупулезно собирая со своих крестьян все недоимки. Здесь чувствуется та же фальшь. Какая лошадь? Какие постромки, когда речь идет о помещице, которой в наследство, наверное, досталось неплохое имение от папы генерала? Сейчас в современном литературоведении все чаще и чаще приходится слышать мнение о том, что так называемый разночинский период революционной борьбы на самом деле был ничем иным как своеобразным и во многом болезненным ответвлением все той же дворянской культуры. Не социальная ли игра перед нами и не заигрались ли эти люди с теми фантомами, которые сами себе сочинили, а потом и поверили в них, как верят в некий социальный миф, в некое «божественное социальное»?

Лишь под старость, годам к шестидесяти, Сеченов решил официально обвенчаться с Боковой. В романе Чернышевского упоминается мимоходом какой-то младенец, о котором ничего более конкретного нам так и не станет известно. Был ли такой младенец, взятый из биографических данных, не известно. Судя по всему, к 1889 году, когда скончается основной социальный мифотворец Чернышевский, эта экспериментальная революционно-демократическая пара решит наконец освятить свое сожительство церковным обрядом. По мнению М.И. Яновской, глаза жены Сеченова в этот момент светились как-то по-особому, и она стала улыбаться, как никогда прежде не улыбалась. Наверное, по природе своей эти люди были и добрыми, и искренними, но их увлекла явно утопическая идея, которая дала в многострадальной России необычайно кровавые всходы, доказав тем самым свою полную несостоятельность. Однако конкретный научный результат, несмотря на всю утопичность мировоззрения ученого, оказался весьма продуктивным.

Окончив Московский университет, в 1856 году Сеченов отправился за границу. С этого момента физиология стала делом всей его жизни. В Берлине он занимался сравнительной анатомией у И. Мюллера, физиологией у Э. Дюбуа-Реймона и гистологией у Э. Гоппе-Зейлера. В Вене Сеченов работал у знаменитого Карла Людвига. Там он подготовил диссертацию «Материалы для будущей физиологии алкогольного опьянения».

В духе учения Чернышевского о разумном эгоизме Сеченов говорил, что тема эта была ему подсказана социальными причинами. Он имел в виду винные «откупа», с помощью которых царское правительство спаивало народ. Чтобы довести до конца свое исследование, физиолог сконструировал совершенно новый прибор, получивший название абсорбциометра. Это прообраз того аппарата, который сейчас используют в полиции для обнаружения алкогольного опьянения.

Сами опыты требовали постоянного вливания алкоголя в организм в течение довольно длительного срока. Жена, Бокова, была далеко, в самой Вене пьющих людей оказалось не очень много, короче говоря, подходящего объекта, который бы смог выполнить «строгий режим», на чужбине найти не удалось, и Сеченов в интересах науки и всего угнетенного русского народа решил провести опыты на самом себе. Где он доставал водку за границей, чем заменял ее, использовал ли он при этом простой змеевик для самогоноварения – это все детали, не относящиеся к сути дела. Известно лишь, что здоровье физиолога было серьезно подорвано. Диссертацию он все-таки написал и сумел защитить по возвращении своему на родину. Защита состоялась в Медико-хирургической академии в Петербурге.

После защиты диссертации Сеченов становится профессором академии и начинает работу на кафедре физиологии. Новоиспеченный профессор не просто излагал студентам скучную научную теорию, но и сопровождал свои лекции смелыми и убедительными экспериментами. Так, неутомимый естествоиспытатель вскрывал на глазах студентов у подопытной лягушки головной мозг и верхнюю часть спинного, а потом делал поперечные разрезы в области так называемых зрительных бугров (в головном мозге). Подвесив препарированную таким образом лягушку за челюсть, он погружал ее задние конечности в сосудик с раствором серной кислоты и следил по часам (или с помощью метронома), сколько времени пройдет до того момента, когда лягушка отдернет лапки из раствора. Этим простым способом Сеченов определял скорость рефлекторного ответа на раздражения. Неоднократно проделав эти опыты, Сеченов отметил любопытное явление, которое получило название центрального торможения. Он пришел к выводу, что в головном мозге имеются центры, которые могут оказывать угнетающее действие на скорость наступления рефлекторных актов.

Не удовлетворившись результатами опытов над лягушками, Сеченов решил проверить правильность своих выводов на самом себе, благо опыт с алкогольным отравлением уже был. Он знал, что рефлекс отдергивания руки у человека можно задержать различными способами, например: стискивая зубы, сильно напрягая мышцы груди и живота и задерживая при этом дыхание. Зная это, Сеченов опускает свою руку в раствор серной кислоты. Сильным напряжением воли он делает попытку задержать рефлекс отдергивания руки. Ощущение жжения прекратилось и не возобновилось все время, пока усилием воли Сеченов поддерживал напряжение мышц. На ум невольно приходит сцена из романа «Что делать?», в которой Рахметов всю ночь спит на гвоздях. Так он готовил себя к предстоящей революционной борьбе.

Но если убрать всю эту воинственную риторику, то, во-первых, хочется высказать соболезнование тем очевидцам, которые могли присутствовать при этих явных проявлениях идейного мазохизма, а, во-вторых, по Фрейду, недурно было бы узнать о личной жизни самого Сеченова с боготворимой им супругой Марией Александровной Боковой. Думается, что психоаналитик получил бы богатый материал для исследования. Во всяком случае, доподлинно известно, что это именно супруга Сеченова стала инициатором публикации «Рефлексов головного мозга», которые вышли в свет в один год с романом Чернышевского. Этот труд ученого и явился обобщением всех этих не совсем обычных опытов и наблюдения над лягушками и над самим собой.

Французский теоретик культуры М. Фуко писал, что «человек становится природой для самого себя лишь в той мере, в какой он способен к безумию… Безумие и есть стихийный переход к объективности». (Мишель Фуко. История безумия в классическую эпоху. Санкт-Петербург, 1997, С. 512). Скорее всего, Фуко намекал на так называемое шизофреничное раздвоение личности. Рефлектируя по своему поводу и по поводу своей природы, человек, ученый, словно раздваивается. Это, одновременно, и он и не он. Это особенности физиологии человека, которая сопоставима с физиологией земноводного, и в то же время мое «я» исследователя стоит над происходящим, судит, оценивает его. Но это и есть тип поведения шизофреника.

В этом стремлении свести человека к земноводным, то есть максимально объективизировать предмет исследования, к тем самым земноводным, к которым принадлежат не только лягушки, но и змеи, и одна из этих тварей, по Библии, не случайно оказалась в критический момент в райском саду, так вот, это стремление открыто выдает желание физиолога лишить человеческое сознание ореола святости. Внутренний мир человека должен был быть подчинен эгоистическим законам Природы.

Но задолго до Чернышевского и Сеченова во французской литературе уже существовал писатель-философ, которому удалось просветительское и материалистическое представление об объективности и эгоистичности законов Природы в соответствии со строгой логикой довести до последних пределов безумия и абсурда. Если у Сеченова человек и лягушка находятся на одной плоскости объекта исследования, то у маркиза де Сада человек, вообще, приравнен цветку, выросшему из навозной кучи. Буквально в духе русского естествоиспытателя безумный маркиз призывает в одном из своих романов: «Не познав все, ты не познаешь ничего; и если робость помешает тебе идти до конца, природа ускользает от тебя навеки».

Н.А. Некрасов через супругу Сеченова предлагал ученому опубликовать в журнале «Современник» статью под названием «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы». Это был конспект большой работы «Рефлексы головного мозга», о которой уже шла речь выше. Научная статья обладала огромным политическим смыслом. Появление же самой книги в количестве 3 тысяч экземпляров вызвало в обществе настоящий шок. Тираж арестовали, и разразился судебный скандал. Когда друзья Сеченова спрашивали, какого адвоката он думает привлечь для своей защиты, то физиолог упоминал лишь лягушку, которой в зале суда собирался также вскрыть головной мозг и погрузить ее лапку в кислоту, как это он уже проделывал в студенческой аудитории. Самоочевидность опыта словно разрушала все принятые представления об исключительности природы человека. Было в этом что-то колдовское, что-то от судебных процессов над ведьмами. Там предлагали женщинам полетать на метле, а здесь чернокнижник сам хотел вскрыть у всех на глазах лягушку, словно хотел совершить некие магические заклинания, не терпящие никаких возражений.

Начало 70-х годов было связано для Сеченова с тяжелыми переживаниями. Его новаторская деятельность в Медико-хирургической академии привлекла особое внимание правительства. Сторонники самодержавия и порядка, напуганные растущей популярностью ученого и его революционным влиянием на определенную часть студенчества, решили во что бы то ни стало избавиться от неугодного профессора.

В 1870 году основоположник русской физиологии был фактически изгнан из Медико-хирургической академии.

Дважды была отклонена его кандидатура и на вакантное место в Российской академии наук (1860 г. и 1870 г.).

Лишенный возможности работать в области физиологии Сеченов нашел временный приют в лаборатории своего друга Д.И. Менделеева, где он должен был проявить себя как химик. По теме, предложенной Менделеевым, Сеченов осуществил синтез азотисто-метилового эфира и дал подробное описание этого соединения. В письме к Мечникову он писал, что вполне возможно, что он переквалифицируется в химики.

Друзья, однако, не остались глухи к судьбе ученого, и их долгие и настойчивые хлопоты увенчались успехом: в 1871 году Сеченов был избран профессором физиологии Новороссийского университета в Одессе. Почти шесть лет провел ученый в этом университете. В Одессе он продолжил свои специальные исследования (в особенности по изучению газов крови). В это время вместе с супругой-сподвижницей Сеченов принял участие в переводе трудов Чарльза Дарвина, в частности его книги «Происхождение человека и половой подбор».

В 1876 году Сеченов был избран профессором Петербургского университета. Двенадцать лет работы в этом учебном заведении (1876–1888) дали исключительный результат для развития русской физиологии и науки в целом. В этот период Сеченов создал настоящую школу русских физиологов. Среди учеников Сеченова были такие выдающиеся ученые, как Н.Е. Введенский и Н.П. Кравков.

Совет профессоров Петербургского университета ходатайствовал о присуждении Сеченову звания заслуженного профессора, но получил отказ. Уже третий раз крупнейшие ученые ставили вопрос об избрании Сеченова действительным членом Академии наук, и снова все закончилось отказом. В 1888 году Сеченов был вынужден покинуть Петербургский университет из-за разногласий со своим учеником Н.Е. Введенским.

Две важные линии, намеченные Сеченовым, – оценка значения торможения процессов, протекающих по всей нервной системе, и раскрытие внутренней природы процесса торможения – были развиты его учениками Павловым и Введенским. Но Введенский сразу высказал сомнение в правильности объяснения, данного торможению Сеченовым. Он разошелся со своим знаменитым учителем в понимании природы нервных явлений, отверг гипотезу о специальных угнетающих рефлексы центрах и придал самому понятию о торможении принципиально иной характер.

Еще в начале XIX столетия физиологи заметили, что мышцы во время сокращения издают так называемый «мышечный тон» – некий звук, показывающий, что в основе естественного возбуждения мышцы лежит ритмика отдельных возбуждений. Но долгое время никто не мог снять эту ритмику непосредственно с нерва. Впервые это удалось только Введенскому, когда он применил в исследованиях телефонный аппарат. Выслушивая импульсы, передающиеся по нерву во время его работы, ученый пришел к выводу, что нервный ствол практически неутомим – в течение многих часов он способен воспроизводить ритмические импульсы, не проявляя при этом, в отличие от других возбудимых тканей, никаких признаков утомления! В 1886 году Введенский обобщил свои исследования в докторской диссертации.

Установленный им факт неутомляемости нерва противоречил выдвинутому в свое время Сеченовым химическому объяснению процесса возбуждения. Именно вопрос о тормозных центрах и стал камнем преткновения между учителем и учеником. Не исключено, что именно научные расхождения с учеником подтолкнули Сеченова к ранней отставке. Позже Введенский не раз отмечал, что мотивы выхода Сеченова в отставку были сложными: в них сказывалось и утомление от преподавания, и желание жить за границей, и желание полностью отдаться научно-литературным работам. Но кроме указанного, писал Введенский, чувствовалось в Сеченове и «страстное опасение, что он загораживает дорогу молодым силам».

На наш взгляд, это принципиальное открытие неутомляемости нерва как живой материи вполне могло смутить маститого физиолога-материалиста. Никакие химические обоснования этому не находились. Получалось, что внутри человеческого организма открыт некий вечный двигатель, который противоречит всем законам материального мира. По законам физики, равно как и химии, говорящим о сохранении энергии и о неизбежном переходе одного вида энергии в другой, всякое действие материального тела обречено на «уставание». Здесь же получалось, что никакого уставания нет и быть не может. Думается, что великий физиолог испытал настоящий шок. У него на глазах, его же собственный любимый ученик, используя его же методы, доказывал нечто, что выбивало из-под стройной материалистической теории саму ее основу. Открытие неутомляемости нерва в какой-то мере оказалось подобным открытию законов термодинамики, которые образовали трещину в некогда стройной и механистической концепции мира, определенной ньютоно-картезианской парадигмой.

«Именно в это кризисное время по какому-то странному стечению обстоятельств Сеченов и решил, наконец, узаконить свой брак с Боковой. Они обвенчались в церкви по православному обряду. Ученый уехал в родное имение Теплый Стан и провел там целый год. В Теплом Стане Иван Михайлович обыкновенно бывал в очень хорошем расположении духа, – писал о нем один из его учеников. – Он делал визиты соседям и играл в карты, всегда в безденежные игры. Он умел хорошо беседовать с малообразованными деревенскими женщинами, без всякого усилия удерживаясь в кругу их домашних садовых и кухонных интересов».

Лишь по настоятельной просьбе друзей Сеченов вернулся к преподавательской деятельности и пошел на скромное место приват-доцента в Московский университет. Прославленного физиолога это нисколько не смущало. Может быть, в этом следует искать и стремление к какому-то самоуничижению. Открытие неутомляемости нерва никак не вписывалось в теорию, по которой все в человеческом организме и в области рефлексов объяснялось простыми химическими законами. Приехав в Москву, Сеченов начал читать в клубе врачей публичные платные лекции. Это дало ему скромные средства для покупки за границей необходимой научной аппаратуры.

В это время Карл Людвиг предложил приват-доценту Сеченову для работы свою лабораторию. Однако русский ученый отклонил столь лестное предложение.