Kitabı oku: «Демонология Сангомара. Часть их боли», sayfa 7

– Я поставил на кон все, что имел. Я не мог отступить.

– Они тоже поставили на кон многое, – ответил Горрон. – Будь уверен! Они должны знать, что ты не пьешь крови, опасаясь отравы, что не смыкаешь глаз все эти месяцы. Они страшатся твоей решительности – у них давно не было столь опасного противника. Поэтому может статься, что для уверенности в своей победе они подкупили не только Летэ.

– Вы так думаете? – граф поднял глаза.

– Я в этом более чем уверен!

Филипп понял намеки и к чему все шло.

– Если так, то мы с самого начала не могли победить.

– Так и есть, потому что враг может предложить что-нибудь каждому из нас. Летэ они подарили месть старейшему врагу, которого он вспоминает ночи напролет. И хотя я уверен, что Теух не собираются плести заговор, а просто выживают на Юге, забившись в горы, наш глава не мог не увидеть в этом попытку их возрождения, которую надобно пресечь. Хотя что они сделают нам с другого конца света? А ведь у всех нас есть свои мечты, даже у самых преданнейших представителей. Кто же откажется от их исполнения?

– Только безумец…

Филипп продолжал внимательно смотреть на Горрона.

– Да, только безумец, – улыбнулся тот и шепнул: – Напряги слух. Не притаился ли кто-нибудь в коридорах?

– Никого.

– А на лестнице?

– И там пусто.

– Послушай, Филипп, неприятель приложил все усилия, чтобы победить и отомстить. Он уверен в своей победе! Знает исход! Я сочувствую тебе, раз так вышло, что и Уильям решил остаться Юлианом, и все оказалось настолько продажным. Но я хочу и могу помочь, поэтому выслушай меня. А там решай, как все закончится… – тихо проговорил герцог.

Позже граф поднялся и покинул спальню. Спина его была все так же несгибаема, но потухшие глаза выдавали скорбь. Последующие дни он провел в своих покоях. Его размышлениям способствовала и угнетающая тишина замка, который и вправду был молчаливым. Слуги здесь ходили неслышно, похожие на тени, бледные, ибо по душе им были вечер и ночь. Изредка графу вспоминался его Брасо-Дэнто. Там на всех этажах, кроме последнего, всегда кипела бурная жизнь. По коридорам вечно туда-сюда сновали шумные слуги, без устали бегал со своими чертежами и расписками казначей, грохотал обитой железом обувью капитан стражи, шумели портнихи, ходил семеня Базил.

Тяжелая вуаль окутывала Филиппа все плотнее и плотнее, и он почти чувствовал, как становятся неподъемными его руки, ноги. Картины прошлого проносились перед мысленным взором, начиная от роли пажа для старого графа Тастемара и заканчивая собственными попытками переломить одиночество. Он все чаще думал о том, какой выбор сделать из предложенных Горроном исходов. И все яснее ему открывалось, что столь несвойственные ему горячность и порывистость порождены состоянием, которому подвергся перед смертью и его предшественник – Ройс. Все больше в нем крепла уверенность, что к тому, что произойдет, все и шло, а он лишь тешил себя иллюзиями.

* * *

Обмен случился на Саммамовку, день в день. Как только забрезжил рассвет, из дубовой зеленой рощи показалась повозка, укрытая темным полотнищем. На облучке сидел человек с холодными глазами, а справа от него ехал тот самый аристократ в шляпе с желтым пером, несильно отдаляясь. В хвосте был еще один верховой в качестве сопровождения. Наконец все въехали в ворота, а через них – к входу. Два помощника сами и безо всяких разговоров спешились. Они стащили грубый льняник, и он с шумом упал на камни перед донжоном. Подошли замковые слуги, которые принялись помогать с содержимым повозки: десятью мертвецами, завернутыми в южные расписные одеяла и потому скрытыми от глаз. Мертвецов взвалили на плечи и медленно понесли по светлым коридорам, ибо ко дню обмена на крюки подвесили зажженные фонари, чтобы указать гостям путь сквозь старый мрак.

Аристократ двинулся следом. Он не переставал искать глазами хранителя карты.

Филипп уже направлялся к месту назначения, уронив руку на перевязь с мечом. При переходе в другое крыло он снял с железного крюка горящий фонарь и пошел дальше уже с ним. На его худое старое лицо падал дрожащий свет. Перед дверьми в зал вереница слуг и гостей встретилась с появившимся из другого коридора графом. Филипп и аристократ в шляпе посмотрели друг на друга как готовые к решающей схватке непримиримые враги, затем вместе вошли внутрь. Там торжественно усаживался в резной трон Летэ, поправляя свои широкие рукава, открывающие полные белые руки.

Тела укладывали напротив трона, в ряд. Пока это происходило, Филипп глядел на замотанных в одеяла мертвецов, а на него самого пристально глядел Гаар. Точнее, глядел на его руку, лежащую у сердца, где должна быть карта. В зал внесли еще источники света, расставили на столы, чтобы угодить гостям, которые мало что видели.

Аристократ вышел вперед и объявил:

– Десятеро. Как было обговорено.

– Я должен убедиться, – глухо ответил глава.

– Покажите! – приказал Гаар своим людям.

Помощники склонились сначала над одним, высвобождая его от спутывающих тело, как кокон, многослойных одеял. Все увидели смуглого, красивого юношу с красным оттенком кожи и длинными, до плеч, кудрями. Он был мертв, а у его губ лежала белая засохшая пена. После приказа один из замковых старших слуг подошел, опустился перед ним на колени и припал к запястью. Затем оторвался и кивнул – кровь принадлежала бессмертному.

– Почему тело без ран? – спросил Летэ.

– Это яд…

– Яды нас не берут.

– Мало вы знаете об этом мире, – усмехнулся аристократ. – Это белая роза, даже небольшая доза вызывает мучительную смерть без видимых повреждений. А большего вам знать не надо! Яда в крови уже нет. Вампир оживет через пару-тройку дней.

Слуги размотали одеяла со второго трупа. Там тоже лежал смуглый мужчина, очень старый, с седыми как лунь волосами, вьющимися проволокой. Костюм его был чуден, красочен и принадлежал западному эгусовцу, однако ни Летэ, ни Филипп в деталях южных одежд не разбирались. У губ этого мертвеца также запеклась белая пена, похожая на цветочный рисунок.

– Почему старейшины такие смуглые? – свел брови на переносице Летэ, пока слуга пробовал кровь второго. – Разве вампиры были рождены из южных племен?

– Нет, – ответил аристократ. – Просто на Юге не придерживаются застарелых обычаев передачи бессмертного паразита обязательно вампиру.

Затем последовало третье тело. То был уже типичный среднеземельный аттан в легких шароварах и рубахе. На его шее висела затянутая удавка, он не мог вдохнуть ни единого глотка воздуха. Оттого он и лежал, как усопший, готовый очнуться от сна в тот же миг, как только смерть ослабит хватку. Узнав в нем Баммона из клана Теух, второго после Барши Безумного, опытнейшего воеводу, ненасытного вампира, Летэ не выдержал. Он даже сошел со своего трона, подошел ближе и впился в лежащего у ног врага тяжелым взглядом, обещая тому всевозможные казни. Следующий, четвертый, нареченный сын Баммона, снова оказался южанином с потемневшей под солнцем кожей. Губы его также были измазаны некой смертельной белой розой.

Между тем Филипп напряженно оглядывал еще закутанные тела, стоя в стороне и держа в руке пылающий фонарь. Ненадолго он почувствовал на себе взор, поднял глаза и увидел обращенное к нему бледное лицо аристократа. Аристократ глядел на него из-под шляпы, где качалось желтое шикарное перо, и победоносно улыбался.

Слуги с упоением вкусили крови пятого бессмертного.

Затем перешли к шестому, склонившись.

Седьмой тоже оказался южанином.

Восьмому перерезали глотку.

Девятый был не Генри и не Уильям.

Граф устремил вопросительный взор уже на главу совета, однако тот сделал вид, что все идет по плану, и только обнял толстыми нежными пальцами подлокотник своего монументального трона, плотнее втиснувшись в него. На лице Летэ застыла, как на камне, улыбка удовлетворения.

А когда прислуга с помощниками потянулась к последнему мертвецу, замотанному в желто-оранжевое одеяло с вышитыми ромбами, граф и аристократ скрестили свои взгляды, будто клинки. Одеяло начали неторопливо разматывать, обнажив сначала белые ступни, затем нижнюю часть тела нагого мужчины, пока не подошли к плечам. И вот уже лицо мертвеца освободилось от стягивающих оков покрывала. Это был не Уильям… К трупу склонились сразу несколько слуг, впиваясь клыками в побелевшие от смерти запястья.

– Где Уильям? – спросил Филипп.

– Десятеро, как и договаривались! – вмешался аристократ, перебив. – Карту! – он повелительно протянул руку.

– Сир’ес, где Уильям? – глухо повторил граф.

– Для блага родного клана время от времени нужно приносить определенные жертвы. Об этих жертвах мы не забудем и всегда будет чтить их. Это как кровь, что насыщает жилы клана, вливает в них силы для последующей жизни… – покровительственно отозвался Летэ. – Ты тоже претерпевал трудности. Теперь они закончились, как закончилась твоя роль стража карты. Передай ее, Филипп.

– Вы попрали собственные обещания.

– Передай карту…

– Как служить сюзерену, слово которого ничего не стоит? С каких пор вы стали продавать своих вассалов за то, чтобы осуществить месть, о которой забыли даже летописи? – зло произнес граф.

– Твои предки приносили мне священную клятву верности, которая перешла к тебе! И я взываю к ней. Передай!

– Изволь, карту, – подсказал аристократ.

Настойчиво протянув руку, он уже злорадно улыбался – победа за ним. А на лице Летэ вновь обосновалось уже опротивевшее графу высокомерие, под которым ничего не оказалось, кроме воспоминаний о мести. Отвернув край котарди, Филипп фон де Тастемара достал сложенную карту с почерневшим от огня углом. Все взоры были прикованы к нему, а точнее, к этому жалкому клочку бумаги, столь ценному, как ни одно сокровище в мире… Вместо того что от него ждали, Филипп распахнул металлическую дверцу фонаря и швырнул карту прямо внутрь… Пламя встрепенулось, разрослось и быстро облизало промасленный пергамент.

– Нет Уильяма – нет карты! – сказал граф металлическим голосом, и рука его ни на миг не дрогнула.

Наблюдая, как переменился в лице Гаар, как резко пропало неприятное высокомерие Летэ, он все-таки позволил себе открытую ухмылку. Он знал, что будет дальше, и рука его снова хищно упала к перевязи, где ощутила оплетку рукояти. На глазах всех огонь за миг пожрал карту. С губ Гаара сорвался страшный вопль – нечеловеческий. Вопль этот разнесся эхом в каждый угол замка, и даже в Йефасе все вздрогнули.

Глава 5. Отчий дом

Жаркое лето было в разгаре. На раскаленных солнцем полях крестьяне срезали серпами колосья пшеницы, чтобы перевязать их в снопы. Иногда они снимали шляпы, дабы обмахнуться, – ветра не было, и воздух стоял душный, тяжелый, совсем неподвижный. Вдалеке над полями высилась гора Брасо. Она тянулась острой верхушкой в ярко-голубые небеса, пронзая их. У подошвы горы расстелился город-крепость Брасо-Дэнто вместе со своими многочисленными полями, графскими рощами, поселениями и садами, где деревья начинали тяжело опускать свои ветви под весом зреющих плодов.

Йева выглянула из повозки, укрытой плетеной крышей, чтобы рассмотреть Брасо-Дэнто не из-за спины возничего, а вот так – во всей красе.

Целых три десятилетия этот вид будоражил ее мечты, проникал в дремотные сны, отчего она просыпалась в нетерпеливом ожидании. А когда сидела в одиночестве на мысе Бразегмаут, то позволяла себе воображать, каким будет ее возвращение. И вот момент настал – повозка приближалась к отчему дому. И то был не сон, а явь! Вскоре она увидит любимые коридоры, по которым бегала в детстве, когда за ней гонялся ее смешливый брат. Ее смех тогда разносился с верхнего этажа до темниц, звенел капелью. Выскакивая из-за угла, Йева порой натыкалась на приютившего ее графа и смущалась. Она краснела, теребила медную косу и извинялась, опуская взор, но граф никогда не серчал, лишь улыбался, да и разве что поучительно грозил пальцем.

Тогда Йева не понимала, почему ее не ругали за подобные шалости. А сейчас и сама радовалась детскому смеху, чувствуя в нем необходимость, будто звук этот будил в ней жизнь.

Около нее спал маленький Ройс. Подогнув колени, разлегшись на подушках, он положил голову на пышную юбку матери. И под ухо просунул ладошки, да к тому же причмокивал губами во сне. Йева ласково пригладила его черные мокрые кудри, прилипшие к лицу, затем вытерла сбегающую по его лбу каплю пота. Самой ей было не жарко, хотя по лицам жнецов она видела, что солнце их морит. Они сидели у стогов, прятались в тени; кто-то дремал, отдыхая, кто-то ел или пил воду из принесенных женщинами кувшинов. И графиня чувствовала странную сопричастность к этой жатве, к самой жизни, находясь среди уставших людей, пусть на деле и сидела в повозке, медленно катящейся к Брасо-Дэнто.

Прикрыв глаза, она откинулась на подушки и обвила руками своего сына, не отпуская даже сейчас. Йева чувствовала, что ее счастье стало целиком зависеть от его счастья. Она радовалась, когда радовался он. Она плакала, когда плакал он… А когда произошел тот ужасный случай на опушке леса, она думала, что умрет на месте: от сердечной боли и вины. Тогда Ройс бесстрашно играл с вурдалаками, как дитя, не знающее, что перед ним лежит мохнатая озлобленная смерть. На миг позабыв обо всем, Йева залюбовалась цветением трав, поглядела на голубое небо. И случилась беда… Доселе глухо рычащий демон скинул с себя оковы хозяйки и резко вцепился зубами в ногу достающего его ребенка. Ей тогда показалось, что Ройс закричал не своим голосом. Но то кричал не он, а она. Ее сын же, странно сосредоточенный, молчаливый, пытался бить вурдалака по морде кулачками, лупил по глазам. Услышав крик, вурдалак оторвался от его ноги и заскулил. Непонятно было, кто испугался больше: Ройс, Йева или он. Но тогда Йева вдруг поняла, что нет для нее ничего важнее и дороже сына и что сердце ее дрожит за него, как за родного. С тех пор Ройс захромал, и эта его неуклюжая хромота, пока еще милая из-за детского возраста, стала напоминанием.

Потом неведомо откуда пришла болезнь, гулявшая по городам: страшная, забравшая многих детей. Йева тогда сидела на подстилке, гладила своего лихорадящего ребенка и плакала от собственной беспомощности, представляя, что будет с ней, если его жизнь, столь хрупкая, но ценная, оборвется.

Вздохнув, она воздела очи к небу, разглядывая его кусочки сквозь плетеную крышу повозки. Рукой она продолжала перебирать кудри вспотевшего Ройса. Он захныкал во сне, скривил губы и снова погрузился в блаженную детскую дрему. Ну а графиня опять выглянула из повозки, любуясь жарким простором, бесконечными полями, но более всего – небольшой точкой у подножия горы, которая росла, чтобы превратиться в город-крепость.

Вскоре она увидит отца.

Предпоследние два его письма были нежны и полны родительской заботы, и, читая их, Йева понимала, что он ее по-прежнему любит. Может, он принял решение дочери по поводу Ройса? Простил? Однако она была полна сомнений из-за письма, пришедшего накануне… Оно выглядело странно. Обычной бодрости и энергичности в нем не чувствовалось, зато было вялое согласие на приезд нетерпеливой дочери…

Что произошло в совете после того, как обмен сорвался, она точно не знала. Говорят, велисиал Гаар тогда порушил часть зала и напугал Йефасу своими воплями. А когда его тело изрубили на куски, то он в своей бесплотной форме пополз в сторону города. Однако он так и не вернулся. В Брасо-Дэнто его тогда тоже не увидели, хотя именно там он должен был появиться в первую очередь, ведь мир был обещан лишь после передачи карты. Потерпев поражение от объединенных сил старейшин в недолгой стычке у границ Солрага, Кристиан запросил недолгий мир и вернулся в Глеоф. Офуртгос тоже остался цел. Йева ничего не понимала. Она даже не понимала, каков статус отца в совете, после того как он покинул его после продолжительного скандала и вернулся сюда. Говорят, его поддержали многие северные старейшины, поэтому Летэ ничего не сделал. Все ждали ответной войны, но ее отчего-то не случилось. Йева хотела сама все узнать от отца, поэтому то нервно выглядывала из повозки, то гладила своего сына. А тому все снился какой-то сон, судя по всему, превеселый.

* * *

Встретил ее Брасо-Дэнто своей живостью и вечерним шумом. К тому моменту, когда графиня получила разрешение вернуться в отчий дом, следы кратковременной войны уже исчезли. Только больше, чем обычно, стражи громыхало обитой железом обувью. Зато купцы, менялы, праздная знать – все вновь собрались внутри стен.

Когда графиня въехала под арку ворот, изнуряющая жара уже спала, поэтому много кто еще сновал по улицам.

Повозка везла графиню по чистой, широкой Парадной улице, взбираясь вверх, к замку. Колеса звонко гремели по мостовой, добавляя шума к народному гулу. Ройс, который из-за жары изможденно спал, к вечеру оживился и весело запрыгал на коленях.

– Мама, мама! Что это? – пропищал он и показал пальчиком на высящийся замок.

– Это мой дом, – улыбнулась печально Йева.

– Дом? Твой?

– Да. Когда-то я здесь выросла.

Но Ройс, как всякий ребенок, уже отвлекся на пестро украшенные закрывающиеся прилавки. Он вытянул палец и бойко заголосил дать ему тех зеленых лент, что обвивали деревянную опору, на которой держался второй этаж магазинчика, отчего Йева лишь терпеливо усадила его обратно на колени.

Она вдыхала хлебный запах пекарен, глядела на Воронью площадь, где высился знаменитый Вороний камень. Затем увидела до сих пор стоящие друг напротив друга бордель и храм Ямеса. С улыбкой она вспомнила их вечное соперничество, кому быть на главной площади. И все это ей казалось и старо и ново, ибо она не узнавала никого из проходящих мимо: даже одеваться здесь стали иначе, предпочитая уже не котарди, а рубахи со штанами. Она все глядела вокруг, чувствуя, что теперь не принадлежит миру Брасо-Дэнто. С ее колен постоянно норовил спрыгнуть непоседливый Ройс, волосы которого растрепались и выбились из-под соломенной шляпы.

Наконец, уже на подступах к замку, когда дорога дала круто вверх, Йева увидела знакомую мантию управителя. Однако силуэт ей был незнаком. Услышав грохот копыт и шум повозки, мужчина обернулся. Это был Базил Натифуллус. Он удивленно вскинул и так вечно поднятые в удивлении брови и шепнул хрипло, будто не веря:

– Ах, Йева? То бишь Ваше Сиятельство… Ваше Сиятельство! – И подбежал к повозке раскланяться. – Вы явились!

– Явилась, – улыбнулась Йева, разглядывая его.

Как же скоротечно время, размышляла она. Базил сильно постарел за почти четыре десятилетия, несмотря на то что был вампиром. Стройность его сменилась сутулостью, лицо осунулось, а на макушке заблестела плешь. Одни только уши, как обычно, торчали в стороны гордыми знаменами.

Пользуясь случаем, управитель Базил тоже разглядывал свою госпожу. И он думал о прошедших летах, но думал с явной печалью, понимая, что песок времени сыплется между его пальцев, но никак не пальцев Йевы, которая до сих пор молода. Граф Филипп тоже не менялся с годами: все рождались, а он оставался в одном возрасте, старели, а он оставался таким же, – поэтому всем был привычен его вечный облик. А вот его дочь, которая росла вместе с Базилом, растревожила в нем воспоминания о молодости и их любовных отношениях.

«Вот оно, как жизнь поворачивается», – горько подумал управитель и неожиданно почувствовал, как состарился. Впрочем, вслух он высказал иное, тем более появление графини напомнило ему о текущих проблемах.

– Вы, госпожа, как нельзя вовремя.

– Почему, Базил? Что-то случилось после возвращения отца из Йефасы? – она снова вспомнила странный тон письма.

– Много что случилось… – Он оглянулся.

– Но что именно? Отцу не пришлось по душе ваше управление с Брогмотом? Серчает?

– Если бы… Лучше бы серчал! Вот недавно Портон провинился, напутал серьезно с арендными платежами. Это юный помощник Брогмота. За такое господин наказал бы его в былые времена. А сейчас…

И Базил неуклюже замялся, не зная, как объяснить.

– Да вы сами увидите, госпожа… – тихо закончил он. – Вы нужны здесь, как никогда! Всегда были нужны, но сейчас без вас будет сложно! И Брогмота надо поумерить… его пыл поумерить. Он совсем совесть потерял. Обнаглел, вьется вокруг господина лозой, чувствуя, что тот растерял живость. Подлизывается!

– О чем ты? Что стало с отцом?

Базил совсем растерялся. Он пошел рядом с медленно едущей повозкой, рассеянно разглядывая ребенка на руках Йевы, и они уже приблизились к железной решетке, которую сопровождение требовало поднять. Между тем из верхних окон высунулась почти вся прислуга, гадая, что за гости явились. Поэтому Базил и потерял желание говорить. Темные дела сейчас происходили в замке… Никогда не знаешь, не лучше ли промолчать и сделать вид, что тебя все это не касается.

Йева поняла, что управитель чем-то смущен. Тогда она подозвала к себе гвардейца и приказала поторопиться. Ее радость от возвращения в отчий дом сменилась тревогой. Что происходит?..

Отряд въехал под высокие ворота каменной крепости, которую никто и никогда не брал осадой. Хотя, надо сказать, никто и не пытался. Слава Брасо-Дэнто и его хозяина отваживала врагов лучше стен. Йеву встретили вышколенные слуги. Все здесь было чисто, светло, просторно, не в пример офуртскому двору, отчего ей даже стало стыдно. Как только представилась возможность, Ройс тут же соскочил с колен матери и, прихрамывая, заковылял по двору, удивленно разглядывая огромных вороных коней подле конюшен, такие же огромные стены, и отчего-то весело хохотал, пыхтел и сам с собой говорил – перед ним распахнулся огромный мир. От этого зрелища Йева поневоле улыбнулась, приказала кормилице последить за ребенком, чтобы он не угодил под копыта или колеса, а сама поспешно ступила внутрь замка.

Там все осталось как и в ее детстве. Все те же скамьи, а может, и не те, да сделанные по тем же чертежам, чтобы ублажить взор хозяина. Все те же серые стены, украшенные гобеленами с распахнувшим крылья вороном. Тревога ненадолго отступила. И Йева, пока управитель остался во дворе раздавать распоряжения насчет прибытия гостей, стала медленно подниматься по лестничным ступеням.

Стоял ранний вечер. Было еще светло. Значит, думала Йева, отец уже должен закончить с аудиенциями и приступить к корреспонденциям и отчетам. Все было ей так привычно, так близко, что она даже ускорила шаг с чинного, присущего графине, на девичий быстрый, будто этим шагом возвращала себя в те времена, когда был жив ее родной брат. Ах, Леонард… Она прошла по ковровой дорожке к кабинету, прильнула к двери из дуба, как ей показалось, даже теплой, и распахнула ее. Но внутри оказалось темным-темно. Гардины задвинуты. Письма лежали высокими стопками на столе необработанные. А за рабочим столом никто не сидел, и тихий мрак окутывал его со всех сторон. Разве не любил ее отец по вечерам заниматься спокойной работой?

Что-то в душе Йевы всколыхнулось: темное и знакомое. Выйдя из кабинета, она прикрыла дверь, чтобы тут же столкнуться с казначеем Брогмотом. Тот сильно постарел. Ноги его, и так скрюченные колесом, изогнулись еще больше и будто изломались в нескольких местах – до того жутко они выглядели в чулках. Сам Брогмот стал ниже, даже ниже Йевы, осев из-за преклонного возраста. Теперь его куцая бородка неопрятно торчала до середины груди, а нос силился дотянуться туда же.

– Ох, радость какая, госпожа! – угодливо прощебетал Брогмот. – Как же мы вас ждали! Не поверите!

– Где отец? – Йева нахмурила брови, не ответив на улыбки казначея.

– Наш милостивый господин, любимый хозяин… Он отдыхает в своих покоях, – казначей подергал бороду.

– Отец никогда не отдыхает в такое время!

– Ну… Привычки вашего отца поменялись. Он не терпит, когда его беспокоят по пустякам, и теперь мы с Базилом стали его глазами, ушами и руками. Вы же ненадолго, как я понимаю?

Брогмот вновь расплылся в неприятно-услужливой улыбке. Йева ничего не ответила. Чувствуя, как сгущаются над головой тучи, она вернулась к лестнице и стала подниматься на самый последний этаж. Казначей попытался ее догнать и обошел справа.

– Я должен оповестить Его Сиятельство о вашем приходе. Обождите… да обождите же…

– Я – его дочь!

– Нисколько не умаляю сего факта. Помню, как сумму казны! Но таковы нынешние правила!

Но Йева уже поднималась по винтовой лестнице. Что-то нехорошее происходило среди родных стен. Нечто похожее, как ей казалось, некогда витало и в офуртском замке, отчего она растеряла всякое желание шевелиться. Хотя в последние два года, как появился Ройс, тоска улетучилась, но графиня чувствовала, что она переместилась сюда – в эти комнаты. И все же ей не верилось. Отец никогда не поддавался унынию. Всегда его поступками руководили деятельность, выверенность, и Йева восхищалась этими качествами, осознавая свою неспособность быть такой же. Граф был неподвластен той слабости, которой предавалась она, за что себя и винила.

Но что происходит сейчас?

Верхний этаж был мрачен. Йева прошла по ковровой дорожке, мимо бывшей комнаты Леонарда, подходя к гостевой, где сначала жил Гиффард, а потом недолго Уильям. Она ступала шаг за шагом и миновала половину коридора, когда услышала, как тихо открылась дверь. Отец мягким шагом вышел, одетый в свой зеленый котарди. Его седые волосы, однако, не были собраны, как обычно, в хвост. Он остановился, спокойным взором разглядывая гостью.

– Папа… – шепнула она и скромно улыбнулась. Сердит ли он на нее из-за Ройса?

Филипп тоже улыбнулся. В душе у Йевы расцвела радость. Ей почему-то снова вспомнилось былое, когда они вот так встречались в коридоре: ее отец шел по делам, спускаясь в кабинет, а она, наоборот, возвращалась из города.

– Мама! Иди ко мне! Ты где? Мама!!! – донесся требовательный детский крик снизу.

Поддавшись этому зову, Йева невольно сделала пару шагов назад под пристальным взором отца. И увидела, как улыбка его потухла – видение прошлого упорхнуло и от него. Филипп качнул сам себе головой, будто его слабые надежды не оправдались, затем прошел мимо и спустился, чтобы проверить работу прислуги во дворе. Следом за ним пошла и Йева, чувствуя необходимость показаться своему встревоженному сыну, чтобы успокоить его. Вскоре граф вернулся к себе, такой же молчаливый.

* * *

Еще позже Йева, уже в кабинете, ломая руки, ходила из угла в угол, отчего ее платье шелестело по полу. На кушетке сидел уставший Базил, который то и дело прислушивался к звукам извне. В последнее время все друг друга подслушивали. Интриги, доселе невиданные для замка Брасо-Дэнто, ибо его хозяин всегда отличался умением искоренять их, начали плестись, как никогда ранее.

– Почему это произошло? Почему? – шептала Йева, боясь, что ее слова долетят до чутких ушей отца. Не хотела она, чтобы ее слышали и другие обитатели замка.

– Не знаю, – вздохнул управитель. – Ваш отец вернулся сам не свой.

– Он один вернулся?

– Нет. Вместе с помещиком Ольстером и ярлом Барденом. Видимо, встретился с ними, когда те сопровождали сдавшегося в плен императора до Глеофа. Они некоторое время пробыли здесь, а потом уехали к себе в Филонеллон. От них мы отчасти узнали кое-что, хотя и не все. В Йефасе произошел скандал… И продолжился здесь, в кабинете. Я сути не знаю, но ваш отец… Он… Они сильно ругались с ним, эти старейшины. Мы так поняли, что в конце концов они выступили заверителями его воли и помогли оформить завещание.

– Завещание?! – едва не вскрикнула Йева, схватившись за голову.

– Да. Оно лежит в его покоях, запечатанное, – голос у Базила сел. – А когда старейшины уехали, то началось… Мы не знаем, кого он назначил преемником. Да и назначил ли? Господин Тастемара молчит. А никто и не спросит… Но все видят… Поэтому… Все начали врать. Льстить. Кто крадет, понимая, что хозяин больше не следит за казной так тщательно, кто пытается… – И Базил прислушался, не стоят ли за дверью. – Кто пытается сделать так, чтобы выбрали преемником его, хочет захватить власть в замке, хотя и неофициальную. Тебя… то есть вас не хватало, Йева. Не покидайте замок. Сходите к нему, прошу вас…

* * *

В отцовские покои графиня вошла с тяжелым сердцем. Победил Филипп фон де Тастемара или проиграл? Она увидела его сидящим в кресле со склоненной к груди головой, а перед ним едва тлел вспыхивающими угольками камин. Отчего-то ей вспомнились события после суда, сорок лет назад, когда глаза старого отца были такими же потухшими, а руки безвольно возлежали на подлокотнике. Но ей казалось, что теперь она уже не сможет отдать всю себя, чтобы переубедить его: у нее рос сын.

– Папа… – позвала она тихонько, стоя у двери.

– Чего стоишь, как чужая? – спросил граф. – Заходи, садись, дочь моя.

– Скажите, что случилось? Почему вы написали завещание? – У нее защемило в груди, но она сдержалась. – Неужели это из-за… – Она не смогла произнести имя Уильяма. – Из-за неудавшегося обмена пленниками?

– Не только.

Йева все-таки отошла от порога, чувствуя, будто уже не принадлежит этим стенам, этому убранству, этому отцовскому миру. Но в переживании за своего родителя она смиренно, подобрав юбку, опустилась перед ним на колени, как некогда в Йефасе, взяла его холодную руку в свою, прижала к бледной щеке. Он поглядел на нее сверху спокойно – даже слишком спокойно.

– Неужели я уже не смею узнать от вас, как от отца, что произошло? – тихо шепнула она.

– Произошло то, что должно было.

– Разве вы проиграли?

Он качнул головой.

– Победили?.. – спросила она, не веря.

Он опять качнул седой головой.

– Я, дочь моя, зашел слишком далеко, – ответил Филипп усталым голосом. – На этом пути мне пришлось прибегать к тем методам, за которые я сам себя заклеймил бы полвека назад. Я убивал тех, кто вверял мне жизнь. Я прятал знамена, которые мне передали, чтобы я гордо демонстрировал их. Я нарушал клятвы. Я шел против совета. После такого нет возврата.

– Вы сделали это ради Уильяма.

– Этому нет оправдания, и нет причин выдумывать это оправдание. А что до нашего Уильяма… Он остался у них добровольно. Но сделал бы он такой выбор, если бы не предшествующие этому события, если бы я не зашел с ним слишком далеко и вовремя остановился? Это лишь закономерный итог. Ты тоже зашла слишком далеко с этим подкидышем, оттого и глядишь на меня, смирившись с моим завещанием.

– Папа…

– Оставайся здесь сколько захочешь, – продолжил он, будто не слыша. – Тебя никто не посмеет выгнать. Плохого слова тебе тоже никто не скажет, потому что ты графиня Артерус.

Йева продолжала гладить его неподвижную руку, больше не чувствуя в ней силы воли. А Филипп глядел поверх нее, и в его глазах скакали отблески искр. Графиня понимала: ни она, ни отец уже не изменят своего решения. Чуть погодя, заслышав настойчивый зов сына, она ласково-виновато поцеловала руку отца и вышла в коридор, чувствуя, что былой мир для нее окончательно потерян, как, впрочем, и для всего Солрагского графства.