Kitabı oku: «Семиведьмие. Бронзовый котел», sayfa 2
Убежала коза, куропатку забрала. Куропатку ту снесла к домику Ингреды, в порог трижды била копытом. И выходила Мод на крыльцо, и затирала мазью из черной ивовой коры рану на птичьей шее, выдрав и скомкав в кулаке стрелу, как травинку. И вспархивала птица, и летела прочь – белая в белесом небе зимнем, незаметная, на землю падет, так и вовсе не различишь, покуда не коснешься.
У, жутко – а жутче всего, что потом, напившись вина горячего с сушеными травами и повинившись, как дело было, уйдет охотник спать к слугам бароновым – и в ту ночь же обнимет его страшная лихорадка. Такая, что чем ни поили его, что при лихоманке-трясовице помогает, а все без толку. Три дня солнечных и три ночи черных метался в жару и бреду. И хрипел, выл, как зверь, и выплевывал слова охотник, задыхаясь, точно давят ему на грудь или терзают горло. Отхаркивал такие слова: передает, говорил, косуля златорогая, весточку барону. Я, говорила она, дева Лалейн, госпожа раэн Тавтейр, и не властно время, не властны люди, сталь и серебро, золото и камень, и медь с водою текучей, и дерево с огнем горючим, не властно даже самое светило надо мною – покуда не возьму я крови из сердца барона Готрида Хромого. Так и передай, всем, кто услышать сможет.
Как трижды слова сии произнес, по разу в каждую ночь, так разом отпустила и лихоманка, и трясовица… только ребра отбитые болели. Забылся тяжким сном, еще три ночи проспал. Проснулся здоров, только глаза дикие. Молча собрался и ушел – никому ничего не сказав. Не видел, как – белая в светлом – мелькает куропатка в небе над следом его. Но да недолго провожала она его – ушел чужой человек, и птица улетела.
Летела-летела – на крыльцо избушки приземлилась. Вышла к ней снова Мод – рыжий пламень незаплетенных волос по плечам и внимательные, недобрые темные глаза, да тонкие руки, веснушки на пальцах. Смотрит – была куропатка, а вот уже и стоит напротив нее точно такая же Мод. Такие же глаза и волосы, и руки – веснушки на пальцах, тонкие косточки… в чаше ладоней – белая куропатка комком пуха. Шагнула одна к другой, слились они в одну девушку, одну-единственную племянницу ведьмы. Не было никакой второй Мод, то ее хитрое, крепкое слово вместе с птицей летало, а теперь к ней вернулось. Куропатку ту – хладную уже тушку – тем вечером сварит Мод в бульоне с кореньями да ягодами. А охотник… что охотник. Домой он вернулся. Только вот на коз больше охотиться зарекся.
Так-то, слышишь, бывает. Слово может стать сильней того, кто из плоти и крови. И что же то слово, вложенное перезвоном недоброго смеха, исторгнутое с больным жаром из груди и вползшее в уши людские, праздные? Как оно жило себе поживало?
Распрекрасно, отвечу, поживало – ползало себе юркой веретеницей, грелось у огня неприметной мышью или хитрой кошкою, пробиралось в дома хорьком, почуявшим кур. Порхало, летело – быстрей голубей, носящих письма! Секли это слово, рубили и жгли, как упрямое дерево и чернотальный кустарник, как сорную траву – запрещали, забыть пытались. А оно знай себе новые колосья, новые зерна пускало. И ползло, бежало, лилось, летело дальше. И, конечно, прослышал о том барон. Что же он? Того не скажет вам никто – вроде бы храбрился сперва. Потом изменников ждал – ну как явятся люди с косами да заступами, факелами да худыми старыми мечами, и скажут – давай, барон, иди. Напои лиходейку лесную кровью, чтоб жить мы смогли вольно. Не случилось – может, к худу, может, к добру, неведомо.
Годы шли – как-то люд притерпелся. Научились ладить охранки плетеные от козьих набегов – не то что бы помогали они, скорее, козочке прискучила однообразная игра. Да только охотиться знатному люду по-прежнему было опасно.
Текли себе годы, текли, да.
Один оборот, два, десять… из одного не выйдет десять, коли верно не заклясть! У! Верно закляла старуха Ингреда.
Так верно, что за эти десять лет состарился Хромой барон больше, чем мог бы кто подумать – точно десять обернулось в пять раз большим сроком под тусклыми крышами нового замка. Взошел на резное ларандфордское кресло он могучим мужем, пусть охромевшим на одну ногу, пусть с окровавленным дважды неправедно – трижды, четырежды – мечом. А нынче сидел на нем – старик, зимней старостью объят.
И выбивал звонкий цокот копыт раздвоенных искры из утоптанной, каменистой дороги, что втекала в замковые врата. И несся смех – ветер в расщепе древесного ствола, стон камня, прокаленного стужей – над замком. Каждую ночь. Иные люди, сказывают, не слышали – но барон, о, барон прекрасно слышал. И видел мелькание искорок от копытец. И лунный свет, льющийся от легкой фигурки девы-козы.
И стал барон тогда созывать колдунов к себе, раз охотники не помогли – да только первый же, прознав, что за дело, спешно собрался и уехал. Второй начертал охранные руны на воротах замка. Третий сварил снотворного зелья барону… как-то еще прожил лето Готрид Хромой. Затворником, трусом, трясущимся стариком, не могущим без травяного пойла смежить глаз.
Пока не приехал один умник – он долго заставлял Хромого глядеть в воду в серебряной чаше, поил этой водою, пел странные песни на старом языке южных морей. И воспрял Хромой! Не помолодел враз, нет – но страх и бессонница ушли, как не были! И собирался было он уже, как до того, попробовать добыть снова диковинную козу – крепко уповал на амулет, что вырезал ему заезжий кудесник! Злые языки сказывали, что раскопал тот кудесник недогоревшую в погребальной краде косточку старшего отпрыска рода Тавтейр, и на ней рисовал знаки-обереги, вдергивал шнурок и велел Хромому носить против сердца вечно. Но так ли это, не скажет никто – может статься, что и так. Мол, не посмеет бить дева Лалейн туда, где почует родную плоть. Может, был в тех речах толк. Только вот случилось так: однажды грозовою ночью в пору, когда осень ложится золотой патиной на земли и леса, цокот копыт и тихий, нечеловеческий смех услышали все, не только барон-самозванец. А следом великой силы удар сотряс ворота, точно стучал в них каменный великан-багр цельным дубовым стволом. Раз, другой ударил некто в ворота! Проснулись все, кто был в замке. Выскочил барон с мечом в руке – и на бегу оправлял кольчугу, пряча под нее неведомый никому амулет от заезжего колдуна-умельца.
Третий удар – бах! Гром и молния с небес! Треснули ворота – того и гляди, хлынет вражья армия в пролом! Еще удар – щепки от ворот, открыт проход! И – армия хлынула. Звери и птицы, дневные и ночные, великие и малые, олени и козы с волками бок о бок. Разбежались по двору, били и топтали, и крушили все, что пожелают. И будто бы, если надумался кто замереть и не шевелиться, стараться даже не дышать – не трогали таких людей звери. Да только мало у кого хватило духу на то – отбивалась стража, бежали слуги, махал мечом направо и налево сам Хромой барон. И вышел к нему – грудью в грудь сшибиться – полководец той дикой армии. Дева Лалейн госпожа раэн Тавтейр, та, корой в этот час сравнялось ровно восемнадцать оборотов. То есть – сравнялось бы.
Била копытами и бодала рогами – и от касаний ее железо становилось ржавой трухой, тупился меч и осыпалась рыжей пылью кольчуга. И крученый шнурок, продетый в железное колечко амулета, скоро повис пустым – и это железо не выдержало чар девы-козы. И тогда, о, тогда смогла косуля-госпожа добраться до своего врага! Ударила рожками – сверкнуло золото в свете молний, осветивших замковый двор! Пронзила она рожками грудь предателя и убийцы, неправедно севшего на трон ларанда Тавтейр, Готрида Жестокого, ныне называемого Хромым! Багрянцем запятнало золото, брызнула густая живая соль из сердца Готрида, оросила деву-косулю! Да! За чем пришла – то она и взяла!
Замолчала королева Радда, опустила взгляд, занялась новой ниткой – вставила в иглу, узелок затянула, через ткань протянула. И король Грон подошел ближе, сел рядом:
– И что же было дальше?
– А вот тут, о король мой, расходятся речи сказителей. Одни говорят – в тот же миг стала дева Лалейн сама собою – человеком, живой и прекрасной девушкой, взрослой наследницей замка и всего ларанда. Тогда велела дева людям присягать ей, законной хозяйке. Повинились в страхе все, кто был в замке, и присягнули. И кончилась ее власть над зверьем тотчас – как стала она госпожой над людьми. Разбежались звери, попрятались в лесах, и стало в краю Тавтейр спокойно и тихо с той поры, и воссела на братний и отцов дубовый трон юная баронесса. Правила мудро, жила долго, мужа сыскала храброго и сильного, детей родилось у них – что земляники росным летним утром на опушке…
А иные говорят – да, все так, взяла кровь, что желала, и свершила давнюю месть. Но – из одного не выйдет десять, если ведьме не повезет заклясть, а прежнее колдовство Ингерды не было властно сделать из козьего тела человеческое, да и разум не переделать – бегая не зверем, и не человеком, немного сохранишь от себя прежнего, верно? И оттого не обернулась Лалейн никем больше, зато погас злой огонь в ее глазах, и улыбнулась она светло… сказала слово, и повернули звери прочь. А замок тот, белостенный, с крышами, прежде точно солнцем облитыми, рассыпался – будто враз весь раствор скрепляющий песком вытек меж камней. Рухнул, и стал погребением вечным для тех, кто не защитил ее саму, не помог ее брату, не осмелился перечить злому приказу десяток лет назад. Все те, кто кровь и боль принесли юной госпоже, легли замертво – как и старый барон Готрид. А Лалейн осталась косулею. Хранила земли свои, оберегала честный люд, а нечестный и злой – карала… а может, попросту снова жила, как прежде – прихотью да весельем. Вечная, неизменная, живая – да только уже не она, какой была прежде. Дивная колдовская дева-коза, забывшая, что значит быть человеком.
– И какая же концовка верна? – удивляется король. В самом деле удивляется: мелькает в серых глазах огонек любопытства, и мальчишечья улыбка озаряет суровые черты его лица.
– А того, супруг мой возлюбленный, того никто не знает. Сказывали и так, и так – поровну находилось сторонников обеих концовок, – отвечает Радда, глядя мужу в глаза. – В недавнюю годину, пока я жила за морем, в гаэльской стороне, говорят, эту сказку особенно любили. Говорили – наша родина, Краймор, как та дева Лалейн… знаешь, в страшное время людям отчего-то по вкусу больше была первая концовка. Где молодая баронесса, прекрасная, как летний день, садится на древний трон, и правит – мудро, долго. Так-то, мой король!
– Это очень… страшная сказка, моя королева. Знаешь, я думал – страшнее жизни ни одна сказка не может быть.
– Так и есть. Так и есть.
И оба подумают – а славно, что в жизни может быть больше двух финалов.
Сказка о голубой траве, что отмыкает оковы и меняет пути
Давно это было, но не настолько, чтобы те, кто живет сейчас, не помнил этой истории и не мог рассказать другим.
Рассказывают, и по сей день рассказывают – так от чего бы не послушать вновь?
Сказывают, жила некогда семья – очень просто жили, бедно – потому что поселились далеко от прочих, на окраине большого леса, и до другого жилья идти пришлось бы долго, и то, если заблудиться не угораздит. Но, говорят, всего хватало семье – разве что сыновей боги не дали, а только лишь трех дочерей, но родители вроде бы не очень печалились этому. Печально только было то, что замуж дочерей, живя на отшибе, будет сложно выдать. Редко когда гости бывали в их домике, а одних дочерей далеко ходить отец не пускал – боялся, как бы беда какая не приключилась. Кем по крови были они – то до точности неизвестно, но вот говорят знающие люди, что фамилия их начиналась на Мэк – и кажется, верна сия догадка. Но да не о том речь. Жили они себе незнамо сколько в тишине да покое, изо дня в день жизнь была похожа на ту, что днем ранее текла, ну вот ровно как дождевые брызги сходны – может, и отличны чем, да на поверку о землю одинаково бьются. Но когда-то и ровную завесу дождя прорезает вдруг взблеск молнии, бывает что.
Случилось однажды так, что проходил на ту пору близ домика жрец кого-то из Сокрытых, богов земли Гаэль. Кого – сразу не поймешь так, то ли Эдарна, то ли Этивы верный, а то и вовсе Мианы-Матери последователь – ясно только было, что не кого-то из богов-воинов. На ту пору отец семейства дрова рубил. Подошел к нему жрец, воды испросил напиться. Тот работу, значит, отставил, кликнул дочку, та принесла два кувшина – с молоком из погреба, холодным да свежим, и с водою, как и просил мимохожий. Тот поблагодарил, испил все же молока, и видно было, что рад такой предусмотрительности. Пообещал добрым советом отдариться и так молвил:
– Знаю, почтенный, что три дочери у тебя, и все умны и расторопны, как и та добрая девушка, что поднесла молока усталому путнику, и красивы – не меньше, чем умны. Всем девицы хороши, да свататься никто не идет, далеко вы забрались. Но послушай сюда – хочешь коли счастья для дочерей, не смей первому, кто свататься явится, отказать. Откажешь – беда будет, за кого бы дочки твои потом не вышли, все злом обернется. А коли уважишь первого, руки твоей дочери взыскующего – так и вам потом самим оно добром вернется, и двум другим девам счастье принесет много.
Послушал-послушал тот, почесал в голове, спросить чего хотел – глядь, да и нету пред ним говорившего! Ровно растворился!
Ну, мужик не стал долго над тем голову ломать – мало ли чего кудеснику в голову могло взбрести! А вот совет запомнил – с виду не таилось в том совете ничего странного, звучал он разумно… да страшновато все равно было – ну а как знать, кто первым явится?
И как воду глядел же!
Не прошло и седмицы, как постучали в дверь их избушки со словами:
– Открывай, хозяин, слышал я тут, три дочери у тебя на выданье, все никак своей судьбы повстречать не могут!
Голос показался сперва всем домашним приятным да звучным, и поспешил мужик дверь отворить.
Да только никого из людей или элро за нею не оказалось.
Видят – у порога бык-олень стоит. Огромный, рога что бронза черненая, и сам – цвета смоляного вара, черен. И никого больше.
– Это что, никак ты и есть жених али сват? – недоверчиво спросил хозяин дома.
– Я и есть. Я сам себе сват, я же жених и есть, – ответил олень, все тем же звучным красивым голосом. – Я над всем зверьем дальнего леса и существами, по склонам горного хребта в сторону заката уходящего, господин и повелитель буду! Хочу, как подобает королю, в жены взять себе девушку красивую и умную. Прослышал – у тебя три дочери, и уж не первый год никак дождаться не могут свадебного плаща на своих плечах!
Так и обмер на месте бедный отец – ну где ж видано, чтобы зверь лесной на доброй девушке вздумал жениться!
Не вытерпел, в сердцах и сказанул:
– Ты что? Где вообще слыхано, чтоб бегающий на четырех копытах полагал возможным жену себе просить от рода людского или элфрэйского?!
Видно стало, осерчал олений господин, стал острым копытом землю драть, лобастую голову угрожающе склонил, глазами посверкивает… а глаза у него странные были – не золотисто-медовые али ореховые, как у оленя и должны быть, а зеленоватые, прозрачно-светлые, точно вода ручьевая. Ну, хоть не алым блистающие, и то хорошо – при такой черной шкуре только этого бы и не хватало! И так робость берет, как взглянешь: мощь невиданная, сила дикая, неукротимая, так и пышет, ровно жар от костра, да и росту олень в холке – вровень с макушкой самого мужика, а тот малый рослый был да крепкий всегда, годы прошедшие его не слишком-то подточили, уж стати точно не убавили.
– Отказываешься, лесной мужик? – пророкотал грозно олень. – Полагаешь, не ровня я тебе, дровосек-углежог?
– Охотник я, – обиделся хозяин. – Ты, сударь лесной, воля твоя, а оскорблять меня не стоит.
Да точно не слышал его могучий лесной бык:
– Видал ли ты владения мои? Не велики ли они так, что за день не обойти? Чем плохо для девушки из бедной семьи надо всем этим госпожою стать?
– Так-то оно так, да только, сударь, не обессудь, а владения твои – глухие дебри да грозные крутые скалы, где никого, кроме зверья да нечисти всякой, убереги Лорахо, не водится!
– Откупа дам золота мешок, по весу невесты! На ярмарку как выедешь – объявишь, что приданого за двух других дочерей по полмешка золотых монет да украшений, так мигом найдутся женихи!
– Да каково житье-то будет моему родному ребенку в таких местах, куда ты ее забрать хочешь!? Глушь еще больше нашей!
– Так отказываешь? И неужто думаешь, я не смогу жену свою защитить? Да, видать, переоценила твой ум и рассудительность молва! – и загарцевал на месте, точно собираясь с места прянуть прочь, могучий черный зверь.
Пророкотало словно в голове тут у хозяина подворья – «не смей отказывать первому, кто посватается, иначе все злом обернется!»
Олень, правда, не ушел, смотрел пытливо на мнущегося отца девиц на выданье. А сами девицы любопытные к окнам прилипли, как и их мать – слушают, смотрят втихомолку. И жутковато, и интересно же! Ну а как отдаст отец дитя за этого лесного жениха, зверя жуткого – и при том прекрасного, точно картина, великим мастером сотворенная?
Но мужик-то и в самом деле был не дурень, и потому тихо сказал сам себе – «А скажи-ка, много ли ты видел быков лесных, разумных, и вот ровно человеческим голосом говорящих?» А вслух ответил:
– Погоди, лесной государь, подумать сперва надо, с женой обговорить. Дочь замуж отдать – то не горсть орехов умять. Приходи за ответом через три дня, коли настроен в самом деле свататься… да и вот еще ж что – не сказал, к которой сватаешься же!
– К той, которая за меня пойдет, – отрезал причудливый гость, и после чего черным росчерком растаял средь листвы, сорвавшись с места.
Ох и непросто было решить отцу с матерью, как быть! И так, и этак рядили да судили – а по всему страх как не хотелось отпускать родную дочку неведомо куда, да еще и добро бы с человеком или элро, но не с лесным быком же!
И спорили бы муж с женой до хрипоты, если бы Ниив, младшая дочка, не вмешалась внезапно:
– Не спорьте, прошу. Я пойду за черного оленя. Верно, коли речи разумные он ведет и даже приданого сестрам сулит – не станет он меня обижать. Ну а если вдруг такая беда приключится – я за себя постоять сумею, не кручиньтесь! Не дело пренебрегать словами друида, коли он на добро пожелал отдариться! Не хочу я, чтоб оттого, что вам тяжело принять решение, все мы попали под какую недолю лихую! И я готова принять такую судьбу. Это мой выбор.
И сколько бы не причитала мать, мол, куда же ты, доченька, да как же так – а осталась младшая дочь тверда в решении своем.
И когда через три дня прискакал к дому снова черный олень – вышла к нему Ниив в лучшем своем наряде, поклонилась, ровно знатному господину, на золото, что, как и обещал, принес диковинный жених, даже не взглянула, но поблагодарила за доброту к ее семье.
А после олень велел ей садиться к нему на спину – и унес девушку прочь из родного дома.
Неслись они через луга, долы и темные ельники, через дубовые рощи и сосновые леса, минуя расселины скал – только мелькали перед глазами разные диковинные места, и казалось, одним прыжком покрывает черный олень расстояния, которые другому всаднику не одни сутки бы ехать пришлось. И так долго неслись, что девушка забыла примечать дорогу, устала и уснула. А к исходу дня, как золотой шар солнца стал клониться все ниже к земле, приблизились они к добротному каменному дому на краю дубовой рощи.
Хозяин дома показал девушке, где что у него есть, предложил ни в чем не стеснять себя – и, пока солнце окончательно не покинуло неба, куда-то делся, девушка и не заметила, как и когда одна осталась.
Ну, она не стала ждать – искупалась в приготовленной словно кем-то заранее бадье с теплой водой, отведала припасенных яств, да пошла легла на большую-пребольшую кровать, что в самой богато убранной комнате была. Никаких слуг в доме не обнаружилось, но девушка так устала, что думать над тем, кто все это собрал и кто нагрел воды, она едва ли стала бы. Уснула, едва коснулась головой подушки – и только среди ночи показалось ей, что на противоположный край кровати прилег другой человек.
По утру так и оказалось – смята была вторая половина широкой постели.
Ничего не сказала девушка черному оленю, как увидела его снова – и он ничего не пожелал пояснить.
Увидела она и слуг в доме наконец – то были либо причудливые существа, похожие на странных уродливых человечков ростом с семилетнего ребенка, либо разные звери и птицы. На гаэльской речи ни те, ни те не говорили, это умел только их хозяин – зато понимали слуги все, что им говорили. Меж собой общались все эти создания свистом да чириканьем, а с девушкой объяснялись жестами – выразительными и забавными.
Сыграли тут же поутру и свадьбу. Ох и странная свадьба была – прилетел ворон в накидке вроде друидской, что-то прокаркал, побросал под босые ноги девушке зерна и цветов, попрыскал вином из чаши на нее и ее супруга. Тот же, соблюдая древний обычай, накинул ей на плечи, ухватив зубами, вышитый яркий плащ, что до той поры на его спине был – и все собравшиеся домочадцы громким восторженным свистом встретили новую супружескую чету.
Ну и так стали они жить – днем черный олень пропадал где-то, а девушка дома своими делами занималась – ей помогали и развлекали ее и карлы с карлицами, и зверье – в общем, все домашние, кто был.
Год они так прожили – как один день пролетел!
И забот-то у юной жены никаких не было, кроме того, чем сама захочет себя занять, и карлицы оказались товарками веселыми да рукодельными, научилась от них Ниив всякому шитью мудреному нитками шелковыми да жемчугами, кружевами да цветами время свое занимала; делала она все то, о чем дома только и грезить могла, а того, чего не хотела, так с нее никто и не спрашивал.
А как прискучит в доме сидеть – так и карлики-мужчины соберут отрядец в охрану, посадят девушку на огромную заседланную рысь, кликнут соколов ученых – так и прогуляться, куда Ниив пожелает, свезут, и не будет нигде большей ей безопасности и спокойствия, как в такой компании.
И еще год пролетел, и еще – так прожили без малого три земных оборота охотникова дочь Ниив и олень-король здешнего лесного народа. И, хоть житье ее было радостное и привольное, и вовсе не скучное – одно тревожило юную жену: что супруг где-то вечно пропадает, а появляется только ночью, как уснет она. И за все три года так и не видела она, каков он из себя. Что ночью никакой это не олень, а вполне себе человек или элро, девушка сообразила уж – темный волос на гребне, позабытом на подушке, видела, как постель измята, примечала. Ну и как-то, было дело, забывшись в полусне, придвинулась ближе, и, когда прикоснулась – под пальцами ее оказалась гладкая теплая кожа мужского плеча, а никак не звериный шерстистый бок. Долгонько Ниив потом гадала – а отчего супруг ее скрывается от нее?
Все никак духу набраться не могла, чтоб спросить о том – но вот все же отважилась, подловила момент.
– Да, – ответил черный олень. – Тебе не кажется, как думаешь, так все и есть. Но не задавай вопросов более и не проси рассказать – до исхода года. Как кончится этот год – так расскажу я тебе все, что пожелаешь. А сейчас – никому не говори, что узнать успела, не пытайся меня увидеть – и не ищи обхода этим запретам. И тогда, клянусь, все будет прекрасно, так, что и в песне не спеть. Ты веришь мне?
Промолчала, помявшись, девушка.
– Или обманывал я когда тебя?
– Нет, не обманывал.
– Или обижал чем?
– Нет, не обижал.
– Тогда пообещай не лезть в это, ладно ли?
– Ладно… только, супруг мой, пожалуйста, хоть иногда днем не исчезай так сразу.
– Тебе скучно с домашними нашими?
– Нет, не скучно. Просто я хочу видеть тебя – хотя бы немного дольше.
– Мне казалось, тебе неприятна моя компания, и ты страшишься меня, – промолвил олень, опуская голову и заглядывая в лицо девушке.
И то сказать – правда то была, боялась девушка странного своего мужа… но в то же время – очень уж интересен был ей чем-то он, прям мочи нет, как любопытство разбирало!
– Не боюсь, – храбро сказала она, поднимая глаза, а как взглядом с черным оленем встретилась – так и обмерла вся. Поняла то, чего раньше толком и не замечала – что ну совсем не звериные глаза у него. Но, надо сказать, промолчала и все свои мысли в тайне сохранила. Решила – ну раз сказал ждать, то что же, делать нечего. Не походил черный олень на того, кому перечить можно легко и спокойно.
Теперь вот, слушаясь просьбы своей жены, черный олень не на весь день, бывало, пропадал – катал девушку по лесам, рассказывал всякие интересные вещи об этих местах, да и не только об этих – сказы о странах за морями поведал, какие знал, и вообще много всего и всякого, и нескучно им вдвоем было вовсе.
С удивлением поняла девушка, что житье ей такое по нраву – да только вот вдруг взяла ее тоска по родным – по матери да отцу, по сестрам, с которыми толком и не попрощалась, уезжая. И по родной опушке, светлой да приветливой от говорливых берез, и по запаху дома, по маминой стряпне… Пусть и стряпали карлицы на славу, и было все хорошо и вкусно, да только вот с материными ватрушками ничего не сравнится!
Ни на что особо не надеясь, обмолвилась об этом как-то.
На удивление, согласился почти сразу супруг, что домашних забывать не дело, и предложил отвезти ее в гости как-нибудь ненадолго.
Обрадовалась девушка, стала ждать, как выберет олень-супруг время, да скажет в путь готовиться.
Ну, того долго ждать не пришлось – еще до исхода лета позвал он ее в дорогу.
Снова мелькали точно так же целые лиги за один прыжок под острыми, точно бронзовый нож о двух лезвиях, копытами, проносились мимо в дикой кутерьме леса с лугами да распадками меж скал – и снова до исхода суток были они на месте. Ударил копытом олень в дверь, склонил колена, чтоб девушка спуститься легко могла с его широкой спины – да и снова умчал в чащу.
Ох и обрадовались Ниив ее сестры да мать с отцом!
За стол садили, сливок с ягодой подавали, ватрушкой медовой потчевали, за руки брали, обнимали-целовали, наглядеться не могли!
– Экая ты, сестрица, веселая да пригожая сделалась!
– Как, доченька, наряжена справно!
– Какие у тебя, Ни, жемчуга в косе вплетены!
– А руки-то, руки гладкие, точно в молоке умыты!
Отец только примечал все, пока женщины радостно трещали, точно сороки на лесовом тинге своем.
Видел – и в самом деле весела, здорова и красива пуще прежнего младшая дочка, видно, не так уж и сложно житье с оленем вышло.
Ну, расспрашивали, конечно же – как да что, да не скучно ли, да не обижает ли ее муж, да не тоскливо ли ей в его лесном краю?
Как есть все Ниив рассказала – и о карлицах потешных, и о доме каменном, и о ездовой рыси. Только о том, что муж ее никакой не зверь – умолчала, как тот и велел. Помнила наказ, не хотелось ей никакой беды для приютившего ее края и для самого лесного государя.
В ответ ей рассказали, как да что у них дома – сестры ее с той поры уже видали немало сватов – старшей вот все не по нраву приходились, следующим-то отказать никто не запрещал, а средняя уже присмотрелась, сыскался и ей пригожий супруг, к следующей осени, видно, будут свадьбу играть. Житье дома шло гладкое да справное, в охоте отцу везло, на ярмарках цену за шкурки добрую давали, так что, наверное, и в самом деле не на что жаловаться.
Наговорились – да и спать улеглись.
И на следующий день – отец на промысел пошел, а женщины по дому остались.
Ну, тут-то уж расспросов втрое стало больше, как одни они остались!
Ясно же всякому – нету существа любопытнее, чем подружки-сестрицы, когда дело дойдет о житье-бытье замужнем поговорить! Ну и мать тоже – все важно знать, точно ли доченье ее живется легко и привольно, не тяжко ли в чем, каков сам по себе супруг, да не обижает ли ее кровиночку?
– Да что вы, он очень славный и хороший, ни в чем никогда никакой обиды я не видела от него! – смеясь, отмахивалась Ниив.
– Да как же ж жить-то с таким мужем, детонька! Он же и на человека-то не похож! Этакая махина преогромная, дикая, зверь лесной!
И сестры вторят – страх какой огромный, злюще так глазами сверкает еще! А рожищи, а копытищи! Ну а силищи немерено, как и ненароком зашибет если?
Как не отнекивалась Ниив, мол, добрый он и не обидит никогда ни в чем, а заладила мать свое – не похож, мол, на славного мужчину, не человеческого роду и не элфрэйского, какая ж беда жить-то с таким!
Уж как тут обидно стало Ниив, как досадно!
И позабыла наказы всякие, с обиды-то.
Не утерпела, сказала, мол, что только днем он дикий зверь, а ночью вполне себе мужчина как мужчина.
Сперва обрадовалась мать, да и сестры – но тут их пуще прежнего любопытство взяло – ну а каков из себя, ну а что, ну а как, а почему, а так ли, а эдак ли?
Ниив уже и не рада была, что проболталась – сказать-то нечего!
Ну как она пояснит, отчего не видела никогда его лица, и какой он из себя, знать не знает?
Ну что ж, деваться некуда, потихонечку выложила под расспросами девушка все, как есть, да пожаловалась – вот бы правда, посмотреть хоть одним глазком, какой он с лица-то, супруг ее?
Потому что – ну ведь понятно же – и самой ей ужасно любопытно было, и истомилась этой неизвестностью девичье любопытное сердечко сил нету как. А тут еще домашние масла подлили в пламя пытливости ее!
– Глубока темнота, ничего не разглядишь, когда приходит! А пока свечи не потушу, не явится! – пожаловалась девушка.
– А ты спрячь под подушкой огарочек свечи да огниво, дождись, как уснет – ну и потихонечку глянь! Никто ж и не узнает! – посоветовала мать. – Ну а то видано ли дело, не знать, с кем супружеские узы тебя соединили!
И, хоть и совестно девушке было, а все равно решила она – так и сделает. Уж больно разбирало любопытство ее.
И вот – вышел срок гостевания в родительском доме, вернулся за Ниив ее супруг, отнес обратно домой.
И в первую же ночь, как стала ложиться, девушка вспомнила материн совет. Припрятала огниво, да и свечку не забыла, и стала ждать, притворившись спящей.
В положенное время, когда была темна, точно густой звериный мех, ночная тьма, раздался легкий хлопок двери, неспешные шаги, шорох снимаемой одежды, а после – прогнулась под тяжестью опустившегося на нее тела вторая половина кровати.
Очень скоро дыхание лежащего рядом стало глубоким, медленным и ровным – так только глубоко спящие дышат.
Тут-то Ниив быстро села, вытащила припасенную свечку, чиркнула, торопясь, огнивом – сразу получилось поймать искру, хоть и тряслись руки с нетерпения. Затеплился огонек, прикрываемый ладонью, и, замирая, прошла любопытная жена ко второй половине кровати.
Свет озарил спящего, и едва сдержала девушка изумленный вздох – лежал на простынях мужчина столь прекрасный, что слов описать не нашлось бы! По всему видно – принц или король, и великий воин при том.
