Kitabı oku: «Иресиона. Аттические сказки», sayfa 4
– Я твоя подружка! Хочешь?
– Хочу ли я? Боги! Да я все спрашиваю себя, не сон ли это!
– А может быть, и взаправду сон? – шаловливо спросила Филира, целуя его в губы.
– Тише! – крикнула старшая. – Хоровод, кружись!
И опять полились жалобные напевы:
Песню последнюю, песню прощальную…
И опять прежняя печаль овладела душою юноши. Но, странное дело! Чувство блаженства не стало от этого слабее. Он одновременно и плакал, смотря на обреченных, и ликовал, чувствуя прикосновение руки Филиры.
– Нимфа, любимая! – шепнул он ей во время ответной песни. – Кто эти две, и зачем вы их оплакиваете?
– Спроси их сам, если хочешь. Только лучше не хоти!
Но он не мог не хотеть. Когда песня кончилась, он решительно выступил вперед. Не выпуская, однако, руки Филиры.
– Дриады могучие, ответьте мне! О какой смерти поете вы? Кто вас убьет?
Одна из плачущих, стряхнув слезы с ресниц, пристально посмотрела на него.
– Ты нас убьешь!
А другая прибавила:
– Но и сам будешь убит нами!
Архедем вздрогнул.
– Филира, милая, что они говорят? Заныло сердце у меня, как будто я проснулся, и от прежнего блаженства ничего не осталось.
Филира потупила глаза.
– Я же тебе говорила, чтобы ты не спрашивал. Вы, люди, только незнанием и счастливы. Но постой, я утешу тебя. Назови мне какое-нибудь желание, я исполню его.
– Желание? Я желаю, чтобы перестали плакать эти две несчастные, чтобы они были блаженны и радостны, подобно вам.
– Это желание ты сам можешь исполнить, если захочешь; но ты не захочешь. Нет, назови мне другое.
– Других у меня нет; все заснули.
– А ты их разбуди! Припомни, чего желал ты весь прошлый день?
Архедем припомнил и улыбнулся.
– Желал найти козу, исчезнувшую среди зарослей Гиметта.
– Вот это дело. Искал козу, и нашел нимфу. Но я не обидчива. Пойдем, я покажу тебе твою козу.
Юноша оторопел:
– Ты, надеюсь, шутишь?
– Я? Нимало. Я ведь не сказала, что отдам тебе ее – не могу, Анагир не велит. Но показать тебе ее могу. А дам тебе… – и она вторично поцеловала его, – дам тебе… себя. Доволен? Стоит нимфа козы?
Опять волна блаженства залила его. Филира же, нежно обвив его рукой, повела его обратно к Гиметту. Луна сияла на небесах, и в роще Анагира слышались, постепенно замирая, жалобы нимф о своих обретенных подружках:
Песню последнюю, песню прощальную…
IV
Был холодный вечер осеннего дня. Необула с Архедемом сидели в красной хороме нового двора – действительно красной хороме, украшенной высоким порталом с фризом и фронтоном. Маленький Каллиген спал тут же, в колыбели, при матери. Необула нянчилась с ним сама – его няня, благочестивая женщина, ни за что не хотела переселяться в святотатственный двор и объявила, что скорее даст себя убить.
Оба были не в духе. Архедем тоскливо прислушивался к унылому завыванию осеннего ветра и к далеким раскатам саронских волн.
«В такую ночь они не выходят», – думал он про себя.
– Архедем, расскажи мне что-нибудь!
– Что именно, матушка?
– Что-нибудь. Ты теперь так часто выходишь по ночам, неужели с тобой не бывает никаких приключений?
Архедем вздохнул и ничего не ответил.
– Да вот, припомнила. Ты как-то обмолвился, что видел козу, похищенную у нас Анагиром, но взять не мог. Расскажи, как это было… Ну вот, ты улыбнулся; видно, вспоминать об этом тебе не противно. Расскажи!
– Что же, матушка, рассказать можно. Искал я весь день, десять раз занозил себе ногу, изодрал все платье об эти проклятые гиметтские колючки – ничего. Солнце зашло; пришлось думать о возвращении. Иду я, иду – и вдруг на полпути… какой-то голос говорит мне: «Пойдем!»
– Какой голос?
– Внутренний, матушка, – ответил Архедем, краснея как рак.
– Уж очень много вы с отцом в последнее время этих внутренних голосов слышите. Ну, и что же?
– И я пошел обратно.
– К Гиметту?
– К Гиметту.
Необула пожала плечами.
– Ну, и что же?
– Подошел я к отрогам горы и чувствую, что будто я не сам иду, а мои ноги меня несут. И вижу – у самого подножья дыра. Спускаюсь через нее – дыра ведет в пещеру. Разделенная стеной как бы на две комнаты. Вхожу. В комнате светло – откуда был свет, не знаю, а только все было видно, хотя и не сразу. Дивлюсь. Вдоль стены какие-то люди, какие-то вещи, все бело, и никто не движется, и все молчит.
– И тебе не страшно стало?
– Мне? Ничуть!.. То есть да, конечно, очень страшно. Тем более что один человеческий образ показался мне знакомым. Не скажу, чтобы это был он сам, но все же он походил на него.
– На кого?
– На героя Анагира…
Необула вздрогнула.
– Архедем, ты и меня напугал. Нехорошо это, да еще в такую ночь.
– Тогда я лучше перестану.
– Нет, рассказывай дальше.
– Да и рассказывать-то осталось немного. Анагиру я все-таки поклонился и стал смотреть еще. И как ты думаешь? У ног его вижу вдруг ее.
– Кого?
– Да нашу козу. Она как есть. Я ей говорю: «Киссета, сюда!» Она лежит и не шевельнется; даже головой не двинула. Я ее хвать за бороду. И что же ты думаешь? И борода, и морда, и вся тварь – каменные! Вот диво-то! И тут я понял, что и Анагир, и все прочее – тоже из камня. Видно, здесь Персей побывал с головой Медузы – все какое-то каменное царство.
– А много ты еще видел?
– Еще видел… Да только, может быть, лучше не говорить.
– Начал, так и кончай. Кого еще видел?
– Тебя.
Необула с досадой вскочила и быстро зашагала по хороме.
– И все ты видишь такие вещи, которых никто, кроме тебя, не видит. Уж я раз спрашивала, не помешался ли ты, как наш Бакид?
– Когда спрашивала и кого?
– Отца твоего – после того как вы вместе ходили деревья рубить. Я, говорит, приказываю ему: руби. Он – раз. И вдруг как вскрикнет: «Ай, отец мой, кровь брызнула из раны!» – «Боги, говорю, да как же ты ранил себя?» Смотрю – стоит здоровешенек и секирой на дерево указывает: «Нет, говорит, из ее раны». Смотрю туда – дерево как дерево, кора рассечена, и с того места смола каплет. «Да открой ты глаза, говорю. Смола, а не кровь!» – «По-твоему, говорит, смола, а по-моему – кровь».
Архедем был бледен.
– Я правду говорил.
– А если правду, – вдруг заявила Необула, глядя на него в упор, то как же у тебя хватило смелости рубить до конца?
– А то что же было делать? Отец приказал.
Необула судорожно засмеялась.
– Узнаю сына Еврилиты! «Длинные белые руки», говорит. А как Агнон прикрикнул, так и страх забыла: пошла – и не вернулась.
– Послушай, матушка: грех тебе об этом вспоминать!
– И сама не рада, друг мой, прости. И нужно же, чтобы в память лезли сплошные ужасы, да еще в такую ночь!
Она подошла к столу и залпом выпила вино из кубка Архедема. Но и вино не вдруг согрело ее, и она тряслась как в лихорадке.
– Будь добр, Архедем, подложи еще дров на очаг: видишь, потухает. Только скорее приходи, а то мне страшно.
Архедем ушел, но вернулся не сразу. Он тащил два толстых сука, которые и принялся разрубать.
– Сухих дров больше нет; я принес из тех, которые мы привезли недавно…
Он не хотел добавить: из рощи Анагира. Но Необула это знала и так.
Она налила себе еще вина из кувшина и опять залпом осушила кубок.
– Слава богам, прошло! Теперь он и сам мне не страшен.
Свежие дрова загорались не вдруг. Старое пламя их окружило, но на расстоянии, образуя какую-то огненную беседку вокруг них. И сучья затрещали, зашипели, завыли – да, положительно завыли, и в этом вое мучимой сосны Архедему внезапно послышался знакомый напев:
Песню последнюю, песню прощальную…
Но ему не стало страшно: напротив, то прежнее чувство с новой силой вернулось к нему. Улыбка заиграла на его устах: «Филира, Филира, когда же я увижу тебя?»
Зато Необула не могла оторвать своих глаз от очага. Вот сучья зашевелились, извиваясь, точно змеи; они то льнули друг к другу, то опять расходились – с непрерывным шипением, свистом, воем. А огненная беседка тем временем все уже, все ближе их охватывала. Положительно, это были какие-то судороги предсмертные. Вдруг вспыхнуло. Огромный огненный язык поднялся почти до самого потолка, и в то же время из пылающего сука вырвался раздирающий крик. И капля за каплей, вместо смолы, кровь – живая, красная кровь начала стекать в пламя. Она кипела, бурлила, разливалась, окрашивая в багровый цвет и сучья, и пламя, и все; весь дом казался погруженным в это багровое зарево.
«Пламя Анагира!» – мелькнуло в уме у Необулы. Это было так страшно, и все-таки она не боялась. Скорее какая-то приятная жуть.
Она оглянулась по хороме. Архедем все еще сидел отвернувшись, и прежняя улыбка все еще играла на его устах. Его темно-русые волосы пламенем пылали на его голове, его карие глаза точно молнии метали, а на его щеках горел румянец, какого она еще видела на нем. Теперь она от него не могла оторвать своих глаз. Волосы, глаза, щеки – все было озарено пламенем Анагира.
«Как он прекрасен!» – сказала она про себя и сама удивилась, что заметила это в первый раз. До сих пор он был для нее только «сынком Еврилиты» и она питала к нему, как мачеха, скорее недоброжелательные чувства, смешанные из ненависти, зависти и презрения.
Она сделала несколько шагов по направлению к нему и тут только заметила, что не вполне твердо держится на ногах. Но она только обрадовалась этому открытию. «Одно к другому», – подумала она. Зарево все более и более багровело; она оглянулась – весь очаг был залит кровью. Она с каким-то сладострастием вдыхала в себя это зарево, пила его – да, она чувствовала, теперь пламя Анагира пылало в ее собственной груди.
Она подошла к Архедему и положила ему руку на плечо.
Тот быстро обернулся. Улыбка исчезла с его уст; ему было видимо неприятно, что чужое прикосновение прервало поток его мечтаний.
– Что прикажешь, матушка?
Если бы кто другой посмотрел в эту минуту на Необулу, он был бы удивлен происшедшей в ней переменой. Точно какая-то плотина прорвалась, и дикая, необузданная волна страсти разлилась по всему ее естеству. Глаза, щеки, улыбка – вся ее особа, казалось, дышала одним непоборимым чувством вожделения.
– Не называй меня матушкой, мой друг, – сказала она ему, – мы ведь с тобою одних лет.
– А то как же? Ты ведь жена моего отца.
– Да я же ему в дочери гожусь! А ты, ты такой…
Она рассмеялась. К чему подходы?
– Ты такой непонятливый! Надо мне, видно, поучить тебя.
И с этими словами она его обхватила, прижимая его голову к своей груди…
Архедем встал. В другое время он пришел бы в ярость или ужас, но у него была в уме только Филира, и все остальное было для него безразлично.
– Совсем уж не такой непонятливый, матушка: я отлично понимаю, что ты после страха хлебнула лишнего и что тебе пора спать. Спокойной ночи!
Необула опустилась на стул. Она услышала, как Архедем в сенях с кем-то столкнулся, и по голосу узнала, что это был Агнон.
– Куда идешь?
– В хлев, к козочкам. Переночую там.
Она вскрикнула в беспомощной ярости. Только не его теперь, только не его! Опять этот старый, постылый муж! А тот, прекрасный, любимый, отверг ее, отверг! Не помня себя, она расстегнула свою накидку и бросила на землю. И тогда только, опустив голову но свои обнаженные полные руки, залилась слезами.
Вошел Агнон.
– Жена, что случилось? Зачем ты кричала? Зачем плачешь?
– Сам видишь.
Агнон посмотрел на нее, на измятую накидку, опять на нее… Он зашатался.
– Кто? Говори, кто?
Он схватил ее за руку, но она, вздрогнув от его прикосновения, собрала все силы и отбросила его.
– Сам знаешь.
– Мой сын? Мой сын?.. Анагир! Анагир!
И как безумный схватил нож со стола и умчался.
Необула хотела было последовать за ним, но ее ноги ей не повиновались. Хватаясь за стену, она добралась до портала и, держась за одну из сосен Анагира, стала прислушиваться.
Бешеный крик… И еще крик… И тяжелый шум, точно от барахтания тел… И глухие стоны, постепенно удаляющиеся… И затем ничего, кроме завывания осеннего ветра и хриплого рокота саронских волн.
V
Тяжелая мгла нависла над приморским хутором.
Агнон, видимо, был не в своем уме. В эту ночь он вбежал в хорому, точно травленый зверь, с диким криком: «Анагир! Анагир!» – и, схватив жену за обе руки, бросился с ней на кровать, причем она заметила, что его хитон был весь мокр от морской воды. Всю ночь он ее не выпускал и время от времени спрашивал: «Слышишь?» Сам он к чему-то прислушивался, что-то слышал, но ничего не говорил.
К утру он забылся, стал вспоминать о детстве Архедема, называл его самыми нежными именами, а Необулу принимал за Еврилиту. Но когда рассвело окончательно и он узнал жену, он так рассвирепел, что едва не убил ее. Потом опять успокоился, но зато им овладел безумный страх; он запер входную дверь на засов, сам не выходил и жены не выпускал. Жены он вообще почти ни на шаг от себя не отпускал, едва давая ей время на то, чтобы и Каллигена покормить, и перекусить чего-нибудь самой. Архедем все не возвращался; но когда Необула однажды попыталась спросить о нем отца, он впал в такое бешенство, что она после этого уже не возобновляла своей попытки.
Так прошло пять дней.
На шестой Необула, сидя в красной хороме рядом с дремавшим Агноном, услышала чей-то голос, произносивший ее имя. Нескоро ей удалось определить, кто ее зовет и откуда. Наконец, она решила, что это, должно быть, из кладовой. Это была темная комната, освещаемая только сверху, когда был открыт проделанный в кровле люк. Действительно, войдя в кладовую, она увидела люк приподнятым и через него – голову своей няни.
– Спасайся, госпожа!
– Спасаться? От кого? Что случилось?
– Все обнаружилось. Крестьяне села Анагирунта обо всем узнали.
– Что обнаружилось? О чем узнали?
– Как? Разве ты не знаешь?
– Ничего не знаю.
– Не знаешь, что твой муж ослепил своего сына Архедема и отвез его на пустынный остров Фабриду?
– Боги!
– Там юноша и умер – от голода или от ран, неизвестно. Сегодня утром рыбаки анагирунтские нашли его тело – с помощью других свидетелей удалось удостоверить, как все произошло. Тотчас был созван сход, бурный и грозный. Решено было побить камнями Агнона да заодно и тебя, так как всем было ясно, что ты, как мачеха, натравила отца на сына. Я пришла известить тебя: спасайся, госпожа, пока не поздно!
Она исчезла. Необула даже не слышала ее последних слов; ужасное убийство сына отцом поглощало все ее внимание. Да, теперь она знала, где Архедем, и знала также, кто был виновником его смерти.
Придя в себя, она бросилась в хорому.
– Агнон! Безумец! Изверг! Что сделал ты со своим сыном?
Агнон в ответ зарычал. Но она с бесстрашным взором встретила его наступление.
– Что сделал ты со своим сыном?
– А он? А он что сделал со мной и с моей честью?
– Безумец! Безумец! Что ты пожираешь меня своими глазами? Теперь поздно! Хотя бы ты и убил меня, теперь поздно! Тогда ты должен был убить меня, когда я сказала те проклятые слова, которые мне внушил Аластор… Или Анагир, все равно. Он посягнул на твою честь? Неправда! Я… я была пьяна… то есть нет, не совсем пьяна, а скорее пламя Анагира пылало в моей груди. И он полюбился мне… раз только в жизни, понимаешь? Раз в жизни меня пленили молодость и красота, меня, молодую жену старого мужа. Ты не скажешь, что когда-нибудь я изменила тебе раньше… Но этот раз, с пламенем Анагира в груди, я замыслила недоброе. Он, честный и чистый юноша, встал и удалился. Злость обуяла меня. О, я бы отошла, опомнилась. Но ты вошел в ту же минуту, когда эта злость еще клокотала в моей груди. Я и обмолвилась со злости – пусть, мол, и он пострадает, как страдала я. А ты… а ты… О боги! Боги!
Агнон слушал ее, едва понимая, что он слышит. Долго стоял он как вкопанный. Наконец, точно поняв в чем дело, он бросился к очагу, схватил тлевший сук сосны и замахнулся им на жену. Та не уходила.
– Бей меня, бей меня! Надо было раньше: теперь все равно поздно!
Но Агнон не ударил ее: внезапный шум у входных дверей отвлек его внимание. Через ставни, через щели видно было зарево, точно от множества факелов. Послышались удары во входную дверь. Раздавались крики:
– Выходи, Агнон!
– Выходи, сыноубийца!
– Выходи, нечестивец!
– Месть за Архедема!
– Месть за Анагира!
– Камнями его!
– Камнями обоих!
Входная дверь, новая и крепкая, пока удерживала удары. У крестьян были рогатины и дреколья, но этого было мало.
– Ломов, – послышались крики. – Ломов сюда! Несите ломы!
Агнон метался как зверь. Пробовал выйти через боковую дверь, но и с той стороны были факелы. Смерть была неминуема.
– Анагир! – крикнул он. – Жертву Анагиру!
И схватив с очага тлеющие сучья, расположил их у подножия обоих столбов портала. Туда же стал он сносить и остальные сучья роковых сосен, хранившиеся еще в дровяном сарае. Когда их не хватило, он стал нагромождать корзины, стулья, ларцы, всякую деревянную утварь. Необулу он тоже заставил помогать себе.
– И ты неси! И ты провинилась перед Анагиром!
Вскоре все пространство вокруг портала представляло собой один сплошной, огромный костер.
– А теперь – жертва! Жертва Анагиру!
Схватив факел, заранее зажженный на очаге, он бросил его в костер. Костер тотчас запылал.
Была пора. Опять посыпались удары во входную дверь, но эти удары были уже другие: у крестьян появились ломы.
Необула беспрекословно выполняла все, чего от нее требовал муж. Но теперь крайняя опасность как бы привела ее в себя.
– Каллиген! Каллиген!
Она бросилась к ребенку, схватила его.
– Необула! Изменница! Куда ты?
Она выбежала из хоромы в смежную комнату и заперла дверь за собой. Следующей была кладовая – в ней было светло, няня оставила люк открытым. Но как выйти на кровлю?
Слава богам! В кладовой валялось множество пустых амфор. Необула устроила себе с их помощью ступеньки и вышла с ребенком на плоскую кровлю.
Стоит ли, однако, та лестница, по которой должна была взойти няня? Да, она стоит, и людей здесь нет, здесь стена дома углом вдается в густой ивняк. Необула быстро сбежала по лестнице и, не замеченная в ночной тьме, помчалась в гору.
Отбежав на стадий от дома, она оглянулась. С высокого места весь двор был виден как на ладони. Прекрасный портал был объят пламенем; огненные языки лизали прочие стены, отыскивая в них деревянные брусья и перекладины. Агнон, исступленный, стоял еще перед порталом с молитвенно поднятыми руками; Необула могла видеть, как от жара на нем загорелось платье и он, бездыханный, упал на землю. Вслед за тем запылали прочие части дома.
Жертва свершилась.
VI
Необула опять помчалась. Но куда? К морю? Нельзя. Там были крестьяне. Они ее, конечно, убьют, да и ребенка не пожалеют.
Итак, в горы. Да, но что там делать, в пустынных зарослях Гиметта? Все равно. Ночь провести, а там можно будет и в Афины пробраться, к доброй царице Праксифее.
Только… на пути к Гиметту было капище Анагира. Необула остановилась. Вот оно. Черной дырой зияет отверстие, через которое благочестивые люди опускали дары в обитель героя.
Черной дырой. Черной, как эта ночь кругом. Черной, как… тот колодец, в который упала Еврилита… Упала?
А пройти мимо надо, ничего не поделаешь. Каллиген, родимый, не кричи. Проходить мимо надо молча, чтобы не заметил…
Скорей, мимо, мимо!
Заметил, боги, заметил! Вот из черной дыры высовывается рука – длинная белая рука; вот за ней другая. Мимо, мимо, без оглядки, скорее!
Необула все мчится и мчится. Ребенок пуще прежнего кричит. Но еще громче бьется ее сердце, стучат жилы в висках, шумит ее дыхание в легких. Особенно это дыхание; его она яснее всего слышит. Только – ее ли это дыханье?
Оглядываться нельзя, но чувство ей говорит, что она не одна, что-то страшное мчится за ней. И если она устанет, замедлит свой бег, оно ее догонит.
Вот поравнялись с рощей. Как уныло шумят эти дубы, эти чинары! Точно похоронное пенье в листве. И кто-то все взывает: «Архедем! Архедем!»
Мимо! Мимо!
Нет, так долго мчаться нельзя: сил не хватит. Покормить разве ребенка, чтобы не кричал так жалобно? А что, если он догонит?
Ах, боже мой, захочет догнать, догонит и так. Надо расстегнуть хитон, дать дитяти грудь. Она все-таки не остановится, а будет идти вперед, быстрым шагом, хотя и не бегом. На, родимый, соси! Ах, бедненький, бедненький, какая у тебя горячая головка! И груди не берет, и все кричит, так жалобно, так жалобно…
Что это? Рядом с ее рукой на голове ребенка чья-то другая, белая. И чей-то голос шепчет: «Забыла клятву? Он мой!» Шепчет, но явственно; ребенок перестал кричать.
Страшно. Скорее вперед, вперед! Ребенок в жару, и ночь ненастная. Хоть бы землянку угольщика найти – мало ли их на Гиметте? Хоть смрадно будет и душно, но все же тепло.
А какая тишина кругом! Ветра как бы и не было. Видно, каменная стена Гиметта охраняет. Только небо по-прежнему черное. Даже жутко в этом безмолвии. Хоть бы ребенок опять заплакал! А он молчит, молчит. Видно, заснул, сердечный.
И что за рука ей привиделась? Что за погоня? Все тихо кругом. Оглянуться разве? Страшно. А все-таки… Нет ничего. Просто Еврилиту припомнила; оттого-то и все страхи.
Слава богам! Свет показался, и даже не очень далеко. Несомненно, землянка угольщика. Теперь все будет благополучно. И ей не откажут в горячем мятном отваре с гиметтским медом – уж это везде можно достать.
Странно все-таки – свет белый, призрачный, а не тот багровый, какой обыкновенно у угольщиков бывает. Отчего бы это? Точно лунное сияние в землянке… Странно.
– Эй, почтенный, прими на ночь странницу с ребенком.
Все молчит. А свет есть – такой ровный, без вспышек и переливов. Надо войти. Спуск крутой, и ступенек нет: надо одной рукой за стену держаться. Стена холодная, жесткая, влажная. Нет, это не землянка, это пещера в скале.
Две комнаты, разделенные каменной стеной; одна – темная, но другая светлая. Обе молчат. Надо войти в светлую. Ох, опять забилось сердце: тут кто-то есть!
И не видно, откуда свет идет: ничего не горит. Стоит во всей комнате одинаково – свет ровный, холодный и мертвый. Уж не камни ли его из себя выделяют? Она видела иногда такой свет в гнилом дупле старой ивы: такой же белый, холодный и мертвый.
Но она устала – боже, как устала! Только теперь она это заметила. Надо присесть и еще раз попытаться дать грудь Каллигену, хотя он и заснул. Только кто здесь живет?
Она осмотрелась кругом… Ой, боги великие, что же это такое? Пастух с козой, пастух белый, и коза белая – и оба недвижны! А дальше еще кто-то, тоже недвижный, сидит. Надо подойти ближе… Архедем! Как ты здесь очутился?
Пугаться поздно: она в царстве смерти, это ясно. Выйти все равно нельзя: ноги отказываются служить. Тут, рядом с Архедемом, сидение есть – тоже белое, тоже холодное; все равно. Присесть необходимо.
Родимый мой, что твоя головка! Все так же в жару? Нет; жар спал. И даже очень спал; головка холодная, как эти камни кругом.
А-а! К чему кричать? Крик все равно не выходит из груди. Умер, умер; это ясно. Умер он, умираю и я. И хотела бы встать, да не могу; чувствую, как сила камня меня проникает. Ноги уже совсем окаменели, только грудью еще живу да головой. Но и это уже ненадолго. И чувств прежних уже нет. Ребенок мой умер, а мне даже кричать и плакать не хочется. Умер он, умру и я.
А вот и ты. Пришел также и за мной. И не страшен ты совсем: велик и прекрасен, и доброта светится в твоих глазах. Я знаю, ты бы милостиво охранял наш дом, если бы смирились перед тобой, а не боролись. Ну вот, теперь страсти отшумели; теперь я буду тиха… тиха… совсем тиха…
VII
И опять наступил праздник Каллигении. Опять молодые матери афинской области собрались в храме Деметры Фесмофоры, чтобы показать драгоценнейший урожай этого года и светоченосным богиням, и прочим гражданкам, и всеми любимой царице Праксифее. Опять она вместе с обеими своими советчицами обходила ряды спеленутых младенцев.
На этот раз все три, точно пораженные, остановились перед одним малюткой, бедно убранным, но невиданной доселе красоты.
– Я думаю, гражданки, – сказала царица, – других нам и смотреть не стоит. Такие в десять лет раз родятся. Таким, видно, был малютка Аполлон – да будет он милостив к нам! – когда мать Латона его родила под первозданной пальмой на Делосе.
Никто не возражал.
– Счастливая мать этого ребенка, выходи!
Вышла, однако, такая, какой никто не ожидал, – женщина уже немолодая, с добрыми, но грубыми чертами лица. Все три удивленно посмотрели на нее.
– Он твой, этот дивный младенец?
– Мой – и не мой, великая царица и почтенные гражданки. Прикажите рассказать, как было дело!
– Рассказывай.
– Вы знаете, какою страшною смертью погибли все жильцы приморского хутора под Гиметтом…
– Погибли по собственной вине, – прибавила царица, содрогаясь. – И более всех была виновата Необула. Она здесь же, касаясь головы своего ребенка, дала хотя и нелживую, но обманную клятву. Но боги смотрят не на слова, а на помыслы людей – их не обманет человеческая хитрость, советую и тебе это помнить, незнакомка.
– И то помню, великая царица, и всегда помнила; и не могла я поэтому вместе с господами – я у них няней служила – переселиться в новый дом, построенный в обиду Анагиру. Я осталась в старом и каждый день молилась почтенному герою, чтобы он не в корень погубил род Агнона, чтобы было кому поминать предков и приносить возлияния на их могилы. И почтенный герой услышал мои мольбы. Однажды – это было нынешним летом, как раз в ту ночь, когда вы здесь, на скале Паллады, вели в ее честь всенощные хороводы – заснула я крепко после молитвы Анагиру. А надо вам знать, что я так и осталась жить в старом доме, после того как новый сгорел. Питаюсь я козьим молоком и плодами огорода, за которым хожу сама; немного могут сделать мои одинокие руки, да, видно, Анагир помогает.
– Продолжай!
– Так вот, начала я говорить, заснула я крепким сном. И вижу во сне – подходит ко мне муж, выше человеческого роста и краше человеческой красы, и говорит он мне: «Не бойся, Евтихида, я – тот, которому ты всегда благочестиво молишься, герой Анагир. Твоя молитва услышана. На рассвете ты выйдешь в мою рощу, там, под молодой липой, найдешь ты младенца, только что рожденного. Этот младенец – Агнон, сын Архедема, он будет наследником земли и двора своего деда, пестуном могил твоих предков и кормильцем твоей старости. Вырастет он под моим благословением, и род его не прекратится никогда. И будет его потомком тот Архедем, который украсит мою пещеру под Гиметтом и передаст свое имя далеким поколениям». – «Блаженный, сказала я, а кто же мать младенца?» – «Не пытайся проникнуть в тайны богов, ответил герой, знай одно, что не без них свершается все то, что свершается». И сказав это, он исчез. Я же поступила по его словам и нашла все, как он предвещал. И в этом даю тебе, царица, всякую клятву: да погибну я, как Необула, если я сказала неправду.
– Я верю тебе, – сказала Праксифея и, не отрывая глаз от младенца, задумчиво продолжала: – Агнон, сын Архедема, невинный отпрыск проклятого рода. Но проклят он был Анагиром, и если Анагир снял с него свое проклятие, то и для нас он чист. Долг афинского царя – следить, чтобы земельные наделы по закону и праву переходили от отца к сыну; он – опекун всех сирот. Евтихида, ты ночуешь у меня; а завтра царь Эрехфей отправит с тобой управляющего и челядь на жребий Агнона, чтобы его земля производила все то, что ей следует производить, и чтобы ты жила в довольстве, ни в чем не нуждаясь. Работа же у тебя будет одна – быть няней маленького сына Архедема, чтобы он рос и далее под благословением Анагира. Но венка Каллигении ему я дать не могу – богиня назначила его не дитяти, а матери за дитя. Итак, гражданки, – за дело!
