Kitabı oku: «Год рождения 1960», sayfa 4
Глава 7. Дядя Саша
Родственников у Фёдора было много. Слава Богу, только у матери его было еще две сестры и три брата, и у отца оставались еще три сестры и два брата, помимо двух, погибших на фронте. Только в родном городе у Фёдора жило девять двоюродных братьев и сестер. Когда порой все родственники собирались вместе на праздники, дома было не протолкнуться. Но одного из дядьев по маме, дядю Сашу, Фёдор в живых не застал. Дядя Саша умер за два года до его рождения. Фёдор знал о нем только по фотографии с похорон. Фотография была старая, размытая. У гроба стояли осунувшийся Тятя с бабушкой, было видно поллица мамы, а остальных рядом с ними Фёдор не знал. Как и отчего умер дядя Саша, Фёдор тоже до определенного времени не знал лет. Детей его, двух своих двоюродных братьев и сестру он спрашивать не решался, и вот только лет в 16 он спросил об этом мать. Она, видимо, была не в настроении.
– Пил он, – сказала коротко – вот с питья и повесился.
Много позже, когда он, навещая уже основательно больную мать, вечером за сидением у телевизора, пытаясь отвлечь ее от навязчивых мыслей и разговоров про болезни и про то, что «уже пора», расспрашивал ее о прошлой жизни, она как-то разговорилась и про дядю Сашу.
– Я ведь, сынок, как из деревни в город пришла, поначалу-то у Саши с Марусей жила. Потом он ведь меня с твоим отцом и свел. Говорит – иди, Мария за Ивана. За ним будешь как за каменной стеной. И ведь прав был Саша то, спасибо ему.
– Он сам то бойкий был. Да что там бойкий, отчаянный. И в драки первый лез, хоть сколь против него, и на работу первый был. А как исполнилось восемнадцать в 45-м в январе, так сразу в военкомат. На лыжах до города отмахал в армию проситься. Вот мама то как шибко ругалась. Только не взяли его. Почему не знаю. Отправили на завод работать.
– И пить то он до поры не пил, а начал только, когда все, кто живой остался, с войны повертались. Знать все у него в душе свербело, что вот они, почитай его ровесники, воевали, а он нет. И что с того, что ты такой отчаянный и смелый, а коли на войне не был, он считал, что вроде он ущербный какой.
– Как поженился, дети пошли, вроде от пьянки отступился, а нет, все равно, как запьет, так на неделю.
Мама тяжело вздохнула:
– Жалко Сашу! Хороший он был мужик. Вот ведь и на войне то не был, а она по нему прошлась. Да чо прошлась, она его и сгубила.
– Тетя Маруся, покойница, жена его, ты же ее должен помнить? Они, говорит, в тот день у них же дома с соседом выпивали. А сосед – фронтовик и чо-то у них какой-то спор зашел. А тот Саше и говорит – «Что ты знаешь сопля, ты ни войны, ни смерти не нюхал.» А сам то всего то ли на два, то ли на три годка старше. Ну – Маруся говорит – Саша и замолк сразу. Замолк и больше ни слова. Потом во двор ушел. Потом его все нет и нет. А утром его в сарайчике и нашли. Повесился. Вот така судьба.
Дядя Саша умер в 1958 году. Умер? Или все же погиб? После войны прошло 13 лет.
Глава 8. Дядя Паша
Пару раз в неделю Фёдор ходил в гости к двоюродному брату Славке, Славке Черепанову.
Студентом, приезжая ненадолго домой, Фёдор любил ходить по знакомым, тысячи раз исхоженным маршрутам – до Славкиного дома, до лыжной базы, до школы, до пристани, до их заветной поляны.
– Мам, я пойду пройдусь.
Она никогда не говорила ему: «Куда ты на ночь глядя?» Наверное, эти чувства были знакомы ей. Он вспоминал, как мама, навещая их с братом летом в деревне у Тяти, раздав городские гостинцы, усаживалась у окна, смотрела куда-то вдаль, просто смотрела, а не всматривалась, пытаясь что-то разглядеть, а потом, схватив цветастый платок, который в городе она никогда не носила, на ходу бросала:
– Тять, я пробегусь по деревне – и убегала куда-то по одной ей известным маршрутам. Конечно, у нее они были другие – на ключ, к кедрам, к старой мельнице … Возвращалась грустная…
Фёдор после таких своих прогулок тоже всегда возвращался грустный. Не так уж сильно меняется мир за одну человеческую жизнь. Да, меняется город, строятся новые дома, ветшают старые, становятся выше деревья, гуще кусты, исчезают заборы, появляются заборы, стареют люди, которых ты знал раньше, появляются новые лица, но все равно, когда ты идешь по знакомым с детства местам возвращается все – звуки, краски, ощущения, чувства, все, что было здесь когда-то… Когда-то совсем еще недавно… Или уже очень давно? Относительность времени…
Однажды, проходя через двор, обрамленный четырьмя серыми панельными пятиэтажками, двор, в котором и сложилась их тесная компания, двор, пространство которого он знал казалось до последней выбоинки на асфальте, до последнего кустика, до последней царапины на покрашенных еще в прошлом веке качелях, пространство, которое как наверное никакое другое место, впитало в себя нескончаемое море запахов, звуков, эмоций самой лучшей, самой наполненной, самой непосредственной части их жизни – детства… Однажды проходя через этот двор Фёдор вдруг уловил неповторимый запах тети Лидиного борща, такого борща с тех пор он больше не ел никогда. Хохлушка тетя Лида, мама Витьки Комиссарова, жила на первом этаже. Окна их квартиры летом всегда были полуоткрыты и запах расходился по всему двору.
– А ну гуляки, на заправку – тетя Лида работала на бензозаправочной станции и профессиональную лексику использовала и дома. И они всей гурьбой, иной раз человек пять или шесть летели на этот аромат …
Он сказал матери после прогулки:
– Мам, я в нашем дворе опять унюхал тети Лидин борщ.
– Нет уже тети Лиды, уже шесть лет как нет. Сердце…
Дорога до дома Черепановых занимала минут пятнадцать. Это во взрослой жизни Фёдора. В детской ее части на ту же дорогу уходило до получаса и более. В принципе, маршрутов было как минимум три – или через «их двор», потом мимо бывшей станции юных техников, или по Большевистской, потом через двор возле хлебного магазина или третий – через трестовскую хоккейную коробку и аптеку. Все три маршрута были крайне интересны и имели свои привлекательные стороны и свои опасные моменты. Первый был самым коротким и самым безопасным. На втором на задах хлебного магазина, куда подъезжал фургон-хлебовоз, всегда дежурила банда бездомных псов, которые из людей в качестве авторитетов признавали только мужиков и стариков, а детей и женщин облаивали и гоняли регулярно. На третьем маршруте была опасность встретить постоянно собирающихся за гаражами покурить пэтэушников из расположенного неподалеку училища, что было чревато полным опустошением карманов и мерзким чувством унижения, когда эти карманы потрошат. Это чувство Фёдор не любил больше всего, поэтому и маршрут этот использовал не часто.
Мать Славки, тетя Аня, приходилась отцу Фёдора старшей сестрой, стало быть, Фёдору теткой. Пятиэтажный кирпичный дом, в котором жили Черепановы, был весьма примечательным – на его первом этаже с одной стороны располагался единственный в городе ресторан, в котором по вечерам допоздна играла музыка, как сейчас бы сказали, «живая музыка» – вокально-инструментальный ансамбль, ВИА, – молодые длинноволосые парни. С другой стороны дома располагалась кулинария, в которой продавались тесто, булочки, пирожки и знаменитые торты «с розочками». Как-то однажды Фёдор со Славкой наблюдали в окно как работницы кулинарии, они их, понятное дело, называли кулинарками, делали эти розочки, выдавливая цветное масло из каких-то кулечков.
Тете Ане соседство с рестораном не нравилось, но дом был новый, место было хорошее, да и менять жилье тогда было не принято.
Тетя Аня была женщина добрая, в детстве она нянчилась с отцом Фёдора и эта ее материнско-сестринская любовь к нему как-то само собой распространилась на его детей – на Фёдора и его старшего брата Сергея. А еще она умела делать котлеты. Собственно, маму делать эти самые котлеты тоже научила тетя Аня – в деревне таких деликатесов не видывали и делать, естественно, не умели.
Еще у Славки были старшие брат и сестра – Тамара и Валерка. Но они жили своей жизнью и общение с ними ограничивалось словами «Привет, Федька».
Главным человеком в семье Черепановых, из-за которого, не считая, конечно, дружбы и общих игр со Славкой, Фёдор, наверное, и ходил в гости так часто, был дядя Паша. Дядя Паша внешне был очень похож на папу Фёдора, такой же кудрявый, с густыми крупными прядями, может повыше на пол-головы, тоже с круглым открытым лицом, он даже одевался почти также как отец, хотя тогда все похоже одевались. И все же при всем этом внешнем сходстве он был другой. Совсем другой. Дядя Паша был фронтовиком, он был на войне. И у него были ордена и медали. Он был другой. Он не был партийным, он не был начальником, он водил автобус, был таким же работягой, как и большинство его соседей и родственников. Он носил такие же штаны и пиджаки, такое же пальто с каракулевым воротником на выход и такую же телогрейку по хозяйству зимой, но он был другой. У него был другой взгляд.
Они все были другие, фронтовики. Они по-другому смотрели, они по-другому ходили, они по-другому пили, они по-другому любили. Они все делали как будто это в последний раз, но почему-то этого они не боялись. Тогда Фёдор не мог понять, что это такое и как это объяснить. Но он очень быстро научился отличать их, фронтовиков, от других людей, по каким-то непонятным признакам, сформулировать которые он не мог.
Дядя Паша был настоящий фронтовик. Тогда все фронтовики были настоящие, фальшивых, ряженых фронтовиков быть просто не могло, потому что было с кем сравнивать.
Как-то, в очередной раз, придя в гости, Фёдор столкнулся с дядей Пашей в узенькой прихожей их хрущевки. Дядя Паша вышел из ванной, он был по пояс голый:
– Здорово, Фёдор.
– Здравствуйте, дядь Паш.
Дядя Паша проходя в комнату, повернулся спиной и Фёдор замер – под правой лопаткой дяди Паши зияла темно-бордового цвета яма с Фёдоров кулак величиной, а слева чуть выше поясницы виднелись два небольших продолговатых шрама, похожие на маленькие солнышки – от них лучиками расходились мелкие полоски. Фёдор стоял раскрыв рот, пока его не толкнул зашедший в коридор Славка – «Ну ты чо?». Чуть позже, когда они заперлись в Славкиной комнате, расставив везде своих пластилиновых солдатиков, он наконец собрался спросить:
– Славка, а что это у твоего папки на спине?
– А, да это его ранило, когда его убили.
Тогда Фёдор еще был под впечатлением увиденного и его даже не удивила нелепость этой странной формулировки.
Подробности всей истории Фёдор узнал, когда стал постарше. Дядя Паша женился на тете Ане летом 1944 года, как только ему стукнуло восемнадцать, и сразу после свадьбы ушел на фронт. А в январе 45-го на него пришла похоронка. Это Фёдору рассказал отец. Пока дядя Паша был на фронте, тетя Аня жила в деревне, в своей семье, с бабушкой, братьями и сестрой. Похоронку принесли в отсутствие тети Ани, ее взяла бабушка. Отец Фёдора к тому времени был тоже уже практически взрослый, в марте 45-го ему исполнялось 17 лет, в семью уже пришло две похоронки, он все прекрасно понимал. «Мама, говорит, села у печки на лавку, и только причитала «Ваня, да как же так, как же так … Она ведь и не пожила еще за мужем то…». Им повезло, что в этот момент дома никого не было. Про похоронку знали только они вдвоем и бабушка строго настрого наказала отцу не говорить тете Ане про похоронку. Какие потусторонние неведомые силы подсказали бабушке утаить горькую весть, вот и не верь после этого в предчувствия, но в марте дядя Паша объявился в деревне в краткосрочный отпуск после госпиталя. Оказывается, во время разведки боем, а дядя Паша был на фронте разведчиком, его ранило и он упал с брони ушедшего вперед танка. Потом, видимо, он был без сознания и его подобрала похоронная команда. Приняв за убитого у него забрали документы и очнулся он только уже среди трупов погибших солдат. Слава Богу, его стоны услышали, а дальше уже санбат, только другой части, госпиталь, восстановление документов. А из родного полка на него послали похоронку, у них на руках были документы, подобранные похоронщиками, к тому же его товарищи видели, как он упал с танка на ходу, и были уверены в его гибели.
История как из книжки, но уже в век интернета Фёдор нашел ей подтверждение в базе данных о потерях, размещенной в сети. Нашел и донесение о потерях, в котором ефрейтор Черепанов Павел Егорович, 1926 г.р., числился погибшим, причем именно во время разведки боем.
А в марте 45-го дядя Паша пробыл дома неделю и снова ушел на фронт. Закончил войну в Кенигсберге, получил за это время орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и за «Боевые заслуги», а в августе того же года вернулся домой. Так что по сути вдовьей доли тетя Аня не испытала, но узнала она об этом только уже через годы после войны. Бабушка, дядя Паша и отец Фёдора об истории с похоронкой молчали, как тогда принято было выражаться, «как партизаны».
Все то время, пока Фёдор знал дядю Пашу, дядя Паша работал водителем рейсового автобуса. Они со Славкой частенько катались с ним по маршруту, пристраиваясь на покрытый стеганой попоной моторный отсек. Автобусы менялись примерно с такой же частотой, как лошади в деревне у Тяти, и Фёдор со Славкой стали давать автобусам клички как лошадям. Потом они даже ходили на «могилу» к одному из автобусов по кличке «Тарантас» на задний двор дяди Пашиного автопарка.
Дядя Паша не боялся никого и ничего. В ту пору в городе хватало шпаны, которая запросто могла темным вечером под угрозой финки опустошить карманы и кошельки работяг, возвращавшихся с вечерней или ночной смены. Однажды так обчистили жену дяди Пашиного сменщика. Ухари оказались с соседней улицы. Славка с Фёдором подслушали дяди Пашин со сменщиком разговор и тайком отправились вслед за ними на «толковище». Они спрятались за ближайшими дощатыми сараями, которые тогда были в каждом дворе, и наблюдали все действие от и до. За деревянным столом, за которым по вечерам местные мужики забивали «козла», сидели два явно бывших зэка, которых среди прочей публики даже Славка с Фёдором в свои годы уже отличали с первого взгляда. Дядя Паша сел напротив, достал из внутреннего кармана своего рабочего пиджака здоровенную остро заточенную отвертку и воткнул ее в стол.
– Вот что фраера! Я шофер и это мой инструмент, и поверьте я знаю, как им работать! И если ненароком кто-то из вас попадет мне под руку, я сумею его отремонтировать. Вы вернете все что взяли, а я забуду про ваше существование, и не дай Бог вы дадите мне повод снова вспомнить за вас!».
«За вас….». Как красиво говорил дядя Паша. Такой же уральский мужик, как и все. Где он научился так говорить? Осторожно выглядывая из-за угла сарая, Фёдор внимал каждому дяди Пашиному слову. Так же внимали его словам и уголовники.
– Ошибочка вышла, Павел Егорович! Мы тронули не там и не того! Больше не повторится.
Дядя Паша умер в 76-м. Он был еще и крепок и силен. Просто остановилось сердце. Он успел свернуть на обочину, остановить полный автобус народу и даже поставить его на ручник. А потом лег головой на руль. Видимо, годы войны съели ресурс мотора старого солдата.
Славке тогда было шестнадцать. Его сестра Тамара уехала учиться, брат Валерка завербовался водителем куда-то на стройку в Сибирь. Тетя Аня не смогла уследить за младшим сыном, он связался с местными уркаганами, в какой-то драке порезал кого-то ножом и загремел на пять лет. После его освобождения Фёдор уже не следил за его судьбой. Славка ненадолго побывал на родине, пожил у матери, много пил, потом, то ли снова сел, то ли как брат тоже завербовался куда-то на север. И пропал. Без отца жизнь Славкина свою колею потеряла.
Глава 9. Тетя Нина
Старшая мамина сестра, тетя Нина, жила, как все говорили, в Астрахани. На самом деле до пыльного степного поселка в дельте Волги от Астрахани было еще километров восемьдесят. Дорога от родного дома до этого поселка осталась в памяти Фёдора отдельными увесистыми ломтями воспоминаний. В эту поездку брать его не хотели. Хотя брату было уже десять, вполне себе самостоятельный пацан, Фёдору семь, осенью его уже должны были собирать в школу, в первый класс, но, видимо, матери казалось, что с двумя сорванцами ей будет довольно хлопотно. Ей ведь и самой, наверное, хотелось отдохнуть не только от работы, но и от порядком поднадоевших забот о доме и о детях. Уже сам став отцом двух непосед, Фёдор прекрасно понимал, что творилось в маминой душе и мозгу.
Были какие-то полунамеки, полупредложения – «тебе надо готовиться в школу…», – а чего там готовиться? – «а может сэкономим и купим тебе новый велосипед?» – тоже не катит, брату Сереге «Школьник» уже маловат, все равно достанется Фёдору. Последнее слово осталось за бабушкой Настей. С образованием в один класс церковно-приходской школы и вековой мудростью, она все душевные метания окружающих, будь они хоть дети малые, хоть ее взрослый сын или сноха, да и другие родственники или соседи, она все их душевные метания и колебания читала «с листа», как открытую книгу, как свой старый псалтырь в затертом кожаном переплете, который она, похоже, знала наизусть.
Фёдор разговор услышал как бы случайно. Было лето, он вышел из дома вроде, как в их детстве говорили, «побегать», а сам тишком пробрался в малинник, в заросли, в свое укромное место, которое не было видно ни с улицы, не из дома. Окна в доме были открыты, и разговор бабушки и отца с матерью был слышен отчетливо. Фёдор запомнил самое важное:
– А вот, робяты, как вы ему в глаза смотреть потом будете, коли оставите … Он уже все уши прожужжал – в Астрахань, в Астрахань… к тете Нине…к тете Нине… Нет, робяты, нельзя так с дитем…
Сначала ехали на поезде до Москвы. Это было знакомо. На поезде Фёдор уже ездил с матерью до областного центра, до другой своей тети, тети Нади. Но тогда было совсем неинтересно. Дело было зимой. В вагон сели вечером, за окном быстро стемнело, ничего не было видно. Только редкое мелькание каких-то далеких огоньков, да темная стена тянущегося вдоль путей леса. На вторую полку его не пустили, там расположился брат, отдельного билета на Фёдора не брали. Ему пришлось спать вместе с мамой на нижней полке. А рано утром уже приехали. Из всех дорожных развлечений был только вкуснейший чай, не из кружек как дома, а из стеклянных стаканов в фигурных металлических подстаканниках, да походы в туалет, где можно было нажать на педаль и заворожено смотреть, как вода через открывшуюся в унитазе дыру, дышащую морозным воздухом, разлетается мелкими брызгами прямо на мелькающие в этой дыре шпалы. Вот и все развлечения.
В этот раз только до Москвы ехали почти двое суток. Все это время погода благоволила, дни стояли ясные, солнечные, но не жаркие. К тому же у Фёдора было свое отдельное место, причем на второй полке. Упасть он нисколько не боялся, сказалась привычка спать на полатях в деревне у Тяти. Зато можно было открыть верхнюю узкую откидную раму окна и, высунув голову, когда не видела мать, подставлять лицо встречному потоку неповторимо железнодорожно пахнущего воздуха. А можно было выставить руку и опытным путем ощущать, что воздух вовсе не невесом, он тяжел и плотен, почти как вода в Мельнишной, быстрой ключевой, три метра в ширину, речушки прямо под горой, на которой стояла Тятина деревня.
Москву Фёдор почти не видел и почти ничего московского не запомнил. Фактически не выходя с одного вокзала, они на метро переехали на другой вокзал, где и просидели часов шесть до поезда на Астрахань. Только метро еще одним увесистым ломтем осталось в памяти Фёдора. Сначала была ушедшая в пятки душа, когда перед ним лязгнул железными челюстями турникет, закрывшийся вслед за прошедшим через него братом. Мама опустила в щель пять копеек и сказала «Беги!». Он рванул так, что чуть не врезался в какого-то дядьку, идущего навстречу. Дядька поймал его за голову и улыбнулся так, что показалось – таких как Фёдор и таким же манером он ловит в метро каждый день и не по одному. Потом Фёдор долго не решался ступить на эскалатор, ему казалось, что вот он ступит и опора уйдет из под ног, как тот хлипкий плот на Мельнишной, приспособленный из старой сарайной двери, на котором они катались с братом втайне от Тяти и бабушки. Но там он всего лишь улетел с плота пусть и с головой, пусть и в ледяную, но знакомую и по прикосновению и по вкусу ключевую воду, в которой они, несмотря на все запреты, плескались и бродились почти каждый день. А тут? Куда увезет его эта гремящая жуткая черная лестница? И как потом с нее сойти? Но, собравшись с духом, он крепко ухватился за ползущий черный резиновый поручень и шагнул вперед.
Когда они спустились вниз и он суматошно спрыгнул с эскалатора, страх прошел и Фёдор начал смеяться. Так всегда бывает. Когда опасность мнимая или реальная проходит, приходит немотивированное веселье.
– И совсем не страшно! И совсем не страшно! – прыгал Фёдор, пока мать не взяла его за руку – Пошли уже, храбрец!
Москва, которую Фёдор видел из окна поезда, увозившего их в Астрахань, ему не понравилась. Сплошь какие-то бетонные заборы да некрасивые, в основном, пятиэтажные здания, каких и у них в городе полно. Кремля в окна видно не было.
От Астрахани ехали еще на одном поезде, очень странном поезде. Это была как бы электричка, но без электричества. Ее тянул большой черный, с блестящими боками, как будто смазанный дегтем, паровоз. Вагоны тоже были как в электричке, с вытертыми деревянными лавками, продуваемые, с полностью открытыми, а порой и просто отсутствующими окнами и не закрывающимися дверями. Но самое странное было впереди – на первой же остановке от Астрахани на крышах этих вагонов оказалась куча людей, с чемоданами, с сумками, с какими-то мешками и торбами, с собаками и даже с парой овец со связанными ногами, каким-то образом тоже затащенными на крышу. Паровоз, похоже, большой силой не отличался, шел медленно, дымил нещадно, как будто старый курильщик, у которого уже не хватает легких, чтобы глубоко вдохнуть табачный дым. Дым этот от паровоза черной полосой стелился прямо над крышами вагонов и люди на крышах ехали, то появляясь, то полуисчезая в этом дымном потоке. Да и в окна вагонов эти паровозные выдохи залетали регулярно. Так что, это правда – окружающим всегда достается от курильщиков.
Они вышли на одном из полустанков. Серое, вернее земляного цвета, одноэтажное, кирпичное здание посреди степи, ни одного деревца. На полустанке их ждала старая полуторка и тетя Нина. Фёдор ее никогда до этого не видел, но сразу узнал и понял, как его мама будет выглядеть лет через десять. У тети Нины было мамино лицо, мамина фигура, даже мамин голос – только все, ну просто не найти более подходящего слова, все просто постаревшее.
– Маша…, Нина… – они обнимались и плакали, плакали и обнимались. Продолжалось это довольно долго и Фёдору уже хотелось залезть в полуторку, куда-нибудь ехать, и почему-то тоже на глаза навертывались слезы, но он смотрел на маму, на тетю Нину, потом на брата, тот на него. И Фёдор понял, то, что сейчас происходит, это важно, и он не стал никого торопить, а стал просто ждать. Потом тетя Нина стала обнимать и целовать их с Серегой:
– Какие они у тебя славные, симпатичные, не то что мои татарчата…
Она задержала взгляд на Фёдоре:
– Вылитый Тятя…
Как он мог в свои семь лет быть похожим на Тятю, который уже по всем меркам старик, Фёдор не понимал.
Поселок был приземистый, пыльный и такого же цвета, как окружающая уже высохшая в августе степь. По сравнению с их родным домом, обшитым вагонкой и покрашенным принесенными отцом с завода яркими синей и зеленой красками, и даже в сравнении со старыми бревенчатыми избами в Тятиной деревне, серые мазаные домишки в тети Нинином поселке казались сараями, причем какими то полуслепыми сараями, потому что все похожие на глазницы окна как поволокой были подернуты серой липкой пылью. Но тетя Нина жила не в мазанке, она жила в одном из больших двухэтажных и, что удивительно в этой безлесной местности, сложенных из деревянного бруса, домов. Квартира у нее была большая – три комнаты, хотя конечно и жильцов в них было немало. У тети Нины было два сына и две дочери – Юрка, которому было уже восемнадацть и осенью он собирался идти в армию, следующая по возрасту Наташа, а затем Толька и Надя. Самая младшая Надя была ровесницей брату Фёдора Сергею.
Все подробности судьбы, приведшей тетю Нину в этот степной поселок, Фёдор узнал потом, когда стал постарше, хотя уже тогда знал, что тетя Нина была медсестрой и, также как Тятя, была на фронте.
Их с Серегой уложили в большой комнате на полу на толстые войлочные матрасы, тоже не привыкать, спали не раз и на полу, и на сеновале. Но уснуть Фёдор долго не мог, он вслушивался в странные звуки, доносившиеся из открытой настежь балконной двери, совсем не похожие на звуки их родной привычной уральской ночи. Как то по-другому, громко и нахально, стрекотали насекомые, по-другому шумел легкий ночной ветерок, приносивший другие незнакомые запахи.
– Я ведь с ним, Маша, с сорок третьего, не расставаясь, почти два года… Он командиром взвода, я у него санинструктором, он комроты, я опять в ротном медотделении, он комбатом, я тоже рядом в батальонном медпункте …
Тетя Нина с мамой сидели на кухне и говорили. Фёдору было слышно все, но он временами уходил сознанием в какие-то свои мысли, что-то пропускал, потом слушал опять.
– А тут мы стояли под Балатоном, в Венгрии, это озеро такое. Я уже беременная была Алей, но сама еще не знала, в первый раз ведь. И отправляет он нас с Сашкой, это татарин мой, он у него ординарцем был… Отправляет нас в тыл дивизии, в медсанбат …. И повод то уже не помню какой… А видно уже знал или чувствовал чего … А на следующий день на них немецкие танки пошли. В общем, от батареи осталось человек десять. Я даже и не видала как его похоронили и где … Все без нас с Сашкой. Беда много погибших было…
Алю Фёдор знал. Это была старшая дочь тети Нины, она приезжала к ним в гости пару раз, бывала и в деревне у Тяти. У нее был муж дядя Витя, как Фёдор думал, военный летчик, хотя потом оказалось, что он всего лишь авиатехник, но, тем не менее, капитан, в погонах то Фёдор разбирался, и поэтому Алю и ее мужа Фёдор глубоко уважал. Тем более, что в оба их приезда ему удалось походить в красивой фуражке с голубым кантом.
Месяц в душных астраханских степях пролетел почти незаметно. Фёдор никак не ожидал, что интереснейших занятий в этой безлесной, на первый взгляд, совершенно голой степи, будет так много. Тети Нинина младшая Надька, их двоюродная сестра, оказалось настоящим местным атаманом – целая компания поселковых ребят и девчонок, и русских и черноволосых, почему-то часто кривоногих, смешно переваливающихся с ноги на ногу при ходьбе, но при этом очень ловких и жилистых, калмычат признавали ее за таковую, слушались беспрекословно и соглашались на любую ее авантюру. Мама целые дни проводила с тетей Ниной, помогала ей по дому, по работе в поселковом медпункте, тетя Нина была фельдшером и единственным медиком в поселке. А они были предоставлены самим себе. С утра обычно ходили на волжскую протоку, долго и по много раз купались, вылезать из воды под знойное дневное астраханское солнце совсем не хотелось. Потом, накупавшись, ловили огромных по уральским меркам красноперок, несравнимо больше щуплых лысьвенских ельцов и плотвичек. А пару раз даже вытащили огромных сазанов, килограмма по полтора-два, с чешуей, где каждая чешуйка была величиной с гривенник. Потом жарили рыбу на страшно фыркающем, ужасно коптящем и пахнущем керосином керогазе. И почти каждый день ходили воровать арбузы на близлежащую бахчу. К бахче подбирались как разведчики, ползком по высохшей и поросшей колючками канаве. Вдалеке, посреди бахчи стоял шалашик. Сторож, обычно дремавший в его тенечке, показывался наружу крайне редко. Хотя, как утверждали местные мальчишки, у него даже было ружье и по местной легенде, он вроде бы однажды засадил кому-то зарядом соли в «мягкое место». Впрочем, имя этого страдальца никому известно не было, да и вряд ли бы кто-то признался бы в таком «ранении». Арбузы и Надя, и поселковые пацаны выбирали на раз, независимо от размера они всегда были спелые и сладкие. Фёдор же при первой вылазке перетрухал страшно, и опасаясь неизвестного сторожа, и переживая за то, что они вроде как «воруют» и за это могут посадить. В результате он схватил первый попавшийся маленький арбузик, который оказался зеленым не только снаружи, но и внутри, за что он и был осмеян всей компанией, впрочем, довольно беззлобно. Еще он с неделю не мог понять, как можно так есть арбузы, не выгрызая до конца оставшуюся на корках красную мякоть, как они это делали дома, и выбрасывать огромные недоеденные ломти арбуза в траву.
После бахчи обязательным был поход в местную пекарню, располагавшуюся в продолговатом, тоже мазаном, но в отличие от других мазанок поселка более белом, бараке на окраине поселка, в котором работала мать одного из калмычат из их компании. Им выносили пару-тройку буханок только испеченного белого неповторимо духовитого хлеба и они, усевшись на скамейках тут же рядом с пекарней в жидкой тени худосочных тополей, ломали горячие буханки руками и уплетали их с крадеными арбузами. Неописуемая вкуснотища! Потом это непредставимое им до того съестное сочетание Фёдор какое то время даже ставил на второе место сразу после жареной картошки на топленом деревенском масле, но постепенно эти ощущения забылись, ибо больше таких арбузов и в таком сочетании он никогда не едал, и после жареной картошки привычное место в его вкусовых пристрастиях вновь заняла грибная жареха.
В тот день все было как обычно. С утра искупались, половили рыбы, потом, пообедав и немного отдохнув, двинули на бахчу. Ну да, от безнаказанности они уже чуток обнаглели. Уже не ползли к бахче по-пластунски, арбузы выбирали не торопясь, громко переговаривались, обсуждая достоинства того или другого кавуна. Когда сторож, оказавшийся сухощавым долговязым стариком со сказочной белой бородой и такими же белыми длинными волосами, выбрался из своего шалаша, они не заметили.
– А вот я вас сейчас, жиздрики!
И дед пальнул в воздух, хотя мог этого не делать, ибо они и без того рванули так, как не бегали никогда. Дальше Фёдор помнил плохо – бежал, перепрыгивал через сухие кусты какой-то колючей травы, ветер свистел в ушах, где-то рядом гулким табуном скакали по степи его подельники… А потом неожиданный полет, удар и темнота.
Он очнулся от резкого неприятного запаха, ворвавшегося в нос. Он узнал этот запах – нашатырный спирт, мама как-то дома протирала им старое помутневшее зеркало. Он открыл глаза.
