Kitabı oku: «Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы. 1914–1922 гг.», sayfa 2
Германские социалисты привыкли говорить правду своему правительству в самой резкой форме. Это хорошо знает Интернационал. Совсем недавно мы публично выражали нашему правительству жесточайшие упреки в том, что перед предъявлением австрийского ультиматума Сербии оно недостаточно подумало о значении ультиматума для Германии. Но теперь положение сложилось бесповоротно, и дело обстоит так, что величайшая опасность грозит из Петербурга. Если панславистской партии удастся провести мобилизацию, война неизбежна. Мы твердо убеждены, что Вильгельм II и Бетман-Гольвег искренне работают на пользу сохранения мира. Последние недели, когда уже был известен австрийский ультиматум Сербии и приходилось считаться с возможностью войны, я посетил Среднюю и Южную Германию. Нигде не слышал я ни одного дурного слова, направленного против Франции. Но сплошь и рядом в широчайших партийных кругах в Германии придерживаются того взгляда, что в случае возникновения мировой войны вина за нее падает на Россию и что Франция в состоянии устранить мировую войну, оказав на Петербург достаточное давление для сохранения мира.
В течение дебатов, характеризуя различные тенденции и направления, представленные, по моему мнению, в германской партии, я должен был особо подчеркнуть доводы, говорящие против голосования за временные кредиты, потому что, не находя никакого отклика во французской партии, они должны были, тем не менее, учитываться при стремлении создать единую позицию в обеих странах. Особое усилие я должен был направить на то, чтобы установить, есть ли хоть какая-нибудь вероятность склонения французской фракции к воздержанию при голосовании. Так как речь шла о тенденциях и течениях, я высказывал только свое личное мнение и подчеркивал, что сам я не принадлежу к фракции и при оценке силы отдельных настроений в ней принужден руководствоваться общими моими сведениями о позиции фракционных товарищей в тактических вопросах. В течение всей этой беседы по вопросу о воздержании при голосовании у меня было такое впечатление, что отдельным товарищам кажется сомнительной самая допустимость прений по этому вопросу. Поэтому, в конечном счете, встал вопрос том, не будет ли в конце концов германская партия голосовать за кредиты. В этой связи я заявил, в качестве своего личного мнения, что при возможности воздержания при голосовании в обоих парламентах я считаю исключенным для германской партии голосование за военные кредиты.
Гюисманс был того мнения, что Германия потому должна учитывать возможность воздержания при голосовании, что положение ее иное относительно положения Франции и России и что германская фракция должна иметь в виду особое отношение к России.
Самба резюмировал обмен мнений в том смысле, что, ввиду различных течений в германской партии, французская парламентская фракция также вынесет на обсуждение воздержание при голосовании, чтобы таким образом прийти, может быть, к единой позиции французской и германской фракций. При этом он, однако, подчеркнул, что соответствующее обязательство представляется невозможным, так как за фракцией должна быть сохранена свобода решения. Я поспешил объяснить, что и у меня нет полномочий говорить от имени германской фракции, которая определит свою позицию на будущей неделе.
По общему положению вещей, я считал возможным сделать такое заявление, так как тогда очень считался с возможным решением фракции в пользу воздержания при голосовании. Я переоценивал в то время силы противников принятия кредитов и, кроме того, вовсе не допускал, что фракция не вынесет на рассмотрение вопроса о воздержании при голосовании.
Все изложенное было в значительной части сказано дважды, так как в Париже состоялось два заседания: одно в палате депутатов, другое в редакции „Юманите“. Второе заседание было созвано потому, что желали привлечь ряд товарищей, которые не могли участвовать в первом; так, на втором заседании были Тома и Компер-Морель, тогда как Гед и Вайян не могли прийти ни на одно. Общее течение прений не оставляло никакого сомнения в том, что французская фракция будет голосовать за кредиты. Я тогда же доложил фракции рейхстага об этом своем определенном впечатлении. Переговоры решено было не предавать гласности, и в ту же ночь я покинул Париж. По предложению Лонге наши французские товарищи хотели снабдить меня французским паспортом, который обеспечил бы мне возвращение в Германию. Я отказался, однако, от того, чтобы соответствующие хлопоты были предприняты перед Вивиани.
Настоящий доклад написал 8 марта 1915 года после того, как Ренодель высказался о моем посещении Парижа в „Юманите“ от 26 февраля 1915 года. Доклад написан по памяти, потому что, ввиду неустойчивости положения, делать заметки в пути было невозможно. Я, вероятно, не выбрался бы из Франции, если бы при задержании меня в Мобеже не сказал, что приехал в Париж на похороны Жореса, но по совету моих французских друзей, ввиду политических событий, уехал, не дождавшись погребения».
После доклада Мюллера прения продолжались. Я записал о них в своем дневнике следующее:
«От имени президиума говорили: Давид – за принятие кредитов, Гаазе – против. Затем в следующем порядке: Молькенбур – за, Ледебур – против, Фишер – за, Ленш – против, Каутский – за (с оговорками), Либкнехт – против, Коген – за, Герценфельд – против. Затем прения были закрыты. В списке ораторов значились еще: Штребель из „Форвертса“ – против, все остальные: Штальман, Шейдеман, Ландсберг, Бернштейн, Блосс, Зильбершмидт, Цубейл, Штадтгаген, Гох, Дитман, Давидсон, Фроме, Гере, Шепфлин, Вельс – за. При голосовании 14 голосов было подано за отклонение кредитов, остальные за принятие. Всего присутствовало 92 товарища. Затем была избрана комиссия в составе Каутского, Давида, Гоха, Вельса и Франка, которая к следующему утру должна была составить соответствующую декларацию. Основой должна была служить наша (Давида) редакция и внесенные различными лицами (Каутским, Штадтгагеном и другими) поправки. Затем фракция приняла лозунг „ура императору, родине и народу“. Многократно требовали, чтобы мы не кричали „ура“, а только молча встали. Прений по этому поводу, однако, не было. На следующее утро мне пришлось ободрять принца Шёнайх-Каролата, который потребовал от меня, как было условлено, текст нашей декларации. То же пришлось сделать в отношении Эрцбергера, фон Вестарпа и Кемпфа. С последним я обсудил текст речи, которую он должен был произнести после канцлера. Я заявил, что согласен с его проектом, и Кемпф потом говорил в рейхстаге, как обещал».
Нарушение бельгийского нейтралитета и Интернационал
Декларация, выработанная фракцией и произнесенная Гаазе в рейхстаге 4 августа 1914 года, воспроизводилась так часто, что мне незачем ее повторять. Хочу уточнить только, что после речи канцлера 4 августа сделан был перерыв для заседания фракций. Во фракции Ледебур шумел по поводу того, что некоторые депутаты во время речи Бетман-Гольвега кричали будто бы «браво». О Бельгии не говорили ни Ледебур, ни Либкнехт, вообще никто, хотя канцлер сообщил о вторжении в Бельгию. Мелкая придирчивость некоторых членов фракции была виной тому, что самый большой и самый важный вопрос оказался совершенно забыт – о нем даже не упоминали. На социал-демократические партии нейтральных государств сообщение о вторжении в Бельгию и особенно о разрушениях в Лувене произвело ужасающее впечатление. Мы тотчас же поняли, что перемена настроения могла быть крайне опасной для Германии. Так как не только в Скандинавских странах, но также и даже особенно в Италии и Голландии социал-демократическая печать заняла очень недружелюбную по отношению к нам позицию, Вильгельм Янсон был послан в Стокгольм, доктор Зюдекум в Италию, а я отправился в Голландию.
Мы должны были повлиять на партийную печать для того, чтобы она более строго соблюдала нейтралитет. Янсон немного мог сделать в Стокгольме, потому что Брантинг с самого начала войны был настроен в пользу Антанты. Зюдекум, долго не дававший о себе знать, был телеграммой отозван обратно. Итальянские социалисты весьма недружелюбно встретили его миссию, и в Италии ничего не удалось добиться. Мне в Голландии повезло больше. Правда, и голландские товарищи не одобряли вторжение в Бельгию, считали его тяжким преступлением. Тем не менее они не только обещали, но, обещав, и соблюдали в своей партийной газете нейтралитет.
Трудностей только что указанного порядка у Социал-демократической партии во время войны было множество. Говорить о них всех значило бы чрезвычайно увеличить объем этой книги.
И все-таки при описании важнейших событий они всплывают неизбежно. Они доминировали во всех работах Стокгольмской конференции, как позже играли роль в отношении отдельных социалистических партий к германской социал-демократии. Как много, однако, встретили мы наряду с этим понимания нашего тяжелого положения, будет видно из изложения многочисленных переговоров с друзьями по партии в нейтральных государствах.
«За мир на основах соглашения»
«Шейдемановский мир»
Само собой разумеется, что в течение первых недель и месяцев войны мы придерживались известной сдержанности. Никто ведь не знал, не окончится ли война очень скоро и не станет ли таким образом военная политика излишней. Я лично, впрочем, уже к концу 1914 года был уверен, что все надежды на близкое окончание войны призрачны. Поэтому я предпринял, первоначально под личную свою ответственность, лекционный тур по большим городам с программой: «За мир на основах соглашения». Так уже в первые месяцы войны возникло летучее слово – «шейдемановский мир», мир, который стоявшие направо от нас отвергали самым решительным образом и поносили как недостойный и позорный. «Где пролилась хотя капля германской крови, оттуда мы не уйдем», – говорил Бассерман. О том, чего требовали господа штреземаны, еще более правые политики, я не хочу здесь говорить.
Однако, чем более громко заявляли о себе и чем более наращивали притязания германские империалисты, тем более возрастало и недовольство трудящегося населения. Недовольство военной политикой, совершенно забывшей слова императора: «Мы не ведем завоевательной войны», охватывало даже широкие круги мелкой буржуазии и крестьянства. Кроме того, для крестьян и мелкой буржуазии причиной глубокого недовольства были недостаток в предметах первой необходимости и питания, и, этого можно и не подчеркивать, скорбь перед ужасными человеческими утратами, не пощадившими ни одной семьи. Во всей стране свирепствовал голод. Я вынужден был терпеть со своей семьей подлинную нужду, так как твердо придерживался правила не получать никакого продовольствия без карточек. Следом трехлетней голодовки является запись в моем дневнике от февраля 1917 года: «Вчера вечером я был в гостях в зажиточной семье. И в первый раз за долгое время наелся досыта».
Картофель господина фон Гампа
В этой связи приобретает особую пикантность небольшая история, разыгравшаяся у меня с свободноконсервативным депутатом фон Гампом, особенно потому, что Гамп, в качестве типичного представителя аграриев, был со мной в постоянной вражде.
На заседании одной из комиссий я говорил о нужде народа и о голоде. После моей речи ко мне подошел фон Гамп и сказал, что глубоко впечатлен моей речью. Так мог говорить, по его мнению, только тот, кто знает, что такое голод. Я ответил ему, что он не ошибается, и я сейчас как раз действительно не знаю, где добыть продовольствие для моей семьи, в том числе и для внуков, отцы которых на войне. Так как я в своей речи особенно много говорил о картофеле, Гамп спросил, есть ли у меня хотя бы картофель. «Ни одного фунта», – ответил я и вернулся на свое место. Когда я вечером пришел домой, жена сообщила мне, что к нам в изящной коляске приезжал ливрейный лакей и оставил полмешка картофеля. К сожалению, мне очень скоро пришлось снова резко обрушиться на господина фон Гампа. Тем охотнее рассказываю я эту «маленькую картофельную историю», которая, несомненно, служит к чести господина фон Гампа.
Новые дискуссии о принятии кредитов
Понятно, что при таких условиях как в рабочей среде, так и среди парламентских представителей постоянно возвращались к вопросу о военных кредитах. Позже они и должны были привести к расколу социал-демократической фракции. Споры о кредитах питались не только принципиальными разногласиями, но и сознанием, что именно военные кредиты являлись средством затягивать положение, от которого возникали все лишения. Поэтому в социал-демократической фракции часто велись дебаты о том, обязана ли партия поддерживать оборону страны. Простых ссылок на слова Жореса или Бебеля было недостаточно. Вопрос о том, ведем ли мы оборонительную войну или наступательную, вставал каждый раз с решающим значением и явился главным поводом к голосованию по вопросу об обороне страны, которое фракция провела 8 марта 1915 года, через 9 месяцев после начала войны.
Гаазе, позднее ставший вождем независимых, ошеломил в этот день фракцию наброском речи, которую он намеревался произнести в пленуме. Об этом проекте речи я записал тогда в своем дневнике следующее: «Собралась фракция. Борьба вокруг речи о бюджете, это значит борьба со стороны Гаазе. Он и я были в декабре избраны ораторами по бюджетному вопросу, но в нынешнем положении я против ораторствования. Хотя я прямо заявил об этом во фракции, Гаазе боится, что в конце концов меня склонят к выступлению. Речь Гаазе была, конечно, вся яд и желчь. В ней не было ни слова об опасности, грозящей стране, ни слова об обязанности защищать отечество. Фракция была изумлена речью, и Гаазе сделал очень много уступок. Однако в конце концов пришлось голосованием принудить включить в речь указания на обязанность защищать отечество, и это знаменательно соответствующее требование исходило от нашего радикального товарища Гоха. Оно было принято всеми голосами против Герцфельда, Генке и Либкнехта. На Гаазе возложили обязанность к следующему утру представить измененный проект речи».
«Великая Германия»
Прежде чем речь была произнесена, канцлер созвал у себя совещание главнейших партийных лидеров. От социал-демократической фракции присутствовали: Молькенбур, Роберт Шмидт, Гаазе и я. Канцлер прежде всего рассказал о переговорах между Италией и Австрией, которые тогда велись при оживленном содействии князя Бюлова. Потом он говорил о целях войны: «Мы хотим гарантий, большей свободы движения и большей возможности развития для более сильной Великой Германии». Ледяной холод пробежал по моей спине. Когда во второй раз раздались слова о «Великой Германии», мы все четверо переглянулись: Молькенбур, Роберт Шмидт и я – глубоко подавленные, Гаазе явно приятно взволнованный. Наконец оно было у него в руках, словечко о завоевательной войне, для которой у нас не оставалось возможности принимать кредиты! В обсуждении вопроса о формальной стороне рассмотрения бюджета канцлер участия не принимал. Руководство собранием перешло к Дельбрюку. Все депутаты уговаривали нас отказаться от речи, так как в противном случае придется говорить и другим партиям. Совсем как в декабре 1914 года, мы предоставили Гаазе защищать «необходимость выступления перед началом работ бюджетной комиссии». С тем, что при втором чтении будут речи, были согласны все. Наконец окончилось и это заседание.
По дороге домой я стал объяснять Гаазе, что после всех своих прежних заявлений Бетман-Гольвег не мог говорить о Великой Германии в смысле территориальном. Это казалось мне совершенно исключенным. Когда говорят о великих людях, тоже имеют в виду не сантиметры их роста и т. д. Победи Германия в настоящей войне, она действительно будет сильнее и больше прежнего, пусть территория ее не возрастет ни на один квадратный метр. Конечно, Гаазе живо возражал, а потом оборвал неприятный ему разговор.
«Я не думаю об осуществлении целей пангерманистов»
Недостатком конференции, созванной канцлером, было большое число участников. Канцлер желал, однако, как всегда перед решительными речами, совершенно откровенно переговорить с социал-демократической партией. Об этом свидетельствует запись в моем дневнике от 9 марта. В 8 часов утра пришел посыльный с приглашением меня на 10 часов к канцлеру. Я почувствовал: «Он хочет еще раз насесть на нас, чтобы добиться отказа от речи в пленуме». Я тотчас же решаю выбить из рук Гаазе оружие, которое Бетман-Гольвег дал ему вчера вечером неосторожным оборотом речи. Я замечаю Ваншаффе, что канцлер должен в предстоящих переговорах с нами вернуться к вопросу о целях войны, но вернуться так, чтобы никоим образом нельзя было сделать вывода о завоевательных намерениях, подобно тому, как это было вчера – намерениях, которых, я убежден, у Бетман-Гольвега вовсе и нет.
Ваншаффе понял меня тотчас, как только я обратил его внимание на наши основные положения. Канцлер принял нас приветливо и предложил нам сигары. Я стал курить, а канцлер уговаривал Гаазе: «Строго конфиденциально, никто другой об этом не знает – в России распускаются нежные ростки, которые могут дать мир. Мы растопчем их, заговорив о мире. Это будет понято как слабость, и, таким образом, в России еще раз возрастет военное настроение. Цели, которых добиваются пангерманисты, бессмысленны. Я не думаю об их осуществлении. Аннексия Бельгии, с совершенно чуждым нам даже по языку населением? Я допускаю установление с Бельгией более тесных хозяйственных отношений, может быть, соглашение военного характера, но и только. Если б мне удалось несколько исправить границу в Вогезах, это имело бы большое значение, так же как если бы удалось провести срытие Бельфора. На этих границах мы были вынуждены принести ужасные жертвы». Гаазе и я – прежде Гаазе – заявили с удовлетворением, что объяснения канцлера нас успокаивают и, во всяком случае, рассеивают не одно опасение. Потом Бетман-Гольвег говорил о готовности заключить сепаратный мир с Россией или Францией, как только это будет возможно. Главное – расколоть Антанту. И опять то же самое: не говорить о мире. Витте недавно сделал слабую попытку. Пресса отозвалась, Витте был тотчас же смещен.
Бетман-Гольвег указал на наших товарищей в Англии и Франции. «Если бы вы могли с ними сговориться, это было бы гораздо более ценно, чем говорить в рейхстаге о мире. Но ваши интернациональные друзья, кажется, не слишком миролюбиво настроены». После многократных отеческих увещеваний канцлер, наконец, отпустил нас. Я вынес впечатление, что выступление Гаазе в рейхстаге, после всех этих переговоров, канцлер примет не слишком трагически. Что Бетман-Гольвег произвел на Гаазе большое впечатление, было очевидно.
Последнее выступление единой Социал-демократической партии
Речь Гаазе соответствовала переговорам с канцлером. 18 марта, то есть неделю спустя после речи Гаазе, я должен был изложить точку зрения моей партии на вопрос о внутренней политике. Как особенно знаменательное, должен подчеркнуть то обстоятельство, что со стороны независимых людей, посвященных в дело, меня несколько лет подряд упрекали в том, что я в своей речи ни словом не коснулся мира на основах соглашения, несмотря на то что в полном согласии с будущими независимыми, принадлежавшими тогда к фракции, я в начале своей речи указал, что не буду касаться внешней политики, так как мой товарищ по партии Гаазе 10 марта изложил все к ней относящееся. Внутри партии борьба против завоевательной войны и за мир на основах соглашения продолжала, однако, оставаться в повестке дня.
14, 15 и 16 августа комитет партии и фракция рейхстага заседали вместе и опубликовали следующее циркулярное обращение к партийным организациям, к которому примкнула и группа Гаазе:
«В соображении национальных интересов и прав своего народа и принимая во внимание жизненные интересы всех народов, вообще, германская социал-демократия стремится к миру, представляющему гарантию прочности и приводящему европейские государства на путь более тесного правового, хозяйственного и культурного общения.
Согласно с этим мы устанавливаем следующие руководящие пункты для выработки мирного соглашения:
1. Обеспечение политической независимости и неприкосновенности германского государства требует отклонения всех завоевательных заданий противников, направленных против германской территории. Это распространяется и на требование воссоединения Эльзаса и Лотарингии с Францией, в какой бы форме к нему ни стремились.
2. Для обеспечения свободы развития германского народа мы требуем: свободных дверей, то есть равных правил в хозяйственной деятельности во всех колониальных владениях, включения постановления о наибольшем благоприятствовании мирным договорам со всеми воюющими государствами, поощрения хозяйственного сближения путем возможного устранения таможенных и иных стеснений оборота, улучшения и введения в различных государствах однородных социально-политических учреждений, в духе целей, которые ставит себе рабочий интернационал. Свобода морей должна быть установлена международным договором. Для этой цели должно быть упразднено призовое право, а также проведена интернационализация важных для мировой торговли проливов.
3. В интересах гарантии для Германии свободы ее хозяйственной деятельности на юго-западе мы отклоняем все военные цели четверного согласия, направленные на ослабление и разгром Австрии и Турции.
4. Учитывая, что аннексии местностей с чуждым населением противоречат праву самоопределения народов и что, сверх того, они только ослабили бы Германию и тягчайшим образом навредили бы ее внешним политическим отношениям на долгое время, мы боремся со всеми направленными на аннексию планами близоруких „завоевательных“ политиков. Интересы Германии не меньше, чем справедливость, требуют восстановления Бельгии.
5. Ужасающие страдания и разрушения, которые нынешняя война принесла человечеству, склонили в пользу идеала всеобщего мира, обеспеченного международными правовыми установлениями, миллионы человеческих сердец. Достижение этой цели должно стать высшим нравственным требованием для всех, кто призван работать на пользу международного мира. Поэтому мы требуем создания постоянного международного третейского суда, на разрешение которого должны передаваться все будущие конфликты между народами».
Таким образом, наша позиция была показана со всех сторон. Как бы то ни было, правительству, которое со страхом ожидало результатов, мы доставили не большую радость. Когда Ваншаффе позвал меня в пятый раз, я показал ему проект соглашения. Он сказал: «Так оно, пожалуй, приемлемо. Однако, – прибавил он, – я очень сожалею о включении фразы о восстановлении Бельгии». Он, Ваншаффе, правда, знает, что канцлер вполне с этим согласен, но при распространении соглашения в армии эта фраза вызовет затруднения со стороны военных. Просто опустить ее нельзя, потому что если отдельные части соглашения будут выпущены, то полный текст – так сказал майор Дейтельмозер, вполне компетентный в делах цензуры, – появится в «Бернер тагвахт». Особенно нежелательным кажется представителям правительства прямое указание «против аннексии Бельгии». Я ответил, что ни один человек за границей не ждет от германских социал-демократов чего-либо отличного от того, что сказано здесь, в главных положениях. Несмотря на все мои доводы, при существовании благословенной цензуры, от Ваншаффе и Дейтельмозера нельзя было добиться ничего другого, кроме обещания провести распространение наших основных положений в гражданских и военных учреждениях, однако без подозрительного указания на восстановление Бельгии.
Тесное единение с австрийскими партийными товарищами
Не только военная констелляция, но и интернациональный характер партии делали высоко важными тесное единение и полное согласие с австрийскими товарищами по партии. Австрийская социал-демократическая партия страдала от того, что Австрия управлялась без парламента, – это значит при строжайшей цензуре и без всякого внимания к настроениям народа. Поэтому австрийские социал-демократы не могли открыто высказываться о ведении и целях войны, как это было доступно даже нам. Мы старались путем постоянных сношений обеспечить согласие с австрийцами и выступать также как бы и от их имени. Мы встречались то в Вене, то в Берлине, и можно сказать, что между моей партией и австрийской братской партией почти никогда не было разногласий. Для иллюстрации этих хороших отношений я хочу привести несколько заметок о заседании, состоявшемся 19 ноября 1915 года и вызванном двойной потребностью: вернуть войну к ее первоначальному оборонительному характеру и установить единый фронт для обеих братских партий. Я записал: «Мы обсудили общее политическое положение; кроме Фрица Адлера, все австрийские товарищи очень реальные политики. Они одобряют наше поведение и желают, чтобы мы прямо говорили от их имени, когда будем выступать в рейхстаге, по вопросу о войне. Чем яснее мы могли бы говорить о мире, тем лучше для них. Для нас тоже. Очень подробные прения – об экономическом сближении с Германией. Докладывал доктор Карл Реннер. Затем в Берлине должна была последовать конференция фракции рейхстага, с представителями партии, на которую планировалось пригласить и генеральную комиссию профессиональных союзов. Весьма интересны были прения об аннексиях. „Это лозунг, с которым ничего нельзя сделать в Австрии, – сказал Виктор Адлер. – Мы, австрийцы, готовы взять Польшу и Сербию; это не будет аннексией. Аустерлиц даже считал раздел Польши между Австрией и Германией более счастливым разрешением вопроса“. Как бы то ни было, в очередной раз стало ясно, что лидеры наших австрийских товарищей обладают хорошим чутьем в реальной политике. Со всех сторон высказывались пожелания теснейшего единения австрийских и германских товарищей во всех вопросах войны».
Интерпелляция о мире 6 декабря 1916 года
Понятно, что наша работа для достижения мира не могла вестись втихомолку и в одних только переговорах с заграницей. Для того чтобы произвести впечатление на общественное мнение враждебных нам государств, нужны были открытые выступления. Из этой потребности и возникла наша интерпелляция о мире 6 декабря 1915 года, обоснование которой было возложено на меня. С целью охарактеризовать те пути, которыми мы стремились повлиять на правительство в направлении наших идей, не отказываясь наряду с этим ни на йоту от своих пацифистских убеждений, я приведу беседу с Бетман-Гольвегом, которая вращается вокруг его и моей речей, произнесенных во время интерпелляции. Воспроизвожу записанное мною, в том числе и заметки о речи канцлера и о впечатлении, которое она произвела на будущих независимых.
3 декабря. Бюро. Я набрасываю речь для интерпелляции. После обеда встречаю в рейхстаге Ваншаффе; он спрашивает меня, получил ли я приглашение канцлера. Канцлер желает говорить со мной завтра, в 12 часов. Узнаю, что меня по телефону просили прийти к канцлеру.
4 декабря. Я у канцлера. Он очень оживлен и исключительно любезен. Он сожалеет о том, что мы все-таки интерпеллируем. Но если так надо, то, по крайней мере, необходимо принять меры, чтобы ничего не испортить, поэтому он и хотел поговорить со мной о своей и моей речах. Он как раз занят составлением своей второй речи, то есть той, которую собирается произнести в ответ на мою. Я рассмеялся и сказал, что не считаю правильным его желание начать с конца: он ведь совсем не знает, о чем я буду говорить. Он: «Ну, в общих чертах я считаю возможным допустить, что большого вреда вы нам не причините». Я: «Позвольте, ваше превосходительство, – большого вреда! Я надеюсь принести большую пользу». Тогда он стал читать по большой переплетенной тетради с измятыми в середине страницами свою написанную карандашом речь. «Если господин депутат Шейдеман думает, что требования наших противников – блеф, он ошибается. Точно так же он идет слишком далеко, говоря, что заграничная политическая пресса не отражает истинных народных требований». Я тотчас же подхватил его слова: «Если вам угодно, чтобы я дал вам повод именно это сказать, то я готов, потому что при этом ничего не теряю». Он продолжал читать свои наброски. Я нашел, что он очень умно строит свою речь. К концу я снова подхватил его слова, когда он сказал, что имперское правительство охотно пойдет навстречу всякому разумному предложению мира. Я возразил против слова «разумный», его надо было либо опустить, либо заменить другим. Он не спорил и обещал.
Раздался телефонный звонок. Он: «Это император хочет говорить со мной». Я: «Пожалуйста, я перейду в соседнюю комнату». Он: «Очень вам благодарен». Потом он пришел за мной в соседнюю комнату: «Господин Шейдеман, дело в том, что я говорил с главной квартирой, а это выходит так, как если бы разговор велся в этой комнате». Я: «Да, в 1870 году это было иначе». Он: «Ах, я охотно променял бы нынешнее положение на 1870 год». Я: «Да, во всяком случае, тогда было легче».
Наконец я сказал ему: «Ваше превосходительство, может быть, было бы лучше, если бы вы показали мне набросок вашей первой речи; возможно, мне придется коснуться ее несколькими словами. Было бы, однако, лучше, если бы мне не надо было высасывать это из пальца». Он: «Весьма охотно. До перехода к повестке дня я буду говорить около трех четвертей часа, о Болгарии и Греции, насколько это возможно, потом о продовольствии. В заключение я укажу, как наши противники все еще проповедуют войну до полного уничтожения Германии. Нужна поэтому непреклонная стойкость и так далее. У меня на самом деле готов еще только самый скромный набросок. Сколько времени вы предполагаете говорить, господин Шейдеман, и как вы строите свою речь?» Я сообщил ему несколько штрихов, а затем дословно прочитал то, что намерен был предложить в качестве основ мира: «Если имперскому правительству представляется возможность заключить мир, гарантирующий германскому народу независимость, неприкосновенность его территории и свободу хозяйственного развития, мы требуем, чтобы мир был заключен». – «Да, да, вполне согласен». Это он нашел приемлемым. «Это может быть принято». Он только опасается, что другие партийные ораторы будут выдвигать планы аннексии, если я буду говорить против них. Может быть, будет достаточно, если я скажу только о насилии над другими народами и т. п. Он, канцлер, укажет на разрушительные намерения других. Только в том случае, если эти другие, враги Германии, откажутся от своих планов, может идти речь о переговорах. Германия не стремится к мировому господству, война была и есть оборонительная. Мы не питали ненависти. Наша цель закончить войну таким миром, который гарантировал бы нас от нападения. Наши оборонительные меры должны соответствовать ненависти наших врагов. Маленькие народы, которые служат передовыми позициями Англии, следовало бы обезвредить путем военных, политических и хозяйственных мероприятий. Имперское правительство готово пойти навстречу, если ему будет сделано соответствующее предложение.
