Kitabı oku: «Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека», sayfa 2

Маменькины сынки

Не так давно я провел обычный день в зоопарке Сан-Диего с двумя старыми друзьями, Гейлом Фоландом и Майком Хэммондом: оба они ветераны в деле содержания и воспитания человекообразных обезьян. Эта работа подходит далеко не каждому. Невозможно заниматься высшими обезьянами со всеми их потребностями и реакциями, не задействуя тот же самый эмоциональный источник, каким мы пользуемся при общении с близкими нам представителями человеческого рода. Смотрителям, которые не воспринимают обезьян всерьез, никогда не удастся поладить с ними, а те, кто относится к ним слишком серьезно, попадут в паутину интриг, провокаций и эмоционального шантажа, пронизывающую любую группу человекообразных обезьян.

Выбрав участок подальше от посетителей, мы стояли, облокотившись на перила, над просторным, заросшим травой вольером. В воздухе чувствовался особый едкий запах горилл. С утра пораньше Гейл привел в этот вольер пятилетнюю самку по имени Азизи, которую сам вырастил. Азизи оказалась в группе с новым самцом, Полом Донном, здоровенным типом, который сейчас сидел, прислонившись к стене. Иногда он пробегал по вольеру, колотя себя в грудь, чтобы произвести впечатление на группу самок, которыми правил – или, по крайней мере, хотел бы править. Самки горилл, особенно старшие, с этим были не согласны: иногда они собирались все вместе и гоняли Пола Донна по вольеру – чтобы «держать в узде», как говорит Гейл. Но в данный момент Пол Донн был спокоен, и мы видели, как Азизи придвигалась к нему все ближе и ближе. Самец делал вид, что не замечает этого, дипломатично рассматривая пальцы на собственных ногах и не глядя прямо на нервничающую девочку-гориллу. Всякий раз, придвигаясь чуть ближе, Азизи поднимала глаза на Гейла – своего приемного родителя. Она встречалась с ним взглядом – Гейл кивал и произносил что-нибудь вроде «давай, не бойся». Легко ему было так говорить! Пол Донн весил, пожалуй, раз в пять больше Азизи – и все это сплошные мускулы. Но Азизи неудержимо тянуло к нему.

Эти гориллы были известны своей смышленостью. Предполагается, что гориллы не используют орудия – в дикой природе они никогда этого не делают. Но три гориллы в зоопарке нашли новый способ добывать вкусные листья инжирных деревьев. Залезать на деревья им не давал провод под током, но они умудрялись обойти преграду: подобрав одну из множества валяющихся вокруг веток, гориллы вставали на задние ноги и засовывали ветку в листву дерева. Обычно ветка возвращалась вместе с некоторым количеством листьев. Как-то раз одна из самок разломила длинную палку на две части и использовала более подходящий кусок – это был важный шаг, поскольку он показал, что гориллы способны модифицировать свои орудия.

В тот день произошел инцидент все с той же проволокой под током. Эта сцена тут же захватила мое внимание. Старшая из местных самок научилась пролезать под проволокой, избегая удара током, и поедать траву, растущую за ограждением. Рядом с ней сидела новая самка, которую, по словам Гейла, совсем недавно первый раз ударило током. Для нее это был крайне неприятный опыт, она громко вопила и отчаянно трясла рукой. Новая самка подружилась со старшей и теперь сидела и наблюдала, как та совершает именно те действия, которые причинили ей самой такую боль. Едва увидев, что ее подруга лезет под проволоку, юная самка подскочила к ней, обняла, потянула, стараясь оттащить от электрического ограждения. Но старшая подруга и не думала уступать – вместо этого она продолжала протягивать руку под проволоку. Через некоторое время молодая самка отошла, крепко обхватила себя руками и стала пристально наблюдать за происходящим. Она как будто готовилась к удару, который, по ее представлению, непременно должна получить подруга, поистине «переносясь воображением на место страдающего».

Гориллы, как шимпанзе и бонобо, называются большими человекообразными обезьянами. Существует всего четыре вида больших человекообразных обезьян, четвертый – орангутан. Человекообразные обезьяны вообще – это крупные приматы, у которых нет хвоста. Оба признака определяют надсемейство, общее для людей и человекообразных обезьян, больших и малых (гиббоновых), называемое Hominoidea – гоминоиды – и отличное от мартышкообразных. Таким образом, человекообразных обезьян никогда не следует путать с другими обезьянами – мартышкообразными (нет лучшего способа оскорбить специалиста по гоминоидам, чем сказать, что вы обожаете его мартышек³); а «приматы» – это более широкое обозначение, которое применимо и к нам, людям. Среди человекообразных обезьян нашими ближайшими родственниками являются шимпанзе и бонобо, причем оба вида в равной степени близки к нам. Тем не менее это не мешает приматологам жарко дискутировать о том, какой из видов лучше подходит на роль модели предков человека. Мы все происходим от одного предка, и возможно, один вид сохранил больше его признаков, чем другой, что делает его более подходящим для изучения человеческой эволюции. Однако прямо сейчас невозможно определить, какой это вид. Неудивительно, что специалисты как по шимпанзе, так и по бонобо обычно голосуют каждый за своих подопечных.

Поскольку гориллы отделились от нашей эволюционной ветви чуть раньше шимпанзе и бонобо, утверждается, что тот вид, который больше похож на горилл, заслуживает названия исходного. Но кто сказал, что сами гориллы похожи на нашего последнего общего предка? У них ведь тоже было предостаточно времени, чтобы измениться, – фактически, больше 7 млн лет. Мы вместо этого ищем человекообразную обезьяну, меньше всего изменившуюся с течением времени. Такаёси Кано, крупнейший эксперт по диким бонобо, заявлял, что, поскольку бонобо никогда не покидали влажных джунглей (в то время как шимпанзе сделали это частично, а наши предки – полностью), они, вероятно, сталкивались с меньшим давлением, побуждающим к изменениям, и потому могут оказаться больше прочих похожими на лесную человекообразную обезьяну, от которой мы все произошли. Американский анатом Гарольд Кулидж высказал известное предположение, что бонобо, «пожалуй, больше приближены к общему предку шимпанзе и человека, чем любой из ныне живущих шимпанзе».

Об их адаптации к жизни на деревьях свидетельствует то, как бонобо пользуются своим телом – по человеческим стандартам, весьма необычно. Ступни служат им руками: ими они хватают предметы, указывают во время общения и хлопают, чтобы привлечь внимание. Человекообразных обезьян иногда называют «четвероногими», но бонобо скорее следует назвать «четверорукими». Они лучшие гимнасты, чем любые другие человекообразные обезьяны: прыгают по деревьям, передвигаются по ветвям, раскачиваясь на руках (такой способ передвижения называется брахиация) с невероятной ловкостью и проворством. Бонобо легко проходят по канату на двух ногах, словно по твердой земле. Эти акробатические таланты весьма полезны для обезьян, которых никогда не выдавливали, пусть даже частично, из леса и поэтому им никогда не приходилось изменять своей привычке к жизни на деревьях. То, что бонобо более древесный вид, чем шимпанзе, становится ясно из сравнения реакций на первую встречу с учеными в дикой природе: шимпанзе тут же спрыгивают с дерева, на котором сидят, и удирают по земле. Бонобо же убегают по древесным кронам и на землю спускаются, только когда окажутся совсем далеко.

Я ожидаю, что чаша весов в дискуссии о том, какие из человекообразных обезьян больше похожи на последнего нашего общего предка, некоторое время будет склоняться то в одну, то в другую сторону, но на данный момент давайте просто скажем, что шимпанзе и бонобо в равной степени значимы для человеческой эволюции. Гориллы стоят особняком как от них обоих, так и от нас, из-за существенного полового диморфизма – различия в размерах между самцами и самками – и социального устройства, которое выглядит так: один самец монопольно владеет гаремом самок. Для простоты я буду упоминать горилл только изредка, а мы в основном будем исследовать сходство и различия между бонобо, шимпанзе и людьми.

Мы не стали ждать развития отношений между Азизи и Полом Донном. Несомненно, они рано или поздно вступят в контакт, но это может занять часы или даже дни. Смотрители понимали, что эти отношения навсегда изменят привычки Азизи: она уже больше никогда не будет той несамостоятельной малюткой-гориллой, которую Гейл кормил из бутылочки и носил на спине, пока она не стала слишком тяжелой. Ее новая судьба – жить в группе, вместе с крупным самцом ее вида и, возможно, выращивать потомство.

Мы прошли мимо бонобо, где Лоретта приветствовала меня пронзительным улюлюканьем. Хотя моя исследовательская работа в этом зоопарке закончилась почти 20 лет назад, Лоретта меня по-прежнему помнит и всегда узнает. Я не могу представить, как сумел бы забыть лицо, которое долгое время видел каждый день, – так почему у Лоретты должно быть иначе? И ее улюлюканье отличается от других. Крики бонобо узнаются безошибочно: самый простой способ различить шимпанзе и бонобо – это послушать их. Низкое «хуу-хуу», характерное для шимпанзе, у бонобо отсутствует. Голоса у бонобо настолько высокие (больше похожие на «хии-хии»), что, когда зоопарк Хеллабрунн в Мюнхене получил первых бонобо, директор чуть не отправил их обратно. Он еще не успел заглянуть под ткань, накрывавшую ящики, прибывшие из Болобо, и не мог поверить, что доносящиеся оттуда звуки производят человекообразные обезьяны.

Лоретта, повернувшись спиной и наклонившись, продемонстрировала мне свои раздувшиеся, как воздушные шары, гениталии и призывно махнула рукой. Я помахал ей в ответ и спросил Майка об одном из самцов, которого нигде не было видно. Майк повел меня к ночным клеткам. Самец сидел внутри вместе с молодой самкой, составлявшей ему компанию. Самка явно раздражалась всякий раз, как Майк поворачивался ко мне во время разговора. Что этот незнакомец здесь делает и почему Майк не посвящает ей все свое внимание? Она попыталась вцепиться в меня через прутья клетки. Самец держался поодаль, но подставил Майку спину, а потом живот, чтобы тот мог его погладить, и при этом, как и многие самцы бонобо в таких случаях, демонстрируя впечатляющую эрекцию. Для бонобо, как самцов, так и самок, нет границы, отделяющей симпатию от сексуального интереса.

Майк объяснил, что этого самца приходится держать отдельно от группы из-за его низкого ранга. Хотя он уже совсем взрослый, от целой группы самок ему не защититься. Враждебность самок по отношению к самцам – это растущая проблема среди бонобо, содержащихся в зоопарках. В прошлом сотрудники зоопарков совершали грубейшую ошибку, перемещая самцов бонобо из одного места в другое. Если нужно было послать обезьян в другой зоопарк для размножения, выбирали всегда самцов. Хотя для большинства животных это вполне обычная практика, для самцов бонобо она оказалась катастрофой. В природе мигрируют как раз самки бонобо, покидая свою родную группу в период полового созревания. Самцы остаются, наслаждаясь компанией и защитой матерей. Самцы с влиятельными матерями поднимаются в иерархии, к ним относятся терпимей, подпуская к пище. Зоопарки на горьком опыте узнали, что нужно придерживаться именно такой системы. Самцы бонобо – настоящие маменькины сынки и лучше всего живут в группах, в которых родились. К сожалению, этого самца привезли в зоопарк из другого места.

Так что агрессия среди бонобо все же существует. Когда самки нападают, дело, как правило, кончается плохо. Из визжащего клубка мохнатых тел израненным вылезает неизменно самец. И хотя бонобо можно считать великими миротворцами, это умение далось им не просто так: они вовсе не избегают драки. Бонобо являются наглядным примером общественной гармонии именно потому, что внутренняя напряженность у них всегда на виду. Этот парадокс применим и к нам. Окончательной проверкой для корабля считается то, как он выдержит шторм, так же и мы полностью доверяем только тем отношениям, которые смогли пережить временный конфликт.

Понаблюдав за еще несколькими сексуальными сношениями между бонобо, Майк не смог удержаться, чтобы не рассказать о недавнем заявлении местного исследователя, что бонобо в зоопарке редко занимаются сексом – пожалуй, не чаще пары-тройки раз в год. Неужели бонобо не заслуживают своей репутации по части секса? Снова оказавшись среди посетителей, мы шутили, что сегодня насчитали уже шесть половых контактов всего за два часа, а значит, получили данные примерно как за два года наблюдений. На секунду я забыл, что на Майке и Гейле служебная униформа, и поэтому все вокруг к нам прислушивались. Чуть повысив голос, я похвастался своей предыдущей работой: «Когда я был здесь, у меня было 700 совокуплений за одну зиму». Стоящий рядом человек схватил маленькую дочь за руку и поспешил прочь.

Иногда секс у бонобо не так очевиден. Одна юная самка попыталась пробраться мимо еще более юного самца, который загораживал ей проход по ветке. Самцу не удалось отодвинуться с дороги, – возможно, он боялся упасть – и тогда самка запустила зубы в руку, которой тот держался за ветку, из-за чего ситуация только ухудшилась. Но вместо того, чтобы ломиться силой, она повернулась задом и начала тереться клитором о его руку. Оба они неполовозрелые, но таков способ бонобо решать конфликты – тактика, появляющаяся в довольно ранний период жизни. После такого контакта самка спокойно перелезла через самца и продолжила свой путь по ветке.

По возвращении домой из Сан-Диего меня сразу же поразил контраст бонобо с шимпанзе. Я работаю примерно с четырьмя десятками шимпанзе в открытом вольере на полевой станции Национального центра изучения приматов имени Роберта Йеркса, неподалеку от Атланты. Я знаком с этими обезьянами уже долгое время и воспринимаю их как отдельных личностей. Они точно так же хорошо знают меня и выражают это признание единственным способом, желанным для любого исследователя: относятся ко мне как к мебели. Я подошел к ограде поздороваться с Тарой, маленькой трехлетней дочерью Риты, – мать сидела высоко на специальной конструкции для лазанья. Рита бросила на нас короткий взгляд, а затем возвратилась к вычесыванию собственной матери, Тариной бабушки. Если бы мимо прошел какой-нибудь незнакомец, Рита, всегда старательно опекающая свою дочь, тут же соскочила бы, чтобы ее подхватить. Я почитаю за честь такое отсутствие интереса к моей особе.

Я заметил глубокую свежую рану на верхней губе Соко, второго по рангу самца. Только один шимпанзе смог бы сделать это: альфа-самец Бьорн. Бьорн мельче Соко, но чрезвычайно умен, легко возбудим и коварен. Он держит других обезьян под контролем при помощи грязных приемов во время драки. К такому выводу мы пришли, много лет наблюдая за техникой боя этого самца и видя шрамы, которые он оставляет на телах своих жертв в необычных местах: например, на животе или мошонке. Соко – здоровенный неуклюжий «шкаф» – не может с ним состязаться и потому вынужден жить под пятой у этого мелкого диктатора. Но, к счастью для Соко, его подрастающий младший брат, у которого как раз наблюдался последний скачок роста, всегда с удовольствием околачивается неподалеку. Бьорну это сулит большие проблемы в самом скором времени.

Здесь, на полевой станции Центра Йеркса, мы живем в самой гуще политической борьбы самцов – нескончаемой саги сообщества шимпанзе. В конечном итоге все эти битвы ведутся за самок – то есть фундаментальное различие между двумя нашими ближайшими родственниками заключается в том, что одни решают проблемы секса с помощью власти, другие – проблемы власти через секс.

Тонкий налет цивилизации

Когда я открыл газету в самолете, летящем из Чикаго в Чарльстон (Южная Кэролина), мой взгляд первым делом привлек заголовок «“Лили” вот-вот обрушится на Чарльстон». Это меня расстроило, поскольку «Лили» – мощный ураган, а у всех в памяти были еще свежи разрушения, оставшиеся после «Хьюго» в прошлом году. Однако «Лили», к счастью, обошла Чарльстон стороной, но в итоге я все же попал в бурю, но чисто академическую.

Конференция, на которую я прилетел, была посвящена проблемам мира и мирным человеческим отношениям. Я ехал туда, чтобы представить свою работу о разрешении конфликтов у приматов. Всегда интересно размышлять, почему определенных людей тянет к той или иной конкретной теме, но отчего-то мирные отношения как область исследований обычно привлекают немало горячих и вспыльчивых участников. На заседании двое выдающихся борцов за мир принялись перекрикивать друг друга – первый выступавший сослался на исследования об эскимосах, а второй обвинил его в колониалистском, если не расистском подходе, поскольку этих людей следует называть инуитами. Судя по книге американского антрополога Джин Бриггс «Никогда не злись» (Never in Anger), инуиты идут на все, чтобы избежать взаимодействий, хотя бы отдаленно напоминающих враждебные. Любой, кто повышает голос, рискует быть изгнанным, что в их условиях жизни является смертельно опасным наказанием.

Некоторых из присутствовавших на той конференции уж точно выставили бы на мороз. Мы – западные люди, и в нашем культурном коде не прошито избегание конфронтации. Я уже мысленно представлял газетные заголовки примерно такого содержания: «Конференция, посвященная миру на Земле, закончилась потасовкой». Это единственное научное мероприятие, на котором я видел взрослых мужчин, которые покидали зал, хлопнув дверью, словно маленькие дети. И посреди всей этой пафосной перепалки, сопровождаемой демонстративными выходками, некоторые участники, нахмурив высокоученые лбы, еще могли сомневаться, можно ли, на самом деле, сравнивать поведение людей и человекообразных обезьян.

С другой стороны, я посещал много встреч участников клуба «Агрессия» – группы ученых в Нидерландах, и они всегда проходили цивилизованно и спокойно. Я в то время был еще студентом-магистрантом, но мне позволили присоединиться к психиатрам, криминологам, психологам и этологам, регулярно собиравшимся вместе и обсуждавшим агрессию и насилие. В те дни эволюционные представления неизбежно вращались вокруг агрессивности, как будто у нашего вида нет других наклонностей, о которых можно поговорить. Это походило на дискуссии о питбулях, где основной темой всегда является опасность, которую представляют эти собаки. Однако человека все же кое-что отличает от питбуля: нас не выводили специально для того, чтобы сражаться. Сила сжатия челюстей у нас ничтожна, и наш мозг, конечно, не нуждался бы в таких размерах, если бы единственной отличительной чертой, которая имела значение, была способность убивать других. Но в послевоенный период человеческая агрессивность занимала центральное место во всех дебатах.

Вторая мировая война с ее газовыми камерами, массовыми расстрелами и намеренным уничтожением населения была худшим проявлением человеческого поведения. Более того, когда западный мир подвел итоги после того, как осела пыль, стало невозможно игнорировать жестокости, которые творили в сердце Европы цивилизованные во всех прочих отношениях люди. Сравнения с животными звучали повсюду. Утверждалось, что у животных нет внутренних ограничений. У них отсутствует культура, так что наверняка все дело в том, что некое звериное начало, заложенное в нас генетически, прорвалось сквозь тонкий налет цивилизации и отбросило в сторону всю человеческую порядочность и нравственность.

«Теория тонкого налета цивилизации», как я ее называю, стала доминирующей темой в послевоенных дискуссиях. Утверждалось, что глубоко внутри мы, люди, аморальны и жестоки; появился целый ряд популярных книг, в которых рассматривался этот вопрос и высказывалось предположение, что в нас есть неудержимое стремление к агрессии – «агрессивный драйв», который ищет выхода в войне, насилии и даже спорте. Другая теория гласила, что наша агрессивность – нечто новое, что мы единственные приматы, убивающие сородичей. У нашего вида не было времени развить соответствующие механизмы сдерживания. В результате мы не способны контролировать свой бойцовский инстинкт, как «профессиональные хищники» вроде волков или львов. Мы ничего не можем сделать с нашей склонностью к насилию, так как плохо приспособлены, чтобы ее обуздывать.

Несложно увидеть здесь зарождение рационального оправдания человеческой жестокости в целом и холокоста в частности – и ситуацию уж точно не улучшало то, что голос передовой науки того времени говорил на немецком языке. Конрад Лоренц, всемирно известный австрийский специалист по рыбам и гусям, был страстным защитником идеи, что агрессия заложена в наших генах. Убийство стало каиновой печатью человечества.

По другую сторону Атлантики похожие взгляды продвигал Роберт Ардри, американский журналист, вдохновленный предположениями, что австралопитек наверняка был хищником, который пожирал свою добычу живьем, расчленял ее кусок за куском и утолял жажду теплой кровью. Основанный на анализе нескольких костей черепа, этот вывод был ложным, однако Ардри выстроил на нем миф об обезьяне-убийце. В своем труде «Африканское происхождение» (African Genesis) он изобразил нашего предка психически неуравновешенным хищником, нарушающим хрупкое равновесие природы. Как говорится в демагогическом творении Ардри, «мы родились от возвысившихся обезьян, а не от падших ангелов, причем эти обезьяны были хорошо вооруженными убийцами. Так чему же удивляться? Чинимым нами убийствам и массовым побоищам, ракетам и войнам, которые ведут непримиримые противники?».

Трудно поверить, но следующей волне поп-биологии удалось превзойти даже это. В то же самое время, когда Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер проповедовали, что жадность хороша для общества, хороша для экономики и уж точно хороша для тех, кто жаждет что-либо заполучить, биологи публиковали книги, поддерживающие эти взгляды. Книга Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene)⁴ учила нас, что, поскольку эволюция помогает тем, кто помогает себе сам, эгоизм следует воспринимать как движущую силу изменений, а не разрушительный для нас самих порок. Может быть, мы и злобные обезьяны, но это целесообразно и весь мир от этого только выигрывает.

Однако оставалась небольшая проблема – на нее тщетно указывали зануды-критиканы, – а именно некорректный и вводящий в заблуждение язык книг подобного жанра. Гены, приводящие к формированию успешных признаков, распространяются в популяции и таким образом сами себя продвигают и наращивают свое количество. Но называть это «эгоистичным» не более чем метафора. Снежный ком, катящийся с горы, тоже сам себя наращивает и продвигает, но мы обычно не называем его эгоистичным. Доведенная до абсурда позиция «все есть эгоизм» ведет нас в кошмарный мир. Обладая превосходным чутьем на эпатаж, эти авторы затаскивают нас на гоббсовскую арену, где каждый человек существует сам по себе и для себя, где люди проявляют благородство только для того, чтобы обмануть других. О любви никто и слыхом не слыхивал, сочувствие отсутствует, а добродетель всего лишь иллюзия. Все это отражено в самой известной цитате того времени, принадлежащей биологу Майклу Гизелину: «Поскребите альтруиста – и увидите кровь лицемера».

Стоит только порадоваться, что такое мрачное и неприветливое место – чистая выдумка, что оно радикально отличается от реального мира, где мы смеемся, плачем, занимаемся любовью и обожаем малышей. Авторы сей выдумки понимают это и иногда по секрету признаются, что человеческая натура не так плоха, как выглядит в их описаниях. Хороший пример тому – «Эгоистичный ген». На протяжении всей книги утверждая, что наши гены знают, как лучше для нас, что они программируют каждое колесико человеческой машины выживания, Докинз выжидает до самого последнего предложения, чтобы нас обнадежить, утверждая, что на самом деле мы можем с легкостью выбросить все эти гены в окно: «Мы – единственные существа на планете, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов».

Таким образом, в конце XX в. подчеркивалась необходимость для нас возвыситься над природой. Эта позиция подается как дарвиновская, хотя сам Дарвин не имеет к ней никакого отношения. Дарвин, как и я, считал, что наша человечность коренится в общественных инстинктах, общих у нас с другими животными. Это явно более оптимистичный подход, чем утверждение, что мы «единственные существа на планете», кто может превозмочь свои базовые инстинкты. Согласно этому последнему представлению человеческая порядочность и мораль не более чем тонкая корочка: то, что мы создали, а не унаследовали. И всякий раз, как мы делаем что-нибудь не слишком достойное, сторонники «теории тонкого налета цивилизации» напоминают нам об отвратительной внутренней сущности, скрытой под этим налетом: «Видите, такова человеческая натура!»