Kitabı oku: «Телемак», sayfa 11
Книга одиннадцатая
Свидание Ментора с царями греческими, переселившимися в Гесперию.
Победа кроткой мудрости над мщением и недоверием.
Мир с Идоменеем.
Телемак недолго пробыл зрителем, незаметно уходит и спешит к воротам, в которые Ментор вышел из города: по слову его они отворены. Идоменей ищет его возле себя и не верит глазам своим, видя его уже за стенами, бегущего навстречу Нестору. Нестор, узнав его, шел к нему тихими и утружденными стопами. Телемак бросился к нему на выю и безмолвно обнимал великого старца, потом говорил ему:
– Отец мой! Не боюсь я употребить этого имени. Судьба, отъемлющая у меня всю надежду увидеть родителя, и твое ко мне благоволение дают мне право назвать тебя столь нежным именем. Отец мой! Как я счастлив, что вижу тебя! О! Если бы так же я мог увидеть Улисса! В горестной разлуке с ним одна мне отрада, если я найду себе в лице твоем второго Улисса.
Нестор невольно прослезился, и сердце его втайне возрадовалось, когда он увидел с какой неописанной приятностью слезы катились по лицу Телемака. Кротость, красота, благородная смелость юного странника, проходившего бесстрашно сквозь рать неприятельскую, приводили союзников в изумление. Друг другу они говорили: «Не сын ли это пришедшего к Нестору старца? Без сомнения, сын! В том и в другом равная мудрость, невзирая на противоположные лета: в одном она только еще расцветает, в другом приносит уже зрелый плод с богатым избытком».
Ментор, утешенный нежностью, с которой Нестор принял Телемака, воспользовался благоприятным мгновением.
– Вот сын Улисса, – говорил он, – чтимого Грецией, любезного самому тебе, мудрый Нестор! Он перед вами. Даю вам его как залог в верности обетов Идоменеевых, драгоценнейший залог, какой только может быть вам представлен. Суди, пожелаю ли я сыну бедственной участи отца или упрека себе от несчастной Пенелопы, что Ментор обрек ее сына на жертву властолюбию нового царя Салентского? С таким неожиданным залогом, посланным богами любви и согласия, предлагаю вам, о, народы, от столь многих стран сюда стекшиеся, основания вечного и ненарушимого мира!
Не успел он сказать «мир», как шумное волнение распространилось из строя в строй по всему стану. Застонали разноплеменные полки, все в равном гневе, считая промедление битвы потерей времени, думали, что вожди переговорами желали только охладить их жар и исторгнуть из рук их добычу. Мандурияне предшествовали в негодовании: полагая, что Идоменей хотел вовлечь их в новые сети, неоднократно прерывали Ментора из опасения, чтобы уста его, сильные мудростью, не отклонили от них союзников. Родилось в них наконец подозрение на всех без изъятия греков. Ментор, приметив их колебание, старался умножить недоверчивость и духом несогласия поколебать умы соединенных народов.
– Мандурияне, – говорил он, – сетуют не без причины и вправе требовать возмездия за претерпенные обиды. Но с другой стороны, было бы несправедливо, если бы греки, здесь водворившиеся, были подозреваемы и ненавидимы древними туземцами. Греки, напротив того, должны сами жить во взаимном согласии, а у других быть в уважении, но не переступать пределов умеренности и никогда не посягать на соседние земли. Идоменей был несчастлив, навлек на себя подозрение. Страх ваш легко рассеять. Телемак и я, мы оба порука, залог вам в правоте чистосердечных намерений Идоменеевых, останемся у вас до совершенного исполнения всех с вами условий. Мандурияне! – громогласно продолжал он. – Вы раздражены внезапным нашествием критян, которые, овладев переходами через порубежные горы, открыли себе тем свободный во всякое время путь в вашу землю, куда вы удалились, уступив им берег моря. Места, укрепленные бойницами и занятые критскими войсками, главная причина распри и ополчения. Скажите, имеете ли вы сверх того неудовольствия?
Тогда вождь мандурийский, став перед собранием, говорил:
– Чего мы не делали, чтобы избегнуть пролития крови? Боги свидетели, что мы тогда уже только оставили мирные свои хижины, когда наглое властолюбие критян и невозможность полагаться на их клятвы отняли у нас всю надежду сохранить мир и согласие. Народ необузданный насильственно довел нас до ужаснейшей крайности обнажить меч и ценой крови купить безопасность. Пока перевалы в горах останутся в их власти, до той поры мы не перестанем бояться их замысла присвоить себе нашу землю, наложить на нас иго. Если бы они искренно желали жить с соседями в добром согласии, удовольствовались бы тем, что мы отдали им беспрекословно; не дорожили бы столько местами, открывающими им путь в чужую область, если бы виды их властолюбия не простирались на нашу свободу. Но ты не знаешь их, мудрый старец! Мы заплатили за свой опыт великими бедствиями. О муж, возлюбленный богами! Не полагай преграды справедливой и неизбежной войне, без которой Гесперия никогда не достигнет прочного мира. Народ неблагодарный, вероломный и кровожадный! Боги в гневе послали тебя смутить наши мирные дни, наказать нас за преступления. Но боги отмщения! Вы, наказав нас, обратите и на врагов наших меч правосудия.
Сказал – и все собрание всколебалось. Марс и Беллона, казалось, переходили из строя в строй, зажигая в сердцах угасавшее пламя. Ментор продолжал:
– Если бы я ограничивался одними обещаниями, слова мои вы могли бы отвергнуть. Но я представляю вам то, что несомненно, что у вас перед глазами. Если Телемакия – залог для вас недостаточный, вы получите сверх того двенадцать витязей критских, отличных родом и доблестью. Но по справедливости вы должны представить взаимный залог. Идоменей, желая искренно мира, не желает его от страха, по малодушию; хочет мира, как и вы, по внушению истинной мудрости, по кроткой умеренности, а не по любви к праздной и суетной жизни и не по робкому унынию перед лицом неразлучных с войной опасностей; он готов победить или погибнуть, но предпочитает мир громким победам; вменяя себе в посрамление страх быть побежденным, он боится быть несправедливым, пав, не стыдится встать; предлагая вам мир с мечом в руке, он не мыслит предписывать вам законов с гордой властью: насильственный мир он отвергает, а ищет мира такого, который удовлетворил бы все стороны, мог бы пресечь всякую зависть, погасить всякое мщение, истребить все подозрения. Словом, Идоменей исполнен чувств, каких, без сомнения, вы сами ему желаете. Остается убедить вас в правоте его намерений, если приклоните к словам моим слух и внимание с духом спокойным и беспристрастным.
Народы, одушевленные мужеством! Вожди, славные мудростью, сильные единомыслием! Внемлите моим предложениям от лица Идоменея. Справедливость равно возбраняет ему посягать на соседние, а соседям на его земли. Он согласен вверить пути через горы со всеми укреплениями постороннему войску. Нестор! И ты, Филоктет! Вы греки, но, обнажив меч на Идоменея, не можете быть подозреваемы в пристрастном к нему доброхотстве. Желаний ваших один предел – общий мир и свобода Гесперии. Будьте вы стражами, блюстителями мест, подавших повод к раздору и брани. Собственная ваша польза равно требует от вас оградить от мщения древних народов Гесперии Салент, юный город, подобный вашим городам, греками основанный, и положить преграду Идоменею в замыслах его на земли соседственные. Блюдите между ними равновесие и, вместо того чтобы вносить меч и огонь в сердце единокровного племени, взыщите славы быть судиями судьбы народов. Чего бы еще и желать, скажете вы, после таких условий – с уверенностью, что Идоменей исполнит их ненарушимо? Я успокою ваше сомненье.
Для взаимной безопасности обе стороны представят заложников на все то время, пока укрепления не будут отданы вам в охранение. Когда же благосостояние всей Гесперии, Салента, самого Идоменея будет в вашей власти – престанет ли тогда ваше неудовольствие? Кого еще можете вы опасаться? Разве самих себя? Вы не смеете положиться на Идоменея, а он так далек от всякой хитрости, что готов отдать вам себя в руки. Так! Он хочет вверить вам покой, жизнь, свободу народа своего и свою собственную. Если вы нелестно желаете прочного, выгодного мира – он в вашей воле, и нет вам повода воспрекословить. Не думайте, еще повторю, что эти предложения страх исторгает у Идоменея: одна мудрость и справедливость внушают ему мирные чувства без всякой заботы о том, не вмените ли вы ему доблестного подвига в слабость. Он преткнулся, но, предлагая вам мир, находит славу в признании своего преткновения. Надеяться прикрыть свои погрешности упорной гордостью и высокомерием свойственно тщеславию, малодушию, грубому неведению собственной пользы. Признающий перед врагом свое заблуждение, готовый исправить упущенное тем самым показывает, что он уже выше заблуждения и что такая мудрость и победа над собой обратятся врагу его в пагубу, если он не взыщет мира. Страшитесь дать право Идоменею возложить взаимно на вас вину. Мир и справедливость, отвергнутые, не останутся без отмщения. Тот самый гнев богов, который угрожал Идоменею, тогда на вас обратится. Телемак и я, мы ополчимся за правое дело. Боги Олимпа и Тартара! Будьте свидетелями справедливых моих предложений!
Так говоря, Ментор поднял руку и показал союзным войскам масличную ветвь, предвестницу мира. Вожди, изумленные, ослеплялись лучезарным, божественным в очах его светом Он стоял с величием, с властью, пред которыми слабая тень – все величие смертных. Пленительная сила речи его, столь же кроткой, сколь могущественной, восхищала сердца, подобно тем волшебным глаголам, которые внезапно, в глубоком безмолвии ночи, останавливают луну и звезды на тверди небесной, смиряют разъяренное море, укрощают бури и волны, останавливают течение быстрых рек.
Посреди озлобленных народов Ментор был как некогда Вакх между тиграми, когда они, забыв свою лютость, увлекаемые чародейственной силой нежных звуков его голоса, приходили лизать ему ноги и изъявлять покорность резвыми ласками. Рать несметная смолкла. Вожди, побежденные словом мудрого мужа, в недоумении глазами друг друга спрашивали, кто он; войска, не отводя от него взора, стояли, как пораженные, никто не смел открыть уст в ожидании, не станет ли он еще говорить, от страха проронить малейший звук его голоса; все чувствовали совершенную, не требующую дополнения истину его речи, но все хотели еще его слушать: каждое слово его входило в сердца, сердца отвечали ему любовью и доверием, все ловили и в сердцах слагали до последнего, исходившего из уст его слова.
Наконец, по долговременном молчании, поднялся шум, из строя в строй переходивший, не стропотный шум рати, волнуемой негодованием, но тихий и благовестный. Прояснились грозные лица. Раздраженные мандурияне не понимали, отчего из рук у них оружие падало. Свирепый
Фалант и его лакедемоняне, смягчившись, сами дивились в себе вдохновению кротости. Стали слышны со всех сторон воздыхания о мире. Филоктет, научившись от бедствий любви к человечеству, прослезился. Нестор в восторге от речи Менторовой, безмолвный, прижимал его к сердцу – вдруг разноплеменные войска, будто по данному знаку, воскликнули: «О мудрый старец! Ты обезоружил нас. Мир! Мир!» Нестор хотел отвечать, но вся рать, запылав нетерпением, боясь новых затруднений, вновь единогласно воскликнула: «Мир! Мир!» Тишина едва наконец могла восстановиться воскликновением всех военачальников: «Мир! Мир!»
Тогда Нестор, свидетель общего порыва, вместо пространного ответа кратко сказал:
– Ты видишь, Ментор, силу слова в устах добродетельного человека. Когда мудрость и добродетель говорят, страсти молчат и утихают. Вся наша вражда справедливая прелагается на дружелюбие и желание прочного мира. Приемлем мир на предложенных тобой условиях.
И все вожди в знак согласия подали руки.
Ментор спешил возвратиться в Салент с вестью к Идоменею, что он мог безбоязненно выйти к союзникам. Между тем Нестор, обняв Телемака, говорил ему:
– Любезный сын героя, славного во всей Греции мудростью! Будь равен ему в мудрости, превзойди его в счастье. Известна ли тебе его участь? Воспоминание об отце твоем, которого ты живой образ, много способствовало к усмирению нашего негодования.
Фалант, каменно-твердое сердце, незнакомый с Улиссом, здесь пожалел и о нем, и о сыне. Вожди просили Телемака рассказать им свои похождения, как в тот самый час Ментор возвратился с Идоменеем в сопровождении молодых витязей критских.
Завидев Идоменея, союзники всколебались, вражда снова в сердцах загорелась. Мудрость в устах Ментора потушила пламя, готовое вспыхнуть.
– Что мы медлим, – говорил он, – заключить священный союз, которого свидетелями и поборниками будут всемогущие боги? Пусть снидет месть их на вероломного, кто дерзнет нарушить условия настоящего мира, и все страшные бедствия войны, проходя мимо невинных и верных народов, пусть обрушатся с проклятиями на преступного властолюбца, который презрит святые обеты; пусть он будет отвержен от людей и богов и не вкусит плода вероломства, пусть фурии выйдут из тьмы в ужаснейшем образе и зажгут в его сердце неугасимый огонь ярости и отчаяния, пусть он падет бездыханный и истлеет непогребенный, пусть труп его будет в снедь псам и воронам, а в аду, в преисподней бездне Тартара, он будет жить одними мучениями, превосходящими все страдания Иксиона, данаид и Тантала. Но мир наш да будет навсегда непоколебим, как хребет Атланта, – утверждение неба, да чтут его все племена, процветая в роды родов под его благотворной сенью, имена вождей-миротворцев да прейдут с благословениями признательной любви из уст в уста до позднего потомства, мир наш, основанный на правоте и благомыслии, да будет в грядущее время примером всехмирных договоров между народами, цари и царства, когда пожелают снискать благоденствие во взаимном союзе, да последуют единодушию Гесперии.
Сказал – и немедленно Идоменей и все союзные цари произносят клятвенный обет в ненарушимом соблюдении мира на предназначенных условиях. Обе стороны представляют по двенадцати витязей-заложников. Телемак добровольно идет в числе их от Идоменея. Ментора не принимают сами союзники, требуя, чтобы он оставался в Саленте и ответствовал за царя и советников его в совершенном исполнении всего договора.
Сто быков и сто юниц, белых как снег, пало в жертву богам на равнине между станом и городом. Рога их позолоченные были обвиты цветами. Ужасный рев животных, закалываемых священным ножом, отзывался в окрестных горах. Кровь, дымившаяся, текла ручьями, драгоценнейшее вино расточалось на возлияния, гадатели читали будущее по внутренностям, еще трепетавшим, жрецы жгли на жертвенниках благовонные масти. Дым от них восходил облаком – и вся равнина окурилась приятнейшим благоуханием.
Воины союзной рати и Идоменея, перестав измерять друг друга враждебными взорами, начинали уже вспоминать прежние свои походы и, забывая бранный труд, предвкушали плоды вожделенного мира. Многие из них, быв под Троей с Идоменеем, узнавали старинных товарищей, находившихся там же под знаменами древнего Нестора, обнимали друг друга с новыми чувствами приязни, взаимно рассказывали про свои странствования с того времени, как ниспровергли стены великолепнейшего украшения Азии, ложились на зеленом лугу, свивали венки из цветов и запивали скорби вином, приносимым для столь счастливого дня из Салента в огромных водоносах.
Посреди общего веселья Ментор обратил речь к царям и ратоводцам.
– Пусть ваши народы, – говорил он, – под различными наименованиями и под различными вождями, будут один народ! Правосудные боги, любящие создание свое, род человеческий, сами соизволяют быть вечным союзом совершенного согласия между людьми. Род человеческий – одно семейство, по лицу земли рассеянное, народы – братья и должны любить друг друга братской любовью. Горе злочестивому, кто ищет славы в крови братьев, в родной своей крови!
Война иногда неизбежна, но эта бедственная необходимость налагает знамение стыда на род человеческий. Не говорите, что можно желать войны для славы. За пределами человеколюбия нет истинной славы. Предпочитающий славу своего имени чувствам человеколюбия – не человек, а изверг гордости, и мимолетный только звук ложной славы будет ему возмездием. Прямая слава в победе над собой и в благости. Лесть будет превозносить честолюбца, но втайне, в искренней беседе всегда скажут о нем, что он тем менее достоин славы, чем более стремится к ней путями неправды, что он не заслуживает от людей уважения; сам не дорожит людьми и льет кровь их в жертву необузданному славолюбию. Счастлив царь, любящий народ свой и взаимно любимый народом, окруженный соседями-друзьями, и сам друг верный соседям, не только не страшный для них громом оружия, но подавляющий между ними семя раздора! Счастлив, когда другие народы завидуют его подданным в том, что они под сенью его державы!
Собирайтесь для совещания, вы, владыки могущественных городов гесперийских! Учредите, по истечении каждого трехлетия, общее собрание, куда все цари, здесь присутствующие, приходили бы возобновлять союз новыми клятвами, подтверждать взаимную дружбу, рассуждать о общих нуждах и выгодах. Сильные союзом, вы не перестанете внутри прекрасной своей страны пожинать плоды мира, славы, избытка и будете непобедимы. Раздор, исчадие ада, язва рода человеческого, один может смутить благоденствие, богами вам уготовляемое.
Нестор отвечал:
– Беспрекословная наша готовность к примирению служит доказательством, как мы далеки от желания обнажать меч для суетной славы или по несправедливой алчности распространять свои пределы хищениями. Но что иное, как не меч, можно употребить против наглого соседа, для которого корысть – единственный закон, всякий случай завладеть чужим – приобретение. Не думай, Ментор, что я имею в виду Идоменея: я теперь совсем иных о нем мыслей, говорю об Адрасте, царе Ионийском, для всех нас равно опасном. Презритель богов, он считает людей только орудиями к умножению рабством их своей славы, ищет не подданных, чтобы быть им царем и отцом, а рабов и обожателей, требует, как бог, поклонения. Слепое счастье доселе благоприятствовало ему в несправедливейших его замыслах. Мы спешили двинуть соединенные силы против Идоменея, с тем намерением, чтобы, смирив прежде слабейшего неприятеля, недавно здесь водворившегося, обратить после оружие против другого врага могущественнейшего. Адраст овладел уже многими городами союзников, победил в двух битвах кротонское войско. Нет для него недозволенного пути к цели единовластия. Насилие, обман – все равно для него, лишь бы ему сокрушить неприятеля. Он собрал богатство несметное, рать его окрепла в тяжких трудах и в строгом порядке военном, вожди его искусны и опытны, служат ему с рвением, он сам никогда не задремлет, преследуя исполнителей своей воли бодрственным оком, карает нещадно малейшие преступления, награждает щедро заслуги, – витязь мужеством, душа своей рати – был бы царь во всем совершенный, если бы честь и справедливость руководствовали его деяниями. Но он не боится ни богов, ни угрызений совести, ни во что вменяет даже доброе имя – тщетный призрак, по его мнению, страх души слабой, не знает иного блага и счастья, кроме того, чтобы иметь несчетные сокровища, распространять вокруг себя ужас, топтать род человеческий. Многочисленная рать его скоро наводнит наши области, и если общий союз не поставит преграды его замыслам, то вся наша надежда сохранить свободу исчезнет. Безопасность возлагает на Идоменея, равно как и на всех нас, обязанность обнажить меч на соседа, ненавидящего все то, что около его дышит свободно. Если мы падем, побежденные, то Салент увидит над стенами своими ту же грозную тучу. Поспешим отразить совокупными силами общее бедствие.
Так говорил Нестор. Приближаясь к городу, Идоменей пригласил всех царей и главных военачальников провести ночь под своим кровом.
Книга двенадцатая
Предложение союзников Идоменею принять участие в войне против Адраста.
Телемак с немногими критянами идет с ними в поход.
Ментор остается в Саленте с Идоменеем.
Полезные учреждения в новом царстве Идоменеевом.
Союзные войска расположились станом в виду Салента, и обширная равнина покрылась множеством богатых и разноцветных шатров, под сенью которых утомленные сыны Гесперии покоились. Цари со своими витязями вошли в город и на первом шагу с изумлением встретили великолепные здания, сооруженные в короткое время, дивились быстрому росту и красоте юного города под собиравшейся над ним грозной тучей брани.
Удивленные разумом и неусыпной деятельностью основателя столь блистательного царства, они, по восстановлении мира, считали важным для себя приобретением, если Идоменей соединится с ними против Адраста, предложили ему вступить в общий союз. Он не мог уклониться от справедливого требования и обещал им рать вспомогательную.
Но Ментор, зная истинную основу народного благоденствия, предусматривал, что силы Идоменеевы не могли соответствовать внешнему виду, устранился с ним и говорил:
– Ты видишь, государь, что старания наши были не тщетны: Салент спасен от грозы. От тебя ныне зависит вознести до звезд его славу и мудростью в правлении сравниться с Миносом, твоим прародителем. Я буду говорить с тобой одним и тем же языком чистосердечной свободы, предполагаю, что ты сам того требуешь, гнушаясь всякой лестью. В то самое время, как цари прославляли великолепие нового твоего города, я размышлял о твоей неосмотрительности.
При этом слове Идоменей вдруг изменился, лицо разгорелось, глаза запылали, из уст готово было излиться негодование. Ментор продолжал голосом почтительным и скромным, но свободным и смелым:
– Ты оскорбился моим выражением. В устах другого оно было бы дерзостью, надобно чтить государей и щадить сердце их даже и при обличении. Правда не требует колких слов, сама по себе довольно язвительная. Но я полагал, что ты дозволишь мне говорить без всякой прикрасы, показать тебе погрешность твою в истинном виде. Намерение мое было приучить тебя слышать каждой вещи свое имя, дать тебе почувствовать, что другие, предлагая советы, никогда не посмеют сказать тебе всех своих мыслей. Не хочешь быть в заблуждении, проникай, предугадывай сам неприятные тени вещей, всегда закрываемые. Я готов смягчать выражения по твоим силам, но польза твоя требует, чтобы человек бескорыстный, безвестный, сердцем вразумляемый, свободным языком втайне говорил тебе правду. Другой на то не решится, и истина всегда будет представляема тебе неполной, и то еще подложно-блестящим покровом.
Идоменей, исполненный уже раскаяния, стыдился своего сердца, быстрого к гневу.
– Вот плоды навыка к лести, – сказал он Ментору. – Я обязан тебе спасением нового своего царства, всякая истина из уст твоих – дар для меня драгоценнейший, но пожалей о царе, отравленном лестью, который не мог найти даже и в бедствиях великодушного друга, ни от кого не слышал искренней правды. Нет! Я никого не находил, кто простер бы любовь ко мне до того, чтобы даже оскорбить меня беспритворным представлением истины.
Показались в глазах его слезы умиления, и он с нежностью обнял мудрого Ментора. Тогда старец сказал ему:
– Горестно мне, что я принужден говорить тебе язвительные вещи. Но могу ли я быть предателем, скрывать от тебя истину? Поставь себя на мое место. Если ты был доселе в обмане, то сам того хотел, боясь чистосердечных советов. Искал ли ты людей бескорыстных, готовых тебе воспрекословить? Старался ли избирать таких людей, для которых угождение тебе – последняя забота, собственная польза – забытый предмет, которые смело могли осуждать твои страсти и несправедливые чувства? Удалял ли ты от них свое сердце? Нет! Ты не так поступал, как свойственно любителю истины, достойному ее света. Испытаем, будешь ли теперь иметь силу души смириться перед этим непреклонным судьей.
Я сказал, что весь труд твой, столько превозносимый, заслуживает не хвалы, а порицания. Когда враги извне потрясали твое царство, и без того еще не устроенное, ты спешил возводить в новом городе великолепные здания. Отселе все твои скорби. Ты истощал свое богатство, не заботясь ни об умножении населения, ни о возделании земли в своей области. Надлежало, напротив того, принять за единственное твердое основание силы великое число добрых граждан и землю, прилежно возделанную к их продовольствию. Сначала нужен был мир долговременный, чтобы дать время народу умножиться. Земледелие и установление мудрых законов долженствовали быть первым предметом твоих попечений. Но властолюбивое тщеславие привело тебя на край бездны. Для мнимого блеска ты подрывал истинное величие. Исправь эти погрешности, останови строить огромные здания, отвергни великолепие – пышный гроб твоего юного царства. Пусть народ отдохнет в покое. Пусть каждый в изобилии забудет труд и печали супружества. Ты царь, когда будет народ в твоей области. Могущество должно измеряться не пространством земли, но числом народа покорного. Дорога земля не обширная, но плодородная, когда она населена трудолюбивым и благонравным народом и когда народ любит тебя. Тогда ты будешь могущественнее, счастливее, славнее всех завоевателей, опустошающих царства.
– Что же мне сказать на предложение союзников? – спросил Идоменей. – Признать ли мне перед ними свою слабость? Я подлинно пренебрег не только земледелием, но и торговлей, по местному положению столь для нас выгодной. Все мои мысли обращались на сооружение великолепного города. Но, любезный Ментор! Должно ли мне подвергнуть себя посрамлению, обнаружить перед всеми царями свое неразумие? Если должно – я на все готов и не поколеблюсь, чего бы то мне ни стоило. Ты показал мне, что истинный царь, живущий не для себя, а для народа, обязанный приносить всего себя в жертву народу, должен предпочитать благо царства личной своей славе.
– Такие чувства достойны отца народа, – отвечал Ментор, – и по доблести, а не по суетному великолепию твоего города я узнаю в тебе прямо царское сердце. Но ты обязан щадить свою честь для пользы царства. Я приемлю все на себя: уверю союзников, что ты обязался восставить Улисса, если он еще жив, или сына его на престоле в Итаке, изгнав оттоле врагов их вооруженной рукой. Они сами увидят, что эта война требует сильного войска, и удовольствуются на первый случай малым пособием от тебя против Адраста.
Идоменей, слушая Ментора, был подобен человеку, освободившемуся от тяжкого бремени.
– Любезный друг! – говорил он ему, – ты спасешь мою честь и славу Салента, скрыв истощение юного города. Но как сказать, что я предположил послать войско в Итаку и возвратить престол Улиссу или сыну его, когда Телемак обязался идти на войну против дониян?
– Будь спокоен, – отвечал Ментор, – я не скажу неправды. Корабли твои, которых целью будет восстановление вашей торговли, пойдут к Эпирским берегам и принесут сугубую пользу: обратят к вашей пристани иностранных купцов, отгоняемых от Салента налогами, и соберут вести об Улиссе. Если он жив, то должен быть недалеко от морей, отделяющих Грецию от Италии: по слухам, он находился у феакиян. Но если бы наша надежда увидеть его была и тщетна, корабли твои и в таком случае окажут его сыну большую услугу: рассеют страх его имени в Итаке и во всех соседних странах, где молва давно погребла и его и Улисса. Враги дрогнут, изумленные неожиданным слухом, что он идет к ним, подкрепленный сильным союзником, Итака не дерзнет нарушить верности древним царям своим, а Пенелопа, утешенная, пребудет непреклонной к новому брачному союзу. Так ты будешь способствовать Телемаку в достижении цели его, между тем как он здесь заступит твое место в союзной рати против Адраста.
– Счастлив царь, руководимый мудрыми советами! – воскликнул Идоменей. – Друг мудрый и верный для государя полезнее победоносного воинства. Но он еще стократно счастливее, когда знает цену такого дара и умеет им пользоваться! Часто мы удаляем от себя людей мудрых и добродетельных, страшных нам добродетелью, и слушаем льстецов, не страшась от них вероломства. Я сам некогда был в таком заблуждении и расскажу тебе все свои бедствия, плоды внушений ложного друга, раболепствовавшего страстям моим в надежде воздаяния от меня ему равным раболепством.
Ментор легко уверил союзных царей, что Идоменей был обязан возложить на себя попечение о делах Телемака, между тем как он пойдет с ними в поход против общего неприятеля. С удовольствием они согласились иметь в своем войске сына Улиссова и с ним сто молодых витязей, которых царь назначил ему в сопровождение – цвет знаменитого критского юношества, спутников своих в изгнании. Ментор советовал Идоменею подать их на войну.
– Надлежит стараться, – говорил он, – о умножении народа в мирное время. Но чтобы покой не ослабил духа народного и ратное искусство не было оставлено в забвении, надобно посылать отличных юношей на службу под чуждыми знаменами. Они одни, без других тягостных усилий, могут поддерживать в народе соревнование к славе, охоту к оружию, презрение лишений, трудов, самой смерти, а с тем вместе и знание ратного дела.
Союзные цари оставили Салент, довольные Идоменеем, плененные мудростью Ментора, восхищенные новым сподвижником в лице Телемака. Он, напротив того, печальный сердцем, предчувствовал всю горесть разлуки со своим другом. Между тем, как цари, уходя из Салента, повторяли Идоменею клятвы в соблюдении вечного согласия, Телемак в объятиях Ментора обливал его слезами. «Не льстит меня, – говорил он ему, – гром победы и славы: одно во мне чувство – сокрушение о разлуке с тобой. Представляется мне то злополучное время, когда египтяне исторгнули меня из рук твоих, и я, изгнанный в пустыню, лишился надежды увидеть еще некогда единственного друга».
– Большое различие между тогдашней и нынешней нашей разлукой, – отвечал ему в утешение Ментор. – Теперь мы расстаемся по воле на короткое время, ты идешь за победными лаврами. Сын мой! Люби меня с меньшей нежностью, но с большей твердостью. Привыкай к моему отсутствию. Не навсегда я с тобой. Добродетель и мудрость, а не присутствие Ментора должны быть твоими наставницами.
Так говоря, богиня во образе Ментора приосенила сына Улиссова всемощным эгидом и влила в него дух совета и мудрости, дух неустрашимого мужества и благости, столь редко соединяющихся.
– Иди, – сказал ему Ментор, – в величайшие опасности, когда будет в том нужда и польза. Совсем не являться на поле боевом перед войском не так еще бесславно для государя, как бегать от опасностей в битвах. Мужество вождя никогда не должно затмеваться тенью сомнения. Если жизнь главы царства нужна народу, то гораздо еще ему нужнее слава об его доблести. Помни, что вождь должен быть образцом для подвластных. Пример его – душа всего войска. Не бойся опасностей, любезный Телемак! Пади посреди битвы, но никому не дай права усомниться в своем мужестве. Льстецы первые будут молить тебя не подвергаться неизбежным опасностям. Преткнешься, вняв их советам, – они же первые скажут о тебе втайне, что ты малодушен.
