Kitabı oku: «Поймай меня, если сможешь. Реальная история самого неуловимого мошенника за всю историю преступлений»

Frank W. Abagnale with Stan Redding

CATCH ME IF YOU CAN:

The True Story of a Real Fake

© 1980 by Frank W. Abagnale.

This translation published by arrangement with Broadway Books,

an imprint of the Crown Publishing Group, a division

of Penguin Random House LLC and with Synopsis Literary Agency.

© Филонов А.В., перевод на русский язык, 2017

© Коломина С., иллюстрации, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

I. Подлеток

Альтер эго человека – не более чем взлелеянный им собственный образ. Зеркало в моем номере парижского отеля «Виндзор» продемонстрировало мой излюбленный собственный образ: наделенный загадочным обаянием молодой пилот авиалайнера с чистой кожей, косой саженью в плечах и чрезвычайно ухоженный. Скромность не входит в число моих добродетелей. Да и сама добродетель в то время не входила в число моих добродетелей.

Удовлетворившись собственным обликом, я подхватил сумку, покинул номер и две минуты спустя стоял перед окошком кассира.

– Доброе утро, капитан, – теплым тоном поприветствовала кассирша.

Шевроны на моем форменном кителе ясно говорили, что я первый офицер, но уж таковы французы – приукрашивают все, кроме своих женщин, вина и искусства.

Я расписался в счете отеля, который она подвинула мне через окошко, хотел было уйти, но тут же обернулся, вынимая из внутреннего кармана кителя чек на жалованье.

– Ах да, вы не могли бы мне это обналичить? Ваша парижская ночная жизнь обобрала меня до нитки, а домой я попаду только через неделю, – горестно усмехнулся я.

Взяв чек «Пан Американ Уорлд Эйрвейз», она поглядела на сумму.

– Уверена, капитан, что могли бы, но мне нужно получить одобрение начальника на такую большую сумму. – Она направилась в кабинет позади нее, через минутку вернулась с довольной улыбкой и протянула мне чек для подписи. – Как я понимаю, вы предпочтете американские доллары? – справилась она и, не дожидаясь ответа, отсчитала мне 786 долларов 73 цента банкнотами и звонкой монетой янки. Пятидесятидолларовую купюру я с улыбкой подвинул обратно:

– Был бы искренне благодарен, если бы вы взяли на себя труд позаботиться о нужных людях, раз уж я был столь беззаботен.

– Разумеется, капитан, – просияла она. – Вы очень добры. Безоблачного вам неба и мягкой посадки. Навещайте нас снова.

Я взял такси до Орли, велев водителю высадить меня у входа TWA¹. Без остановки миновав билетную кассу TWA в вестибюле, я предъявил свою лицензию FAA² и удостоверение сотрудника «Пан-Ам» представителю компании TWA по обеспечению полетов. Он сверился со своим манифестом.

– Ладно, второй пилот Фрэнк Уильямс, эстафетой следующий в Рим. Уяснил. Заполните это, будьте добры, – вручил он мне знакомый розовый бланк для некоммерческих пассажиров.

Я вписал нужные данные, потом, подхватив свою сумку, направился к турникету таможни с табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ ЭКИПАЖЕЙ». Начал было закидывать сумку на стойку, но инспектор – морщинистый старичок с жиденькими усиками, – узнав меня, взмахом руки дал знак проходить.

Когда я зашагал к самолету, за мной увязался мальчонка, беззастенчиво с восторгом воззрившийся на мой мундир, сверкающий золотыми шевронами и прочими регалиями.

– Вы пилот? – с британским акцентом полюбопытствовал он.

– Не-а, всего лишь пассажир, как и ты, – ответил я. – Пилот я только на самолетах «Пан-Ам».

– Вы пилотируете семьсот седьмые?

– Было дело, но раньше, – покачал я головой. – Сейчас я на Ди-Си-восьмых.

Я люблю детишек. Этот паренек напомнил мне меня самого парой лет раньше.

Когда я ступил на борт самолета, встретившая меня привлекательная стюардесса-блондинка помогла мне уложить сумку в отсек для багажа экипажа.

– В этом рейсе мы под завязку, мистер Уильямс, – сообщила она. – Вы обставили двоих других парней, претендовавших на откидное сиденье. Кабину буду обслуживать я.

– Мне только молока, – отозвался я. – И я не буду в претензии, если вам будет недосуг. Безбилетники не смеют претендовать на большее, чем бесплатная поездка.

И нырнул в кабину. Первый и второй пилоты вкупе с бортинженером занимались предполетной проверкой бортовых систем и приборов, но любезно прервались при моем появлении.

– Привет, я Фрэнк Уильямс, «Пан-Ам», и не хочу вам мешать, – произнес я.

– Гэри Джайлс, – сказал пилот, протягивая руку, и кивнул на двоих других: – Билл Остин, номер два, и Джим Райт. Рады вашей компании.

Обменявшись рукопожатиями с двумя остальными летчиками, я опустился на откидное сиденье, предоставив им заниматься своим делом.

Не прошло и двадцати минут, как мы уже были в воздухе. Джайлс поднял 707-й на высоту 30 тысяч футов, сверился с приборами, дал отбой связи с вышкой в Орли, отстегнул ремни и выбрался из кресла. И, с небрежной тщательностью смерив меня взглядом с головы до ног, указал на свое место.

– Почему бы вам немного не подержаться за рога, Фрэнк? А я пока схожу покручусь среди платных пассажиров.

Его предложение было жестом вежливости, порой проявляемой по отношению к летящим эстафетой пилотам конкурирующих авиалиний. Опустив фуражку на пол кабины, я скользнул в командирское кресло, чрезвычайно отчетливо осознавая, что в мои руки вверены 140 жизней, считая и мою собственную.

Остин, принявший управление, когда Джайлс покинул свое место, уступил его мне, широко улыбнувшись:

– Судно ваше, капитан.

Я без отлагательств перевел гигантский реактивный лайнер на автопилот, адски уповая, что гаджет работает, потому что сам я не сумел бы управлять даже воздушным змеем.

Я не то что не был пилотом «Пан-Ам», я вообще не был пилотом. Я был самозванцем, одним из самых разыскиваемых преступников на четырех материках, и в это самое время прокручивал свою аферу, водя добрых людей за нос.

Я побывал миллионером добрых два с половиной раза еще до того, как мне стукнуло двадцать один. И все деньги до последнего цента добыл воровством, тут же промотав на охапки шмоток, изысканные блюда, шикарные апартаменты, фантастических лисичек, дивные тачки и прочие плотские радости. Я кутил во всех столицах Европы, нежился на солнышке на всех знаменитых пляжах и сибаритствовал в Южной Америке, на южных морях, на Востоке и в самых благополучных уголках Африки.

Впрочем, такая жизнь была отнюдь не благостной. Не могу сказать, что постоянно держал палец на тревожной кнопке, но отмотал в своих кроссовках немало миль. Я невесть сколько раз смывался через боковые двери, по пожарным лестницам и по крышам.

За пять лет я в спешке побросал больше шмоток, чем большинство людей успевает купить за всю жизнь. Я был куда более склизким, чем эскарго под сливочным маслом.

Как ни странно, преступником я себя отнюдь не считал. Конечно, я им был, и факт этот осознавал. Власти и репортеры называли меня одним из хитроумнейших блинопеков, кидал, кукольников и ломщиков, мошенником такого калибра, что запросто тянул на премию «Оскар». Жуликом и аферистом я был жуть каким одаренным. Порой я и сам диву давался иным из своих перевоплощений и надувательств, но не предавался самообольщению ни на миг. Я всегда осознавал, что я Фрэнк Абигнейл-младший, что я кидала и фальсификатор, и если когда меня и поймают, удостоят отнюдь не «Оскаром», а солидным сроком.

И был прав. Я отбыл срок во французском каземате, чалился на нарах в шведском цугундере и очистился от всех моих американских грехов в Питерсберге в штате Виргиния, в федеральной тюряге. Пребывая в последней из тюрем, я добровольно подвергся психологическим исследованиям, проводившимся криминалистом-психиатром Виргинского университета. Он добрых два года устраивал мне разного рода письменные и устные тесты, в ряде случаев прибегая к инъекциям сыворотки правдивости и к проверкам на полиграфе³.

Мозгоправ пришел к заключению, что у меня очень низкий криминальный порог. Иначе говоря, в первую голову преступления – не моя стезя.

Один из нью-йоркских копов, в доску расшибавшийся, чтобы поймать меня, прочитав этот отчет, только фыркнул.

– Этот психушный докторишка пудрит нам мозги, – презрительно бросил он. – Этот мазурик берет несколько сотен банков, выносит из половины отелей мира все, кроме простынок, обставляет все авиалинии в небесах, и большинство их стюардесс в том числе, втюхивает столько липовых чеков, что хватит оклеить все стены в Пентагоне, затевает собственные сраные колледжи и университеты, выставляет половину копов в двадцати странах полными отморозками, попутно воруя больше двух миллионов долларов, и после этого у него низкий криминальный порог?! А что бы он сделал, будь у него высокий криминальный порог, обчистил бы Форт-Нокс⁴, что ли?

Этот же детектив заявился ко мне с газетой, потому что мы уже успели стать дружелюбными противниками.

– Ты ведь надул этого мозгоправа, а, Фрэнк?

Я поведал ему, что отвечал на каждый заданный вопрос со всей возможной правдивостью, что выполнял каждый данный мне тест честно, как только мог, но его не убедил.

– Нетушки, – заявил он, – этих федералов ты обдурить можешь, но только не меня. Ты обжулил этого мозгокопальщика. – Он покачал головой. – Да тебе родного отца надуть, как два пальца об асфальт, Фрэнк.

Родного отца я уже надул. Мой отец стал вехой, первым банком, который я сорвал. У папы была одна черта, необходимая для идеального лоха, – слепое доверие, и я развел его на 3400 долларов. Тогда мне было всего пятнадцать.

Родился и первые шестнадцать лет я провел в нью-йоркском Бронксвилле. Я был третьим из четверых детей и тезкой собственного папы. Если бы я хотел жульнически давить на жалость, я бы сказал, что был порождением распада семьи, потому что мои родители разошлись, когда мне было двенадцать. Но этим я бы только возвел на своих родителей напраслину.

Больше всех от раскола, а там и развода, пострадал папа. Он искренне любил маму. С моей матерью, Полетт Абигнейл – франко-алжирской красавицей, папа познакомился во время армейской службы в Оране в период Второй мировой войны. Маме тогда было только пятнадцать, а папе двадцать восемь, и хотя в то время такая разница в возрасте выглядела несущественной, мне всегда казалось, что она сыграла свою роль в разрыве их брака.

После демобилизации папа открыл собственный бизнес в Нью-Йорке – магазин канцтоваров на углу Сороковой и Мэдисон-авеню, который назвал «Грамерсиз». И очень преуспел. Мы обитали в большом роскошном доме, и хотя и не были сказочно богаты, но жили в достатке. В детские годы мои братья, сестра и я не знали недостатка ни в чем.

О серьезных неладах между родителями ребенок зачастую узнает последним. Я знаю, что в моем случае это действительно так, и не думаю, что братья и сестра были осведомлены хоть капельку больше моего. Мы думали, мама довольна своей ролью домохозяйки и матери, и это соответствовало истине – в какой-то мере. Но папа был не просто преуспевающим бизнесменом. Он проявлял немалую активность и в политике, являясь одним из членов республиканской партии в административном округе Бронкса. Он был экс-президентом Нью-йоркского атлетического клуба, и уйму времени проводил там со своими деловыми и политическими корешами.

А еще папа был увлечен морской рыбалкой. Он вечно летал то в Пуэрто-Рико, то в Кингстон, то в Белиз или какой-нибудь другой курорт на Карибах ради рыболовных экспедиций в открытое море. Маму с собой он никогда не брал, а следовало бы. Моя мама стала феминисткой еще до того, как Глория Стейнем⁵ сообразила, что ее «Мэйденформ» прекрасно горит. И вот однажды, вернувшись с вылазки за марлинами, папа обнаружил, что его домашний садок пуст-пустехонек. Мама собрала вещи и переехала вместе с нами, тремя мальчиками и сестренкой, на квартиру. Мы были малость озадачены, но мама спокойно растолковала, что они с папой больше не подходят друг другу и предпочли жить порознь.

Во всяком случае, жить порознь предпочла она. Папу мамин поступок шокировал и ранил в самое сердце. Он умолял ее вернуться, обещал стать прекрасным мужем и отцом, клялся урезать свои эскапады в открытое море. Предлагал даже поставить крест на политической деятельности. Мама слушала, но ничего не обещала. И скоро стало очевидно – если и не папе, то мне-то уж точно, – что идти на мировую она вовсе не собирается. Она поступила в Бронкский зубоврачебный колледж, чтобы выучиться на зубного техника.

Папа не сдавался. Наведывался к нам на квартиру при каждом удобном случае, умоляя, умасливая, упрашивая и улещивая ее. Порой он выходил из себя.

– Черт побери, женщина, нешто ты не видишь, что я люблю тебя! – ревел он.

Разумеется, на нас, мальчиках, эта ситуация не могла не сказаться. В частности, на мне. Я любил папу. Я был с ним ближе всех, и он то и дело пускал меня в ход в своей кампании по отвоеванию мамы. «Потолкуй с ней, сынок, – просил он меня. – Скажи ей, что я ее люблю. Скажи ей, что нам всем будет лучше, если мы будем жить вместе. Скажи, что тебе будет лучше, если она вернется домой, что всем детям будет лучше».

Он давал мне подарки для мамы и натаскивал меня в произнесении речей, призванных сломить сопротивление матери.

В качестве юного Джона Олдена⁶ для отца в роли Майлза Стэндиша⁷ и матери как Присциллы Маллинз⁸, я потерпел полнейшее фиаско. Обжулить мою мать было невозможно. А папа, пожалуй, сам же вырыл себе яму, потому что маме пришлось очень не по душе, что он использовал меня вместо пешки в их матримониальных шахматах. Она развелась с папой, когда мне было четырнадцать.

Папа был совсем раздавлен. Я был огорчен, потому что искренне хотел, чтобы они снова сошлись. Надо отдать папе должное, уж если он полюбил женщину, то полюбил навсегда. Он так и тщился добиться расположения мамы до самой своей смерти в 1974 году.

Когда мама наконец развелась с отцом, я вызвался жить с папой. Мама от моего решения была не в восторге, но я чувствовал, что папа нуждается хоть в одном из нас, что он не должен оставаться один-одинешенек, и убедил ее. Папа обрадовался и проникся благодарностью. Лично я в этом решении не раскаялся ни разу, а вот папа, наверно, о нем пожалел.

Жизнь с отцом оказалась совершенно другой песней. Я провел уйму времени в ряде шикарнейших нью-йоркских салунов. Я узнал, что бизнесмены не только тешат себя тремя порциями мартини за ланчем, но и заливают за воротник прорву ерша за бранчем, а еще уговаривают десятки виски с содовой за обедом. Политики, как я быстро заметил, тоже куда лучше ухватывают мировые события и шире распахивают свои кормушки, когда держатся за бурбон со льдом. Папа заключал уйму своих сделок и совершил изрядное количество политических маневров, не отходя от стойки бара, пока я ждал неподалеку. Поначалу пьянство отца меня беспокоило. Я вовсе не считал его алкоголиком, но выпить он был здоров, и я тревожился. И все же я ни разу не видел его пьяным, хотя пил он непрерывно, и через какое-то время я решил, что у него иммунитет на горькую.

Я был очарован папиными коллегами, друзьями и знакомыми. Они являли взору весь спектр социальных слоев Бронкса – политических шестерок, легавых, профсоюзных боссов, представителей деловой администрации, дальнобойщиков, подрядчиков, биржевых маклеров, клерков, таксистов и промоутеров. Словом, от и до. Некоторые будто сошли прямо со страниц Дэймона Раньона⁹.

Проболтавшись так при папе с полгода, я стал тертым калачом и стреляным воробьем. Не совсем то образование, какое уповал дать мне папа, но другого в шалманах не получишь.

Папа пользовался немалым политическим влиянием. Я изведал это, когда принялся прогуливать уроки, тусуясь с окрестными проблемными подростками. Они вовсе не были членами шайки или типа того. Они не были замешаны ни в чем серьезном – просто ребята из трудных семей, домогавшиеся внимания хоть с чьей-нибудь стороны, пусть даже инспектора по делам несовершеннолетних. Может, как раз потому-то я и начал шляться с ними. Наверно, я и сам жаждал внимания. Мне хотелось, чтобы мои родители снова сошлись, и в то время мне смутно мнилось, что если я буду вести себя как малолетний преступник, это может послужить почвой для воссоединения.

В роли малолетнего преступника я не очень-то преуспел. По большей части, тыря конфеты и пробираясь в кино без билета, я чувствовал себя круглым дураком. Я был куда более зрелым, чем мои кореша, и куда более крупным. В пятнадцать лет физически я был полностью развит – шести футов ростом и 170 фунтов весом¹⁰; пожалуй, большинство выходок так легко сходило нам с рук как раз потому, что при взгляде на нас люди принимали меня за учителя, пасущего группу учеников, или старшего брата, приглядывающего за малышней. Порой и у меня самого складывалось такое же впечатление, и зачастую их ребячливость действовала мне на нервы.

Но что досадовало меня больше всего, так это нехватка у них стиля. Я довольно рано узнал, что шиком восхищаются все. Почти на любой промах, грех или преступление взирают куда снисходительней, если таковой совершен с шиком.

Эта шпана не могла даже угнать автомобиль как следует. В первый раз подорвав тачку, они заехали за мной, и не успели мы проехать и милю, как нас остановила патрульная машина. Эти отморозки укатили машину с подъездной дорожки, пока владелец поливал собственный газон. Все мы угодили на курорт для малолетних.

Папа не только вытащил меня, но и позаботился, чтобы все упоминания о моем участии в этом инциденте из документов исчезли. Это политиканское фокусничество в будущие годы лишило множество копов сна. Даже слона найти легче, если взять его след с самого начала охоты.

Папа меня не корил.

– Все мы допускаем ошибки, сынок, – сказал он. – Я понимаю, что ты пытался сделать, но ты взялся не с того конца. По закону ты еще ребенок, хотя вымахал с мужчину. Пожалуй, тебе пора и мыслить по-мужски.

Я расстался с прежними приятелями, снова стал регулярно посещать школу и устроился на неполную ставку экспедитором одного склада в Бронксвилле. Папу это обрадовало – обрадовало настолько, что он купил мне «Форд» с пробегом, который я прокачал, превратив в настоящую ловушку для лисок.

Если мне на кого и возлагать вину за свои будущие нечестивые поступки, то на этот «Форд».

Этот «Форд» разорвал все нравственные фибры моей души. Он свел меня с девушками, и я потерял голову на добрых шесть лет. Это были чудесные годы.

Несомненно, в жизни мужчины есть и другие периоды, когда либидо затмевает его здравомыслие, но ничто так не давит на префронтальные доли, как постпубертатные годы, когда в голове творится кавардак и каждая встречная роскошная цыпочка только увеличивает напор. Конечно, в свои пятнадцать лет я кое-что знал о девочках. Они устроены иначе, чем мальчишки. Но не знал почему, пока однажды, остановив свой прокачанный «Форд» на красный свет, не заметил девушку, уставившуюся на меня и на мой автомобиль. Заметив, что привлекла мое внимание, она проделала глазами нечто эдакое, тряхнула передом и извернулась задом, и внезапно я захлебнулся собственными мыслями. Она сломила плотину. Не помню, ни как она оказалась в машине, ни куда мы отправились после этого, но помню, что она вся была шелковой, мягкой, уютной, теплой, благоухающей и абсолютно восхитительной, и я понял, что нашел контактный спорт, которым могу искренне наслаждаться. Она вытворяла со мной такое, что могло бы увлечь колибри прочь от гибискуса и заставить бульдога порвать цепь.

Меня отнюдь не впечатляют современные тома о женских правах в спальне. Когда Генри Форд изобрел «Модель Т», женщины сбросили свои панталоны и секс стал доступным на дорогах.

Женщины стали моим единственным пороком. Я ими упивался. Мне их всегда было мало. Я просыпался с мыслью о девушках. Я засыпал с мыслью о девушках. Сплошь обаятельных, длинноногих, головокружительных, фантастических и чарующих. Я пускался в изыскательские экспедиции за девушками на рассвете. Я выбирался ночью, чтобы рыскать в их поисках с фонариком. Дона Жуана донимало лишь легкое тепло по сравнению с пожиравшим меня жаром. Я был одержим кисками.

После первых стычек я тоже стал обаятельным любовником. Девушки вовсе не обязательно разорительны, но даже самая резвая фройляйн время от времени рассчитывает на гамбургер и «колу» – просто для поддержания сил. Я же едва зарабатывал на хлеб, так где уж там думать о масле. Мне нужно было изыскать способ потрясать мошной.

Я воззвал к папе, понятия не имевшему о моем открытии девушек и сопутствующих им радостей.

– Папа, очень клево, что ты дал мне машину, и я чувствую себя дебилом, прося о большем, но у меня проблемы с этой машиной, – взмолился я. – Мне нужна кредитная карточка на бензин. Мне платят лишь раз в месяц, а со всеми школьными ланчами, походами на матчи, свидания и всякое такое у меня порой не хватает бабок, чтобы заплатить за бензин. Я постараюсь оплачивать счета самостоятельно, но обещаю не злоупотреблять твоей щедростью, если ты позволишь мне завести карточку на бензин.

Я был речист, как ирландский барышник, и в тот момент вполне искренен. Поразмыслив над просьбой пару минут, папа кивнул.

– Ладно, Фрэнк, я тебе верю, – с этими словами он извлек из бумажника свою карточку «Мобил». – Бери эту карточку и пользуйся. Отныне я больше не стану расплачиваться с помощью «Мобил». Это будет твоя карта, и в разумных пределах оплачивать счета должен будешь ты, когда они будут приходить. Я не буду тревожиться, что ты обманешь мое доверие.

А следовало бы. В первый месяц уговор сработал как часы. Когда пришел счет «Мобил», я оплатил платежное поручение на означенную сумму и отправил его нефтяной компании. Но этот платеж обобрал меня до нитки, и я снова оказался повязан по рукам и ногам в своих неустанных исканиях девушек. Во мне начала закипать досада. Как ни крути, стремление к счастью – неотчуждаемая американская привилегия, не так ли? Я чувствовал себя лишенным своих конституционных прав.

Кто-то однажды сказал, что честный человек – фикция. Наверное, автор этого высказывания был мошенником. Это излюбленный аргумент прощелыг. По-моему, уйма народу представляет себя в роли суперпреступников, международных похитителей бриллиантов или что-то типа того, но все это ограничивается их фантазиями. Я думаю, еще уйма народу время от времени испытывают настоящее искушение совершить преступление, особенно если можно хорошо погреть руки, да притом им кажется, что их с этой аферой не увяжут. Обычно такие люди искушению не поддаются. Им присуще прирожденное восприятие добра и зла, и верх берет здравый смысл.

Но есть и тип личностей, чье стремление к первенству попирает рассудок. Определенные ситуации провоцируют их точно так же, как альпиниста высокий пик – одним лишь фактом своего существования. Добро и зло в расчет не входят, да и последствия тоже. Эти люди считают преступление своего рода игрой, и целью является не только барыш; успех предприятия куда важнее. Разумеется, если прибыль будет обильной, это тоже приятно.

Эти люди – гроссмейстеры преступного мира. Как правило, они наделены гениальным интеллектом, и их воображаемые кони и слоны всегда атакуют. Шанс получить мат они даже не рассматривают. Их неизменно поражает, когда их облапошивает коп со средним уровнем интеллекта, а этого копа неизменно поражают их мотивы. Преступление вместо головоломки? О господи!

Но меня на первое мошенничество толкнул отнюдь не дух соперничества. Я нуждался в деньгах, да еще как! Всякий, кто хронически помешан на девушках, нуждается во всей финансовой поддержке, какая только доступна. Впрочем, я даже особо не парился из-за нехватки средств, когда в один прекрасный день остановился на заправке «Мобил» и углядел большой плакат перед стойкой с шинами. «ПОСТАВЬТЕ СВОЮ ПОДПИСЬ НА ЧЕКЕ “МОБИЛ”, И МЫ ПОСТАВИМ КОМПЛЕКТ ШИН НА ВАШУ МАШИНУ», – гласил плакат. Тогда-то я впервые и смекнул, что карточка «Мобил» годится не только для бензина и масла. Шины мне не требовались – на «Форде» они были практически новые, – но пока я разглядывал плакат, меня внезапно озарила четырехходовая комбинация. «Черт, а ведь это даже может сработать», – подумал я.

Выбравшись из машины, я направился к заправщику, попутно являвшемуся и владельцем заправки. Благодаря множеству пит-стопов, которые я делал на этой заправке, мы с ним состояли в шапочном знакомстве. Бизнес на этой не слишком оживленной заправке шел ни шатко ни валко. «Я бы зарабатывал больше, если бы просто работал на заправке, а не рулил ею», – пожаловался он как-то раз.

– Во сколько мне обойдется комплект белобоких? – поинтересовался я.

– Для этой машины – 160 долларов, но у вас хороший комплект покрышек, – возразил он, устремив на меня взор, красноречиво говоривший, что он чутьем угадал намечающееся предложение.

– Ага, новые шины мне вообще-то не нужны, – согласился я. – Но у меня сейчас отчаянная денежная чахотка. Знаете, что я сделаю? Я куплю комплект этих шин по этой карте. Только шины не возьму. Вместо них вы дадите мне 100 долларов. Шины останутся у вас, а когда мой папа заплатит за них «Мобилу», вы получите свою долю. Вы с самого начала не в накладе, а когда продадите шины, все 160 долларов пойдут в ваш карман. Что скажете? У вас будет денег как грязи, чувак.

Он вглядывался в меня с огоньком раздумчивой алчности в глазах.

– А что скажет ваш старик? – настороженно полюбопытствовал он.

– Он на мою машину даже не смотрит, – пожал я плечами. – Я сказал ему, что мне нужны новые шины, и он велел мне взять их по карте.

Но он никак не мог отделаться от сомнений.

– Дайте поглядеть ваши права. Может, карточка краденая, – сказал он. Я вручил свои юношеские права, где значилась та же фамилия, что и на карте.

– Тебе всего пятнадцать? Выглядишь ты на десять лет старше, – сказал владелец заправки, возвращая их мне.

– У меня за плечами много миль, – улыбнулся я.

Он кивнул.

– Надо позвонить в «Мобил» и получить одобрение, это обязательно при любой крупной покупке. Если дадут добро, то мы договорились.

С заправки я выкатил с пятью двадцатками в бумажнике. Я был просто пьян от счастья. Поскольку я еще не отведал вкус первого глотка алкоголя, я не мог сравнить это ощущение, скажем, с кайфом от шампанского, но это было самое восхитительное чувство, какое я когда-либо испытывал на переднем сиденье автомобиля.

По правде говоря, собственная сметка ошеломила меня. Если это удалось один раз, то почему бы не удасться дважды? Удалось. В следующие несколько недель эта уловка срабатывала столько раз, что я и счет потерял. Уж и не помню, сколько комплектов шин, сколько аккумуляторов, сколько других автомобильных аксессуаров купил на эту кредитную карту, а потом продал обратно за часть первоначальной стоимости. Я наведался на каждую заправку «Мобил» в Бронксе. Порой я просто подбивал заправщика дать мне десятку, выписав чек за бензин и масло на 20 долларов. Я истер карточку «Мобил» этой аферой до дыр.

Естественно, я профукал все это на телок. Поначалу я исходил из допущения, что раз мои удовольствия субсидирует «Мобил», то какого черта? А потом в почтовый ящик опустили счет за первый месяц. Конверт был нашпигован чеками за покупки почище рождественского гуся. Поглядев на итоговую цифру, я задумался, не податься ли в монастырь, потому что вдруг сообразил, что «Мобил» ожидает оплаты счета папой. До тех пор мне как-то не приходило в голову, что в этой игре в роли лоха может оказаться папа.

Я бросил счет в мусорную корзину. Второе уведомление, пришедшее через две недели, тоже отправилось в мусор. Я думал было, не предстать ли перед папой с признанием, но не набрался храбрости. Понимал, что рано или поздно он это выяснит, но решил, что лучше уж ему это сообщит кто-нибудь другой.

Самое поразительное, что, ожидая встречи на высшем уровне между отцом и «Мобил», я отнюдь не угомонился. Я продолжал проворачивать аферу с кредитной картой, тратя башли на милых дам, хоть и осознавал, что облапошиваю папу. Воспаленное половое влечение угрызений совести не знает.

В конце концов, следователь «Мобил» настиг папу в магазине.

– Мистер Абигнейл, вы держатель нашей карты уже пятнадцать лет, и мы ценим вас. У вас наивысший кредитный рейтинг, вы ни разу не запаздывали с платежами, и я здесь не затем, чтобы скандалить из-за вашего счета, – извиняющимся тоном поведал он папе, слушавшему с недоумевающим видом. – Нам просто интересно, сэр, и хотелось бы узнать одну вещь. Просто как, черт побери, вам удалось накрутить счет на 3400 долларов за бензин, масло, аккумуляторы и шины для одного «Форда» 1952 года всего за три месяца? За последние шестьдесят дней вы поставили на эту машину четырнадцать комплектов шин, купили двадцать два аккумулятора за последние девяносто дней, а галлона бензина вам едва хватает на две мили. Мы даже подумали, что у вас на этой треклятой штуковине нет поддона картера… Вам не приходило в голову обменять этот автомобиль на новый, мистер Абигнейл?

Папа был огорошен.

– Да я даже не пользуюсь своей картой «Мобил». Ею пользуется мой сын, – сказал он, немного придя в себя. – Должно быть, тут какая-то ошибка.

Следователь «Мобил» выложил перед папой несколько сотен чеков «Мобил». И каждый был подписан моей рукой.

– Как он это сделал?! И почему?! – воскликнул папа.

– Не знаю, – ответил агент «Мобил». – Почему бы нам не спросить у него самого?

И спросили. Я сказал, что не имею об этой авантюре ни малейшего понятия, но не убедил ни одного из них. Я ожидал, что папа будет в ярости, но он был больше озадачен, чем рассержен.

– Послушай, сынок, если ты скажешь нам, как это сделал и почему, мы обо всем забудем. Не будет никакого наказания, и я оплачу счета, – пообещал он.

По моему мнению, папа был грандиозным мужиком. Он не солгал мне ни разу в жизни. И я тут же раскололся.

– Это девчонки, папа, – вздохнул я. – Они творят со мной странные штуки. Я не могу это объяснить.

Папа и следователь «Мобил» понимающе кивнули. Папа с сочувствием положил ладонь мне на плечо.

– Не тревожься из-за этого, мальчик. Эйнштейн тоже не мог этого объяснить.

Если папа и простил меня, то мама нет. Мама искренне расстроилась из-за этого инцидента, а вину за мои проступки взвалила на отца. Она по-прежнему числилась моим юридическим опекуном и решила вывести меня из-под папиного влияния. Хуже того, по совету одного из отцов, работавших в Католической благотворительности¹¹, к каковой всегда была причастна и моя матушка, она отправила меня в частную школу КБ для проблемных мальчиков в Порт-Честере, штат Нью-Йорк.

На роль колонии для малолетних эта школа не тянула, представляя собой скорее шикарный лагерь, нежели исправительное заведение. Я жил в опрятном коттедже вместе с шестью другими мальчиками, и помимо того факта, что я был ограничен территорией кампуса и находился под постоянным надзором, никаких тягот я не испытывал.