Kitabı oku: «Я – убийца», sayfa 4
«Может, из жратвы чего-нибудь прихватить? — заботливо подумал он. — Поганые соседские оглоеды опять, наверное, обобрали ее подчистую?»
Но не решился на такой подвиг. Исключительно по причине сходства поступка с опостылевшей семейной жизнью. А не из жадности. Если покупать все необходимое и нужное по хозяйству, как домой, то исчезнет желанная романтичность, загадочность и непредсказуемость свидания. Просто получится — две семьи. И все. Двойная тоска и двойная мерзость быта.
У Зойки соседских гостей не оказалось. Она сама открыла — заспанная, измученная.
— Ну ты мне и устроил! — зло прошипела она. — Я как в аду. Уже ничего не соображаю. Вчера на симпозиум филинологов опоздала. Ни причесаться, ни постирать, ни погладить! Я уже не говорю про питание. Поставила картошку жариться, а они сожрали прямо со сковородки. Извините, говорят, а мы думали, что вы — его жена. А на симпозиум кошатников как ведьма прискакала… Мне говорить надо, а я про соседа думаю. Он меня убьет. Или я укокошу кого-нибудь из его гостей. Чтоб другим неповадно было жрать чужое.
— Я с ним еще поговорю! — Борис, хорошо зная, что тот в командировке, решительно направился к соседской двери. — Что ты себе позволяешь? Ведь я же предупреждал тебя! Все, больше никаких церемоний!
— Сейчас он в командировке. Отправился с дружеским визитом в братскую Чувашию. А я отсыпаюсь. Пока никого нет. Спать, спать, спать…
— Я тебе помогу, — Борис снял пиджак и туфли. — Мне сегодня не надо рано уходить.
Зойка села на диван, раскрыла коробку конфет.
— Ты бы лучше водки принес, — сказала она, сонно разглядывая этикетку на бутылке шампанского. — Знаешь ведь, что я шипучее не люблю.
— Да, — вздохнул Борис, понимая, что веселья, увы, и здесь не получится. — А ты это попробуй. Тебе понравится.
Он, громко выстрелив, откупорил бутылку и налил с бурной пеной в две чайные чашки.
— Ты просто волшебник! — Немножко отпив, Зойка без чувств повалилась на подушки. — Укрой меня пледом, — тихо попросила она. — А уходить будешь, не захлопывай дверь. И закрой своим ключом… И проверь. Покрепче. Чтоб его родственнички не налезли. Надо бы дустом все засыпать. Чтоб не приползали…
— Спи, моя милая. Спи, — разочарованно сутулится Борис, укрывая хозяйку. — Все у нас будет хорошо. Это временная ерунда. Все можно изменить. Все изменится к лучшему. Вот увидишь.
Он на цыпочках отошел к окну и, усевшись на подоконнике спиной к догорающему закату, снова углубился в свой потрепанный квартирный блокнот, разыскивая среди подчеркнутых, перечеркнутых, помеченных цветными фломастерами адресов, номеров телефонов, фамилий, имен, дат и названий риэлторских фирм счастливые, заветные варианты лучшей жизни — для всех!
Глава 8
На следующее утро Юрий Гордеев пораньше отправился на киностудию. Ехать было недалеко, но он выехал за час, учитывая возможные пробки и трудности с парковкой, о которых заботливо предупредил Вадим Викторович.
Вчерашний вечерний разговор с Локтевым по телефону, как и ожидалось, был простым и легким. Вадим Викторович, узнав о предложении инвесторов, кажется, даже обрадовался, что у него появились такие влиятельные и мощные союзники.
С видимой стороны ситуация предельно упростилась: съемочный период закончен, кинокартина отснята, осталось смонтировать и озвучить, близится, а кое для кого уже и прошел заветный час расплаты… Пройдошная Татьяна Федоровна рассчитывает свести к минимуму возможные выплаты. И исключить совладельцев. По максимуму.
Но по некоторым вскользь брошенным замечаниям Вадима Викторовича можно предположить, что невидимая часть проблемы таит в себе опасные неожиданности. Работать без законного документального оформления отношений одинаково опасно для обеих сторон. Что там она наворочала? Что придумал ее юрист? У нее положение явно провальное. Ужасающее! Но она же занимается этим, что-то делает! И какими деньжищами ворочает! Что-то ее держит. Или кто-то. Надо с людьми встретиться, потолковать. И незаметно определиться, с кем имеем дело? Кто стоит за ней? Если получится…
В любом случае бумажной работы предстоит много. И хотя сумма гонорара от увеличения количества клиентов значительно не умножилась… Зато уверенность в ее получении — упрочилась. Многократно. Эти парни шутить не будут.
— А сумма, — вслух закончил свои рассуждения Гордеев, выруливая к студии, — вовсе не так уж… А очень даже! Симпатична!
На проходной ему по паспорту выдали разовый пропуск и объяснили, как пройти в административный корпус.
Немного поблуждав по огромной территории, Юрий все-таки нашел «главную площадь» и здание «с термометром».
На третьем этаже стены коридора увешаны красивыми фотографиями. Знакомые лица любимых актеров в любимых и знакомых фильмах.
По обе стороны коридора за полураскрытыми дверями видны современные офисы, везде полно народа — все спорят о чем-то, доказывают, ругаются. Мерцают мониторы компьютеров, строчат принтеры, факсы.
Совершенно неожиданно навстречу Юрию вышел высокий молодой эсэсовец в парадном мундире, увешанном Железными крестами. Кивнув изумленному Гордееву, как знакомому, он зычно крикнул за спину:
— Изыди, окаянный! Не мешай текст учить.
Затем двое причудливых, иностранных наверное, студентов проволокли носилки с помятыми и в некоторых местах насквозь пробитыми картонными арбузами.
Комната киногруппы «Отелло» находилась почти в самом конце коридора. Гордеев вежливо постучал, открыл.
В просторной комнате на диванах собралось человек десять. И все они угрюмо уставились на входящего Гордеева.
— Извините, — видя смущение гостя, навстречу ему поднялась полная румяная девушка. — У нас тут… Вы первый, наверное, кто постучал в эту дверь.
— Отнюдь! — энергично возразил ей морщинистый старичок из-за стола. — Я сам видел, как незабвенный Яншин, замечтавшись в коридоре, нечаянно постучал и спросил позволения войти! А было это… Это случилось… Кажется, в пятьдесят пятом.
Румяная девушка работала на картине ассистентом режиссера по актерам. Как минимум два поколения ее предков были здешними кинематографистами и работали на этой крупнейшей отечественной кинофабрике. Здесь все знали ее с самого детства. И поэтому в любом цеху, в любой лаборатории или в мастерской к ней относились как к своей, как к родной. Собственно говоря, основой студии, ее прочным фундаментом как раз и являются именно эти люди, прочно вросшие корнями в эти прокуренные коридоры, в долгие экспедиционные скитания по вагонам и общагам, по степям, лесам и морям, вросшие в пыль и краску фанерных декораций, в жаркий свет просторных павильонов, в редкие премьерные выходы в Дом кино.
Чернорабочие киноискусства испытующе разглядывали адвоката Гордеева, как посланца из далекого будущего.
— Вы по нашему делу? Будете разбираться с договорами? Нас предупредили. Но я смогла собрать только вот… У нас же съемочный период закончился. Основная группа разбрелась по другим фильмам. Операторы, гримеры, костюмеры, бутафоры… Вот, только осветители… Проходите, — румяная девушка пригласила Гордеева на специально подготовленный стул перед столом.
— Может быть, вам удобнее за столом? — не очень охотно приподнялся старичок. — Вы же будете записывать.
— Если позволите, я включу диктофон? — Гордеев удобно расположился по эту сторону стола.
— Да хоть радиостанцию, — старичок нетерпеливо потер руки и потянулся к выставленному диктофону. — Разрешите произнести краткое вступительное слово? От имени трудового коллектива нашей кинофабрики.
— Человек же по делу пришел, — попыталась его урезонить румяная девушка.
— А я именно по делу и хочу выступить. У нас свобода слова еще не запрещена? — изобразив страшный испуг, прошептал старичок и оглянулся. — А то знаете, как бывает? Ляпнешь чего не надо, а ночью… Когда никто не ожидает… Я вам потом как-нибудь расскажу. Чистая правда!
— Я адвокат, — представился Юрий, — Гордеев. Мне необходимо разобраться в ситуации с договорами. И я нуждаюсь в вашей помощи.
— А мы в вашей, — уверила его румяная девушка.
— Значит, так, — старичок подвинул к себе диктофон. — Наш директор киногруппы, или, как сейчас говорят, продюсер, Татьяна Федоровна Гризун допустила некоторую халатность на работе. Проще говоря, она побоялась нестабильности всяких там курсов. Поэтому платила не по ведомости, а…
— Наликом, — сказал бородатый мужчина в коричневом свитере и скрестил руки на груди. — И теперь поди докажи, что ты получил вдвое меньше, чем обещали. Я же мог на другой картине работать! А меня… Кинули. Как лоха.
— Ты бы и этого нигде не заработал! — замахал на него руками старичок. — Тебе по цеху зарплату платят. А вы еще хотите сверх ставки! Даже если бы тебе платили еще вдвое меньше, то и это лишнее. А Татьяна и так выкручивалась, как могла. Деньги спонсоры вовремя не дают. Банки деньги крутят — задерживают. Налоги государству и проценты — бешеные. Тем не менее! Она же платила? Как-то выкручивалась. А знаете ли вы, во сколько обходится сейчас аренда павильона? А съемочная аппаратура? Прокат одного костюма… И все в долларах! Вы же в долларах получали? Хотя это тоже нарушение финансовой дисциплины.
— Я не прокурор, — заметил Гордеев. — И не следователь.
— Это еще впереди, — уверил его бородач.
А моторный старичок, не слушая их, продолжал свою патетическую речь:
— Доллары тоже надо купить. Опять же — потери при обмене.
— Вас пригласил трудовой коллектив? — спросил Гордеева недовольный бородач.
— Нет. Руководство картины.
— Значит, так, — бородач поднялся с дивана. — Если вы адвокат Татьяны, то мы пошли. Нам здесь не заплатят. По крайней мере сегодня. Айда, ребята. Нужны будем для дачи показаний, найдете нас в цеху.
Он шагнул к двери, и вместе с ним поднялись почти все присутствующие.
— Куда же вы, ребята? — румяная толстушка преградила им путь к двери. — Надо объяснить человеку. А вы сразу…
— Нечего тут объяснять! — нервничал старичок. — Идите работать, если вам действительно деньги нужны. А права качать надо было при советской власти. В профкоме!
— Нет, вы останьтесь и все расскажите, — чуть не заплакала девушка. — Мы же договорились. Все как есть.
— Вот ты сама и расскажешь. Мы тебе доверяем, — бородач снисходительно погладил ее по плечу. — А я с этим, — он кивнул в сторону старичка, — в свое время на парткоме достаточно наговорился. Помело…
— Это вы бросьте, — серьезным тоном сказал старичок и прокашлялся. — Надо идти в ногу со временем.
— А ты всегда и шагал! С любым! В ногу, — бородач все-таки открыл дверь. — Тебе лишь бы химичить! И ведь не разбогател! Из голой любви! К искусству. Обдурихона!
Старичок рукой прикрыл диктофон.
Осветители вышли.
— Какие все-таки они грубые… Наши пролетарии, — хмыкнул старичок. — Ничто их не научит. Не чтут хозяина.
— А кто здесь хозяин? — наивно спросил Гордеев.
— В смысле помещения? — уточнил старичок.
— Нет. В смысле всего предприятия.
— Владелец этого балагана, — задумался старик и уставился в потолок, как двоечник на уроке, — владелец будет… С минуты на минуту. Вот с ней и поговорите. А я не уполномочен.
— Тогда следующий вопрос, — наклонился к нему Гордеев. — Кто ведет договорную документацию?
— Одну минуточку. Что-то у меня по-стариковски… Пардон! — Он вскочил и резво выбежал в коридор.
Юрий выключил диктофон. Они переглянулись с румяной девушкой.
— Хозяин тот, кто платит, — философски заметила девушка. — А здесь не известно, кто платит. Начинали на деньги Госкино. Потом какие-то спонсоры. Потом банк… Мы уж и со счета сбились. И с финансового, и с такого…
— Авторские права кто приобретает? — Юрий снова включил диктофон. — Не помешает?
— Помешает.
Гордеев послушно спрятал диктофон в карман, якобы случайно забыв выключить. И только крошечный микрофон выглядывал из широкого кармана.
— Теперь мы одни. Можно и посекретничать.
— Татьяна Федоровна расплачивалась наличными со всеми. Я знаю, что сценарист и композитор получили. И никогда ничего не скажут. Чтоб налоги не платить. Наверняка и договоры у них самые приблизительные… Лишь бы Татьяне прикрыться.
— А как же она списывает деньги?
— Не знаю… Михаил Тимофеевич занимается бухгалтерией.
— Это тот самый? — Юрий кивнул на дверь.
— Он. Михаил Тимофеевич при советской власти уже был директором картины, когда Татьяна Федоровна только пришла на студию. Она тогда устроилась переводчицей. С немецкого и английского.
— Переводчицей?
— Она же долго жила за границей. У нее первый муж служил советником посольства по культуре. Где-то за границей. А точно не знаю где.
— Понятно. И, наверное, у нее сохранились культурные связи? Как-то она это реализует?
— А как же! Второй муж у нее — испанский импресарио. Концерты организует, — пояснила девушка.
— Как он участвует в картине?
— Никак. Он же спец по эстраде.
— А что с режиссером вышло? — осторожно поинтересовался Юрий. — Что-то личное?
— Куда там! — искренне возмутилась девушка и еще больше зарумянилась. — Всем, кто до конца будет работать, то есть режиссерам, операторам, актерам, звукооператору, она, чтобы меньше платить, обещала проценты от проката. Понятно? Так получается чуть больше, но попозже. А Вадим Викторович захотел, чтобы все эти разговоры и обещания были закреплены в контракте. С группой и с ним лично. Ну и…
— Вызвали юриста. Обсудили. Написали текст договора. А он не подошел?
— Вы что, шутите? Какой еще юрист? Он же бешеных денег стоит. Откуда на картине? А у нас тут копеечные тыры-пыры. Из-за этого и весь сыр-бор.
— Так как же?
— Просто… Собрали худсовет. Посмотрели черновую сборку материала. И обсуждение… Все, кто раньше заискивал перед Вадимом Викторовичем, кто умолял его… Не знаю, что уж там Татьяна наобещала им… Но! Все как с цепи сорвались. Охаяли. Откровенно чушь несли. И такой он, и сякой… Вот.
— Зачем?
— Чтобы снять с картины! Отстранить от работы. Дать другому на монтаж.
— Зачем?
— Чтобы все себе захапать.
— Как?
— Вадиму Викторовичу, как не справившемуся с работой, фигу с маслом. Если еще неустойку не назначат выплачивать. Новому режиссеру за доработку — две копейки. Естественно, без какого бы то ни было упоминания в титрах.
— А замысел?
— Да что вы? Весь замысел за месяц до съемки должен быть готов. Вы же сами знаете. В готовом материале только уточнения… Художественные детали. Конечно, без Вадима Викторовича монтажа не будет. Это просто убьет картину. Она ее нигде не пристроит. А тем более на Берлинском фестивале.
— Говорят, что картина, так сказать, некоторым образом в… нетрадиционном решении. Вернее, нетрадиционно ориентирована, так сказать, в… сексуальном смысле?
— А как же! Иначе и смотреть не будут. Вадим Викторович первым в нашем кинематографе осмелился так откровенно, так глубоко и верно!.. Да вы и сами можете посмотреть. Он недели через две, кажется, будет готов показать первый вариант монтажа. С музыкой! Хотите, я вам студию покажу?
— Спасибо.
— Тогда пошли вместе, — девушка поднялась с дивана. — Там в третьем павильоне наши художники декорацию хорошую поставили. Квартира с выходом во двор! А улица! Мигалки неоновые! Такая красотища! Только представьте — настоящая живая улица!
— По пути к актерам в комнату заглянем? — уже в коридоре поинтересовался Гордеев.
— Там же нет никого. Вы имеете в виду актерскую или гримерную?
— Наверное, гримерную.
— В какую? В центральную?
— Неважно. Кто-то же там работает?
— Раньше места всем картинам не хватало, — грустно вздохнула киношная девушка, — писались в очередь на грим в центральную, а теперь, когда кто-то работает даже по мелочи, клип там или реклама, ходим смотреть, как на чудо.
Они шли по солнечному переходу, соединяющему разные производственные корпуса, по узким извилистым коридорам. И вдруг показалось, что где-то в закоулках мелькнул старичок Михаил Тимофеевич под ручку с Татьяной Федоровной. Но только мелькнул и бесследно пропал.
За витринными стеклами гримерного цеха царила тишина. В специальных витринах были выставлены особые экспонаты — удивительно сложные и яркие парики сказочных персонажей, манекены, загримированные «с портретным сходством»: головы политических деятелей, рок-музыкантов и даже американского президента Клинтона.
— Тук-тук! — громко прокричала девушка за занавеску. — Есть в тереме кто-нибудь?
— Проходи, Нюшка, — позвали из глубины лабиринта. — Мы тут возимся!
Гордеев поспешил за своей проводницей, они прошли сквозь несколько пустых гримерных комнат, отражаясь в темных зеркалах, наталкиваясь на пустые парикмахерские кресла, и в конце концов оказались в небольшой гримерке на два «посадочных» места.
Приходу девушки тут обрадовались.
Прежде всего хозяйка, молодая долговязая девица со множеством всевозможных фенечек и прибамбасов на всех деталях одежды и на совершенно лысой голове, где вместо волос были нарисованы разноцветные листья и цветы, а поверх приклеены бумажные бабочки, мухи, кузнечики!
— Вались к нам, Нюшка! — На губах девицы искрились мелкие стальные колечки. — Я тут пока работаю. Но скоро…
— Привет, Анюта! — донеслось из-за высокой спинки парикмахерского кресла. Только в зеркале был виден сидящий там молодой человек.
Это был тот же актер, что недавно попался Гордееву в коридоре в костюме эсэсовца — высокий блондин с арийскими чертами лица. Теперь стараниями гримера он превратился в изнуренного разночинца, нервного петербургского революционера конца девятнадцатого века.
— Как хорошо, что ты здесь, — обрадовалась румяная Нюшка, увидев его. — Вот адвокат приехал. Мы в группе встречались. Теперь вот… Он с тобой хочет поговорить.
— Это обо мне? — удивился Юрий. И галантно поклонился гримерше. — Собственно говоря…
Вместе с ним удивилась и разукрашенная девица-гример, а актер от неожиданности даже повернулся в кресле.
— А вы не узнали? — засмеялась Нюшка. — Да это же наш актер — Кассио! Женька, что ты можешь сказать о нашем… Э… Конфликте с Татьяной Федоровной?
— Какой еще конфликт? — пожал плечами актер Женька. — Нормальная рабочая обстановка. Как везде. И в Англии то же. Всюду жизнь! Борьба за выживание. Деньги и власть. Что тут непонятного? При совке все это камуфлировалось под идеологическую борьбу, а теперь вылезло в натуральном виде. Все этого очень хотели.
— Меня в этой связи интересует один вопрос, — в тон образованному артисту сказал Юрий Гордеев, — кто владеет авторскими правами на картину?
— Понятия не имею! — засмеялся Женька. — И знать не хочу! Не мое это дело. Мне бы деньги свои заработанные выбить. Но если вас интересует моя индивидуальная точка зрения… Мне кажется, что права должны принадлежать тому, кто ими владеет на законных основаниях.
— Оригинальная идея! — обрадовался Юрий.
И заметил в зеркале движущееся отражение прекрасной женщины! Она появилась вдалеке — в темноте — и приблизилась, вышла на свет, сразу отразившись во множестве зеркал гримерки.
— В настоящее время все авторские права, поскольку никем ни у кого не выкуплены, никем нигде не оговорены, принадлежат их природным владельцам, то есть самим авторам.
— То есть мне! — величественно заявила подошедшая красавица.
Она встала перед зеркалом, вытащила заколку из высокой прически — и рассыпались по плечам золотые локоны.
— Мы сейчас уходим, — виновато нахохлилась Нюшка.
— Как хотите. — Красавица расстегнула и сняла кофточку. — Надо соски подкрасить, — она повернула к гримерше сворю обнаженную грудь. — Будут крупно снимать.
— Минуточку, — гримерная девица мыла под краном руки.
— Извините, — Гордеев как завороженный не мог отвести взгляд от великолепной груди красавицы. — Я, может быть, в другой раз…
— Или два-с, — пошутила красавица, приветливо улыбнулась сквозь зеркала уходящему адвокату. — Заходите на огонек. Буду рада.
Глава 9
После показательной казни, после жуткого крика контрактника и хриплого «ура» его товарищей прошло две недели. Однажды днем, когда троих пленников вывели из селения по северной дороге и после изнурительного восхождения на ближайшую высоту вручили им в руки заступы и лопаты, а потом заставили копать окопы по разметке, сделанной кем-то из инструкторов, они поняли — недалек день очередного переезда к новым хозяевам. Это подтверждалось глухими громовыми раскатами, доносящимися с севера. О том, что это не природное явление, наверняка знали их стражи и догадывались пленники. В природе есть такое явление — сухая гроза, но даже для сухой грозы необходима облачность, резкий, порывистый ветер, сменяющийся внезапной абсолютной тишиной, повышенная озонированность. Ничего подобного не наблюдалось. Над группой пленников, а постепенно сюда на высоту согнали почти всех рабов, простиралось безоблачное голубое небо такого изумительного оттенка, какой бывает только на Кавказе в начале осени.
Пленник понял: день, которого он так ждал, наступил. Больше ждать нельзя. Единственного, кого можно было взять в напарники, — Эдика необходимо было посвятить в свой план сегодня же, ибо ночь должна была стать либо первым днем свободы, либо поводом для внеплановой показательной казни. Женю ни посвящать в свои планы, ни тем более брать с собой пленник не хотел. Взять его с собой означало заранее обречь задуманное на неудачу. Последнее время, особенно после той казни, паренек просто тихо повредился рассудком. Он стал улыбаться всем и, кажется, был самым счастливым человеком в селении. Начал жить своей особенной жизнью. Его перестали трогать и даже перевели к домашней птице в сарай, где счастливый раб мог часами наблюдать за курами, их брачными играми и даже подружиться с петухом, который быстро смекнул, что этот человек не опасен и в его дела не мешается.
Итак, сегодня ночью…
Ближе к вечеру, когда показалось, что они выполнили дневную норму, приехал хозяин. Молча прошелся по фронту работ, ковырнул стеком аккуратно уложенный дерном бруствер и остался доволен.
— Сука, хебье сменил, не хочет в пятнах от российских мозгов ходить, — выдавил Эдик.
Значит, не смирился. Значит, на него еще можно рассчитывать. Значит, все те унижения, через которые этому парню удалось пройти, не вытравили из него главного — человеческих чувств, пусть с ошибками, пусть не по библейским заветам… А кто их знает, эти заветы? Кто может перечислить все десять заповедей? Все твердят про жену ближнего, а того не знают, что спор этот не носит сексуального оттенка и ничего общего с нашими сегодняшними представлениями не имеет. Сказано же там, что не возжелай дома ближнего своего, ни осла, ни раба. И только в последнюю очередь — жены, ибо приравнивалась женщина к имуществу.
— Спокойно, Эдя, если выйдем отсюда живыми, прихватим одного такого, бутылку ему в очко засунем, да и тюкнем по донышку камушком. Пускай к своим в деревню пешком идет.
Эдя расплылся в улыбке.
— Что, свини, щеритесь… — заметил его возбуждение прибалт.
Пленники опустили глаза, чтобы, не дай бог, выражением не выдать собственного настроения. Прозвучала команда, и их повели обратно в селение. Эдик еще не знал планов своего товарища, но невольно заражался настроением, словно от того исходили невидимые волны. Да и походка у товарища как будто изменилась. Тверже и уверенней стала.
— Тебя как зовут-то? — спросил он и сам удивился: почти месяц вместе, а так и не узнал имени старожила. Впрочем, тот ни разу не выразил желания познакомиться. У старожила же были собственные соображение, по которым он не представлялся, не говорил о родине и близких. Но теперь решил сказать.
— Николай.
— Откуда?
Николай помедлил, словно взвешивая про себя, говорить или нет. Решил, можно.
— Москва.
— Вот это да… Мы ж земляки! Я из Владимира.
— Земляки, — хмыкнул Николай. — Скажи еще — родственники.
— Нет, в самом деле. У нас в полку чуваши, башкиры, Пермяки, из Владика даже. Ближе тыщи верст никого. Один попал. А ты все равно что наш, владимирский.
В этом была определенная логика.
На ужин дали по миске макарон со свиной тушенкой. Оба раба не знали, откуда у хозяев появилась тушенка, но догадывались, что так распорядился хозяин — кормить как следует. Кому нужны на строительстве укреплений доходяги? А тушенку, скорее всего, отбили у наших. Умные снабженцы еще в афганскую войну придумали снабжать наших бойцов свининой, чтобы те не выменивали у местного населения продукты на тряпки и дешевую электронику. Чтобы не было фактора общения.
Поели. Николай достал в углу из-под тряпок консервную банку.
— Слушай, покажь, чего там у тебя, а? — попросил Эдик.
Николай отогнул крышку и выпустил на ладонь сороконожку. Поднес к слуховому окну. Насекомое приподняло переднюю часть туловища, помахивая в воздухе десятком лапок.
— Цирк. Приветствует? — удивился Эдик. — А я ночью все думал, чего ты копошишься. А это вона что…
— Я с ней уже третий месяц. У бывших хозяев сырой подвал был, я и прихватил. Кто знает, где и с кем окажешься. Если бы и ты сдвинулся, с кем говорить?
— И не подохла тварь…
— Я ее на теле перенес. Весной шли, еще снег был, думал — замерзнет. Сунул под рубаху. Она все дорогу тихо просидела не шевелясь. А могла бы защекотать… — хмыкнул Николай.
Сороконожка освоилась в свете заходящего солнца, скудный луч которого на излете пробился в маленькое слуховое окошко подвала. Поползла по запястью, и снова перед ней встала дилемма — под фуфайку или сверху. В этот раз выбрала под.
— А теперь, Эдик, слушай меня внимательно. Артиллерию слышал? Гаубицы долбят. Не иначе сто пятьдесят вторые. Значит, идет крупное наступление. У этих такого калибра отродясь не было. Они, засранцы, реквизировали зенитки из бывшей противолавинной службы и рады были до обсеру. А это наши. Вывод — наступление. Если хорошо им задницы поджарят и правильно техникой распорядятся, могут на плечах верст двадцать махануть. Теперь смекай: если здешние запаникуют, нас всех тут положат, кто истощен и идти не может. С ногами у меня туговато. Ты за две недели еще не все растерял, а мне большой переход сразу в цепочке не осилить. Значит, по дороге грохнут. Сегодня мой день. Наш. Пойдешь со мной?
— Спрашиваешь, столица…
— Не хорохорься. Если нарвемся на шибко религиозных — кранты, если из нашего села — тоже кранты. Одна надежда на чужих. Захотят ли взять? Вот в чем вопрос.
— А если вообще к своим выйдем?
— Это только в кино бывает. Не кисни. Один шанс все-таки есть. На него и надейся. Но уж лучше в поле или в горах и на свободе пулю схлопотать, чем колуном от неумытого рыла по башке получить.
— Или чтоб тебе пилили… — тихо согласился Эдик.
— Это особый разговор. Она у меня первая в списке.
Николай оторвал крышку консервной банки, пошарил в карманах и достал два камня, которые подобрал еще на рытье окопов. Один дал Эдику.
— Разогни шов и заточи края, — кивнул он товарищу.
— Они ж и так острые…
Николай усмехнулся:
— Знаешь, как раньше ворье делало? Возьмут монетку, расплющат ободок с одной стороны и заточат так, что не хуже бритвы. Сумку или карман располосовать — раз плюнуть. Если засыпался, урони монетку, и никто внимания не обратит, монета и монета валяется. Мало ли. А с бритвой возьмут — вот тебе и применение технических средств. Даже медяки точили. Металл мягкий, но с умом выправить, и на один-то раз хватит, а больше и не надо. Выбирали же. Не попусту чиркали.
— И откуда ты все это знаешь? Сидел?
— Я — нет, а двор наш через одного с этой гостиницей пятизвездочной познакомился… Ладно. Часа через два уснут, я начну в люк барабанить. На двор попрошусь. Тут мы и начнем.
— А выпустят?
— Если бы в яме сидели, ни за какие коврижки, а мы, считай, под ними, дома. Скажу — понос прошиб. Охота им нашу вонь нюхать.
— А потом куда?
— Потом по жопе долотом…
— Я серьезно. Местность незнакомая. Под тентом везли.
— За сортиром у них проволока ржавая вся. Ее руками порвать можно. Порвешь и дуй между заборами. Там у них водосток. До холма. Дальше не суйся. Мины. И меня жди. Я поведу.
— Через мины?
— Я и ставил… Вот, браток, почему мне первая пуля. Ни за что не поменяют и в живых не оставят.
Замолчали. Слышно стало только дыхание да поскрипывание жести о камень. Метал затачивали до бритвенной остроты.
Самый томительный час провели в молчании. Эдик хотел было поделиться собственными мыслями, но Николай грубо оборвал его. Пусть каждый перед этим моментом, перед моментом «или — или», подумает о своем. Впервые за много месяцев раб позволил себе вспомнить…
Речка Крапивка. Солнце. Шмели над луговыми цветами. Он с братом и отцом на берегу. Отец объясняет им, почему нужно подходить к воде очень осторожно — голавль. Рыба в летнее время охотится на насекомых, неосторожно приближающихся к кромке воды и неба.
Да. Для них все, в чем они живут, небо, будь оно и полтора метра от земли. А на самом деле, вдумайся, для птиц оно одно, для насекомых третье, а человек даже в космос вышел. Теперь это тоже его небо… Зачем немытым космос?.. Какая там Урга — территория любви?.. И они легли на землю и подползли под невысокий бережок. Осторожно взмахнули удочками без поплавков, на крючки были насажены кузнечики. И забросили. Кузнецы, распластав крылья по воде, крестами уносились по течению… И вдруг — бац! И кузнеца утащил жадный рот. Не моргай, подсекай…
Николай вспомнил то летнее утро, отца, брата в позорной панамке, за которую их всегда во дворе дразнили, и ему стало до боли его жалко. Расправились ли с ним? О могуществе этих людей, по вине которых он оказался здесь, Николай догадывался и ничего, кроме глухой злобы, к ним не ощущал. Все чувства на уровне насекомого: позволил себе посягнуть — получи. Получат.
Прошел еще час. Николай пошевелился. Сразу же встрепенулся Эдик.
— Пора?
Эдика трясло.
— Дай руку, — попросил Николай, и Эдик протянул.
Николай перехватил ее за запястье, взмахнул крышкой. Эдик попытался вырваться.
— Если дернешься, пропадем. Не стучи зубами. За километр слышно.
Он поднялся на две ступени и тихонько постучал по крышке люка.
Николай отогнул доску пола, достал пакет и сунул за пазуху.
— Эй, хозяин, открой по нужде… Хозяин… Навалю… Живот у меня. Съел что-то… Открой, не могу…
Николай застучал настойчивей. Наверху раздался голос прибалта. Люк приоткрылся, и вниз посветили. Раб согнулся и застонал, попробовал взобраться по ступеням. Наверху посовещались, потом в проеме показались ноги спускающегося хозяина. Этого ни один, ни второй беглец не ожидали. Приходилось импровизировать, а импровизация в таком деле, как побег, вещь, сводящая шансы на успех к нулю.
