Kitabı oku: «По колее «Особого пути». Цивилизационный процесс и модернизация в России», sayfa 3

Непарламентская страна

Поскольку право отсутствует в «общественном договоре» Московии, постольку отсутствуют и структуры, призванные защищать права общества от верховной власти.

Сильная власть навязывает слабому обществу свое право, не позволяя создавать институты, защищающие его права. В этой ситуации полностью отсутствуют предпосылки возникновения сильного сословного представительства, наиболее зрелой фазой которого является парламентаризм. Принципиально разная роль сословного представительства в системе государства относится к базовым пунктам «великого расхождения» между Россией и Западом, вытекающим из позиционирования права.

Идею политического представительства Страйер называет «одним из великих открытий средневекового правления»³⁸. В средневековой Европе представительные ассамблеи в 12—13 вв. появляются повсюду. При этом «большинство ученых соглашается с тем, что эти ассамблеи тесно связаны с ростом средневековых судов и средневековой юриспруденции»³⁹.

Как пишет Хеншелл, «права, представительство и согласие возникли отнюдь не в просвещенном ХVIII веке. Они являлись частью городской республиканской традиции, появившейся в раннее Новое время и вошедшей в теорию и практику каждой монархии… Сословные представительства существовали для защиты прав и свобод… Они существовали для того, чтобы давать согласие сообщества или корпорации на введение правительственных актов, касавшихся их прав. Фактически они представляли собой республиканский компонент монархической системы. Они воплощали идеологию, которая оберегала древние обычаи, утвержденные привилегии, контракты и хартии. Их риторикой была свобода, а их санкцией – прошлое. Их делом было вести переговоры о вторжении правительства в сферу иммунитета. Поэтому они в некотором смысле обеспечивали ограничение королевской власти, поскольку сдерживали те действия, которые власть предпринимала по собственной инициативе. Но это можно назвать ограничением, только если предположить, что монархи желали неограниченной власти. Но так как они в большинстве своем уважали законы, значит, такой власти не желали»⁴⁰.

Русская политическая культура всегда отвергала институт парламентаризма с не меньшим энтузиазмом, чем принцип правления права.

Прав московитян не защищают ни городские хартии, ни гильдии и корпорации, ни парламенты (ни в английском, ни во французском варианте). Выборные структуры в Московии существуют, но не для того, чтобы «декларировать в законах и охранять права», тем самым представляя интересы выборщиков, как это делали европейские парламенты и Генеральные штаты⁴¹. Видимо, по этой причине в истории Земских соборов практически нет ни одного случая, когда их представители вступают в конфликт с царем по какому- либо вопросу. Боярская Дума и Земские соборы не были представительными ассамблеями, защищающими права сословий. Единственная функция, которая роднит их с европейскими представительствами – это легитимация власти монарха и принимаемых им решений. Специфика России лишь в том, что здесь легитимация осуществляется на основе не согласования интересов, а традиций соборности, т. е. единения народа с монаршей волей.

«Соборы возникли не по требованию сословий для ограничения царской власти, а по инициативе государей для упрочения их власти»⁴². «В руках царя земские соборы были лишь одним из орудий управления подданными»⁴³. Более значимую роль, по-видимому, и не могло играть сословное представительство в стране, где и само право было не руководящим принципом, а «одним из орудий управления подданными».

То, что в современной России нижняя палата парламента называется Думой, а вместе с верхней Федеральным Собранием – не символическое совпадение, а прямое присутствие в современных российских реалиях цивилизационного наследия Московской Руси. В первую очередь, наследована сама модель: сильная власть – слабое общество.

Федеральное Собрание не гарантирует россиянам предусмотренные Конституцией права и свободы, а постоянно их сворачивает. В этом также прослеживается одна из правовых традиций Московии.

«По Уложению 1649 года даже отменено участие общества в судебных делах; по Судебникам и по всем прежним законам на суде наместничьем непременно должны были присутствовать выборные от общества старосты и целовальники со своим земским дьяком… по Уложению же суд предоставлен решительно одним воеводам и их приказным людям и сделался более или менее произвольным, со множеством канцелярских форм, страшно распространивших писанье и запутанность дел. Даже вызов в суд, сперва много зависевший от общества, без согласия которого по Судебнику нельзя было взять вызываемого в суд, по Уложению стал вполне зависеть от воевод и приказных людей, которые, не спрашиваясь никого, насильно волочили в суд кого вздумается, и общество не имело уже никакого голоса в защиту своих членов»⁴⁴.

Заметим, что это очевидное ухудшение прав всех подданных, включая и дворянство, которое, по мнению многих историков, являлось главным «лоббистом» Уложения, было спокойно принято и «утверждено» Земским Собором 1649 года так же легко, как отмена срока давности по поиску беглых…

Государственная дума начала 20 века так и не добилась самостоятельности. В 90-е годы Россия была ближе всего к возможности освоить институт парламентаризма, однако именно в это время и произошел расстрел парламента – событие, которому трудно подыскать аналогию в мировой истории. Злая ирония судьбы, однако, прямо вытекающая из российской «колеи».

Догоняющая мобилизация

Смиряясь в той или иной степени с ограничениями своей власти, средневековый монарх в Западной Европе тем самым еще и признает существование иных юрисдикций, помимо королевской и церковной. Это, в первую очередь, юрисдикции городских коммун, образующие в своей совокупности самостоятельную систему муниципального права; сеньорий (манориальное право), торговых сообществ и гильдий (торговое право) и т. д. Все они являлись зонами автономии – самостоятельного регулирования определенных сфер жизни.

На Руси множество юрисдикций ограничивалось только двумя – церковной и царской, но и между ними не было той четкой грани, которая могла бы обозначиться только в результате глубокого конфликта. Поэтому две эти сферы не являлись зонами автономии по отношению друг к другу: государство всегда так или иначе доминировало над церковью и часто ее подавляло.

Другие юрисдикции, аналогичные тем, которые имели место в европейских странах, в России отсутствовали.

Города, поместья и купеческие дома жили не по своим установлениям, а по уложениям и указам царей. Что же касается органов местного управления (губные избы), то им было предназначено быть не исполнителями воли выборщиков, а агентами государства; поэтому в данном случае нет никаких оснований добавлять к слову «управление» приставку «само».

В отсутствии саморегулируемых зон автономии заключается одна из причин, по которым Россия была обречена на отставание, периодически сменявшееся гонкой за убегающим Западом.

В числе «триггеров», за счет которых обеспечивалось «опережающее» развитие европейских стран, принято называть средневековую «революцию городов», без которой были бы немыслимы ни буржуазия (класс, связанный в европейских языках с городами даже этимологически), ни капитализм, ни индустриальная революция, короче, было бы нереально все то, что связано с понятиями модернизации, прогресса и собственно развития.

Отдавая себе в этом отчет, обратим внимание на следующее соображение Бергмана: «Трудно даже представить возникновение европейских городов без городского правового сознания и системы городского права. Даже если бы это произошло и на Западе каким-то образом возникли крупные густонаселенные центры торговли и промышленности, не имеющие фундамента в виде городского права, какими бы они были? Быть может, как римские пограничные города, они были бы форпостами какой-нибудь административной власти или они были бы, как исламские города, просто большими деревнями, лишенными независимого характера, не имеющими самостоятельной, целостной общественной жизни… Но вот городами в современном западном смысле они бы никогда не стали. Они были бы лишены осознанного корпоративного единства и способности к органичному развитию, черт, которые и придали западному городу его уникальный облик»⁴⁵.

В этом перечне наряду с исламскими можно было бы упомянуть и русские города, которые как раз и были такими«большими деревнями, лишенными независимого характера». В них полностью отсутствовала самостоятельная система городского права, главными чертами которой, согласно Берману, был светский характер, «конституционный» порядок (наличие собственных писаных хартий, фиксирующих организацию управления, основные права и свободы, рациональную судебную процедуру), системная целостность, к которой стремились под влиянием римского права, и обязательно – способность к росту, т. е. к осознанному органичному развитию⁴⁶.

Все это означает, что многообразие городской жизни, помещенное в рамки писаного, но не навязанного сверху закона, порождало динамику постоянного развития, получающего импульсы не только извне, но и изнутри самого себя.

Аналогичный набор признаков, порождающих динамику внутреннего развития, был присущ и другим системам (юрисдикциям) европейского права – королевской, торговой, гильдейской и т. д. В период Нового Времени, когда все эти юрисдикции сливаются в единую систему общенационального права, этот динамический аспект передается и ему.

«Западная правовая традиция все еще исходит из убеждения, что до тех пор, пока право остается независимым, пока оно отвечает здравому смыслу и морали, пока оно развивается и растет, откликаясь на требования времени, оно способно решать индивидуальные и социальные конфликты, поддерживать порядок и справедливость»⁴⁷.

Бермановский анализ внутренней динамики, присущей западным правовым системам, дает ключ к пониманию эндогенных факторов развития западного мира, попутно проливая свет на причины того, почему эти факторы не сформировались в других частях света, среди которых нас в рамках данного исследования в первую очередь интересует Россия.

Отсутствие такого рода зон автономии, являясь особенностью подавляющего числа государств незападного мира, порождает дефицит внутренних импульсов развития. Данная проблема становится наиболее острой для тех из них, которые расположены к Западу ближе всего и тем самым находятся в сфере его наибольшего влияния. Именно это и случилось с Россией.

Эндогенные факторы развития – своеобразные «двигатели прогресса» – были органически связаны с западной цивилизацией и в рамках Российского цивилизационного процесса без заимствования развиться не могли. Но и с заимствованием, как показала история, возникли большие проблемы.

Постоянное «убегание» вперед геополитических конкурентов с Запада рано или поздно ставит русское государство перед дилеммой «догнать или пропасть». Но оно не может догонять Запад, заимствуя его «двигатели прогресса», т. е. фундаментальные основы его ментальности и общественного устройства. Поэтому заимствовать приходится, во-первых, только результаты работы «двигателей» – технологии промышленности и государственного управления, военное дело, культурные достижения, политические и прочие идеи (но не связанные с ними институты), а во-вторых, делать все это выборочно, поскольку собственная цивилизационная основа отторгает то, что с ней несовместимо.

Зато сам Бог велел для решения задач развития использовать то, что эта основа предполагает. Заложенная в ней модель «сильная власть – слабое общество» существенно отличает Московию от Европы и, напротив, сближает с азиатскими деспотиями. Она обладает мощным потенциалом тотальной мобилизации – способности методами принуждения обеспечить напряжение всех сил общества для решения государственных задач и совершить рывок в развитии.

Данная способность сформировалась еще на заре Московской Руси, когда Иван III производил испомещивание своего войска; следующим актом мобилизации такого же типа явилась опричнина Ивана Грозного. Эти мероприятия еще не несли в себе внутреннего противоречия, так как применялись для заимствований не с Запада, а скорее из Османской империи, которая сама была мобилизационной. Безусловно, мобилизационным по своей сути было и такое, растянувшееся почти на 100 лет мероприятие, как закрепощение крестьян.

Механизмы массовой мобилизации применялись и в ходе петровских реформ, когда «окно в Европу» прорубалось путем сгона крестьян на строительство флота или Санкт-Петербурга. В 20 веке примерами мобилизаций являются военный коммунизм, коллективизация, индустриализация. Данная традиция имела отголоски при Хрущеве (освоение целины) и при Брежневе (строительство БАМа). В путинской России рецидивами мобилизационной стратегии для некоторых групп населения являются мероприятия по обеспечению легитимности, например, принудительное голосование бюджетников.

В Европе сопоставимых по масштабам мероприятий мобилизации в целях развития не было вплоть до тоталитарных режимов 20 века, у которых тоже сложно отыскать нечто, похожее по масштабам на современный им СССР. Мобилизация на Западе ограничивается задачами военного характера, а для целей развития государство применяет совершенно другие механизмы, связанные со стимулированием эндогенных «точек роста», что вытекает из европейской цивилизационной модели «сильная власть – сильное общество».

Для использования механизмов мобилизации в целях развития у государства на Западе слишком много ограничений, «сдержек и противовесов», а у общества слишком много вольных привычек, прав и свобод, формировавшихся в течение столетий. Однако отсутствие механизмов мобилизации при этом с лихвой компенсируется наличием зон автономии, которые выступают в качестве двигателей эндогенного развития.

В мобилизационных государствах отсутствие таких «двигателей» порождает серьезную проблему. Как только механизмы централизованной мобилизации прекращают работать, сразу же наступает застой. Это может происходить как по причине истощения сил общества, так и в результате смерти энергичного правителя. В российской истории наблюдается еще и такой фактор застоя, как «почивание на лаврах» правящей элиты после крупных военных побед.

Справедливость земная и небесная

Христианство как религия уделяет минимальное внимание вопросам обеспечения земной справедливости, перемещая конечный пункт ее наступления на небеса.

Согласно христовым «заповедям блаженства», нищих, голодных, плачущих, гонимых и т. д. ждет «награда на небесах», а богатых, пресыщенных и смеющихся, напротив, возмездие⁴⁸.

В отличие от священных текстов зороастризма, иудаизма и ислама, Евангелие практически не уделяет никакого внимания суду и иным процедурам, обеспечивающим справедливость, а также не исключает порабощения одних единоверцев другими.

«В иранской традиции корни социальной справедливости прослеживаются в религиозных верованиях. Ахемениды (560–330 до н. э.) гордились своими законами, неподкупностью судей, справедливостью экономических правил, равенством в выплате вознаграждения персам и иностранцам, находящимся на службе»⁴⁹.

В Ветхом Завете известны:

• псалом 81 – «давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость»;

• книга притч (22) – «не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что Господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их».

В Коране:

• «Воистину, Аллах повелевает блюсти справедливость, делать добро» (сура ан-Нахль, аят 90);

• «Аллах велит вам возвращать… судить по справедливости, когда вы судите среди людей» (сура ан-Ниса, аят 58);

• «Свидетельствуя перед Аллахом, отстаивайте справедливость… Не потакайте желаниям, чтобы не отступить от справедливости» (сура ан-Ниса, аят 135).

В этих и многих других аятах пророком предписывается соблюдать земную справедливость. Практическим воплощением этого принципа является один из столпов ислама – закят (обязательный налог в пользу нуждающихся): пожертвования предназначены для нищих и бедных, для тех, кто занимается их сбором и распределением, и для тех, чьи сердца хотят завоевать, для выкупа рабов, для должников, для расходов на пути Аллаха и для путников (сура 9: Покаяние – Аят: 60).

Требование земной справедливости также запрещает мусульманам обращать в рабство единоверцев. Оно же порождает и мусульманскую систему права – шариат.

Ничего подобного христианство не производит, так как требование земной справедливости в нем практически отсутствует. Напротив, согласно этой религии, несправедливость (включая рабство) должна царить на земле для того, чтобы воздаяние за нее было получено на небесах.

Иудаизм и ислам с их очевидными императивами земной справедливости следуют всей восточной традиции, восходящей к древней Месопотамии. При достаточно смутных, а то и отсутствовавших представлениях о загробном мире верховное божество на Востоке всегда предписывало царям творить справедливость на земле.

«Одной из распространенных характеристик вавилонского царя является словосочетание шар киттим у мишарим „царь справедливости“. Киттим и мишарим – два синонима с приблизительным значением „справедливость“… слово киттум обозначало справедливость в смысле обеспечения устоявшихся норм общественного порядка: человек, взявший у кого-то взаймы, должен был выплатить свой долг с установленными процентами. Напротив, справедливость мишарум была связана с „восстановлением равенства“: человек, обремененный долгами, должен был иметь шанс на облегчение своей участи»⁵⁰.

Концепция мишарум была довольно сильным препятствием на пути порабощения слабых членов общества сильными. Ее конкретным проявлением была долговая амнистия, которую вавилонский царь провозглашал во время восшествия на престол, а также не раз и во время своего правления, например, по случаю военных побед. Такие меры оформлялись специальными «указами справедливости»⁵¹.

С этой традицией христианство полностью порывает. Оно не формулирует к светской власти никакого императива справедливости. Вместо этого к подданным формулируется требование быть покорными любым властям.

Апостол Петр (1 Пет.2:13—14): «Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым».

Апостол Павел (Рим.13:1—2) – «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

С этой точки зрения несправедливая власть является Божьим испытанием и потому подчиняться ей для спасениядуши даже более важно, чем власти праведной. Обращенный к подданным императив покорности как бы подразумевает, что власть может быть любой, в том числе несправедливой, например, творить неправый суд.

Подобная идеология явно парализует желание власти творить справедливость в любой из форм, завещанных человечеству вавилонскими царями – как киттум, так и мишарум.

В населении эта же идеология парализует способность к сопротивлению властному произволу; с этой точки зрения христианство, несомненно, ответственно за такой «генетический код» нашей цивилизации, как пресловутая «покорность русского народа».

По признаку отношения к справедливости русская традиция противостоит странам Востока, где обычным делом была государственная эксплуатация населения, однако выработанная тысячелетиями идеология справедливости препятствовала чрезмерному развитию частной эксплуатации. Феномен крепостного права не получил на Востоке такого мощного размаха, как в России – за исключением случаев внешнего завоевания той или иной страны (например, монголами – Ирана). В практике Московского государства не было никаких аналогов «указам справедливости», служившим отличным «средством профилактики» массового рабства. Если эти указы издавались вавилонскими царями примерно раз в 20—30 лет, то Юрьев день, например, отмененный в конце 16 века, русским царям не приходило в голову объявить ни разу вплоть до отмены крепостного права в 1861 году.

Но с западной традицией русская в данном отношении тоже расходится. В отличие от Руси, в западноевропейских странах влияние христианской идеологии, парализующей у государства инстинкт справедливости, было сбалансировано рецепцией римского права, на реализацию принципов и идей которого григорианская реформа ориентировала светскую власть. В результате на Западе выработалась практика обеспечения государством справедливости, чем-то напоминающим месопотамское понятие киттум (см. выше). На Руси по указанным выше причинам евангельская концепция государственной власти – требующая покорности к ней при ее полной безответственности – не получает никаких противовесов, поэтому на вопросах обеспечения земной справедливости правители сосредоточены в гораздо меньшей степени, чем западноевропейские. Да и не было у них для этого такого подспорья, как обработанное и адаптированное множеством юристов к условиям существования страны римское право.

По этой причине на Руси отсутствовали какие-либо ограничения частной эксплуатации, подобные «указам справедливости» или запрет порабощения персов при Сасанидах, мусульман в исламском мире и т. д. В России православные вполне могли порабощать друг друга без всяких ограничений.

На фоне пренебрежения справедливостью, которое становится одним их принципов поведения властвующей элиты, резким контрастом выглядит принцип уравнительной справедливости, выработанный веками существования крестьянской передельной общины. На основе этого принципа в русском народе (особенно в порабощенном крестьянстве) формируется запрос к государству в целом, чем-то напоминающий концепцию мишарум, но только никак не уравновешенную концепцией киттум. Данный запрос на распространение принципа уравнительной справедливости с уровня крестьянской общины на уровень государства в целом становится одним из основных двигателей русской революции в 20 веке.