Kitabı oku: «Прикосновение», sayfa 13

Yazı tipi:

Страхи! Хи-хи!

Страх – клумба роста человеческой души. Душа рождается в поисках смыслов жизни – а это всегда страшно. Страх – главная сила как и в приобретении, так и в потери этой души. Страх движет всем. Здесь.

Так тонко и философически размышлял грустный русский интеллигент Константин Веревочкин, сидя на лавочке в сквере и глядя на красивую клумбу у своих ног.

Вот возьми и сорви он эти цветы все разом. И принеси домой любимой женщине. Она бы ему сразу все простила – и безденежье и неприкаянность его и безработицу.

Костя знал, что соверши он сейчас этот достаточно спорный подвиг – и все в его семейной жизни наладилось бы.

Но ! Страх не давал! Да, да.

Этот самый страх сидел в кустах напротив и только ждал костиного такого огреха.

И тут же – раз! Откуда не возьмись общественность возмущенная, полиция, штрафы… Оказал сопротивление… Протокол! И пожалуйста, Костя так отчетливо представил себе позорную эту картину и сказал мысленно спасибо своему всегда бдящему его страху.

Все предательства на Земле от страха. Все ошибки, подлости – от него

Страх бессмертен. Его не убить в себе никак. Ни водкой ни любовью, разве что, когда так достанет его постоянное присутствие в этой жизни что махнешь на него рукой, еще и плюнешь. И уйдешь в загул «смелости» ненадолго. Совесть тебя пальчиком поманит и ты придешь к ней в покаянии. И тут же страх очередной рядышком присядет.

Бедным – страшно быть. Точно так же и богатым. Страху все равно, твой капитал. Он, как водица – просочится. И будет жить внутри черным глубоким озером.

Константин на лавке докуривал уже далеко не первую сигарету и вожделенно смотрел на красивенькие синенькие цветочки на этой самой клумбе. Они были мелкими, изящными какими-то сине-мохнатенькими. Ну просто очаровательные. И еще на клумбе были анютины глазки. И они смотрели на Костю, будто читая его желания, крайне недовольные. Чувствовали будто покусительство на свою красоту.

Но страх сидел в кустах, и Костя понял, что он не даст ему совершить этот сомнительный подвиг.

И тут, прямо на клумбу вступила грозно и смело нога в кроссовке. Синие цветочки разом перекочевали в руку хилого нескладехи подростка. Он снял свою бейсболку и сунул туда охапку мелких синих, пополам с Анютиными глазками. И держа бейсболку за козырек приподнес девушке своей в голеньком каком-то сарафане. Она засмеялась громко и весело.

Она поцеловала дохляка в щечку. И они уже втроем с бейсболкой пошли по бульвару.

От их смеха Страх исчез из кустов.

– Ну, я дурак – подумал о себе Костя, глядя вслед парочке. И я бы мог так, в бейсболке придти с цветочками, с повинной.

– Нет, не мог ! – сказал из кустов страх. Он сидел на соседней лавке, закинув ногу на ногу, и не сводил с Константина глаз. Хотя выглядел он как средних лет мужчина, просто читающий газету.

12 июня 2019, Белая тетрадь.

Не о чем говорить

Она все целовала его в щеки, с любовью так, по-прошлому, сердечно и долго.

– Нет, этого не может быть. Неужто это ты, господи, я даже не знала, что так люблю тебя. Так соскучилась.

Он было оторопел от такого к себе отношения, но тут же вспомнилась эта её манера из провинциального, почти деревенского прошлого.

Он смотрел на неё уже со страхом и некоторым любопытством. И даже возмущением.

Что она себе позволяла. Это толстая тетка в несуразного покроя юбке, коротко стриженая и пепельно-седая голова ее оказалась у него на фрачной груди.

Он стоял в растерянности и не знал, что с этим делать. Ему сразу стало неловка за неё.

Чистое посмешище. Уж не провокация ли завистников подсунуть ему здесь, на фестивале, ему, призеру, этот укол прошлым. И надо сказать, у них получилось.

Он оконфузился, но его выручила его умница жена. Она легко подошла холеной своей походкой, взяла толстуху за руку и его тоже. И подняла все это вверх на публику.

И тут же была овация. Никто ничего не понял. Но жест удачи понятен был всем. Они так и ушли со сцены взявшись за руки.

Потом руки распались, его окружили журналисты и пошлая рутина фестивальная.

Утром, когда он с трудом открыл глаза в прокуренном номере отеля, он сразу вспомнил стриженую круглую голову у себя на груди. И он резко встал с диванчика и вышел на балкон.

Внизу плескалось море. Вставало солнце. Было тихо, красиво, умиротворенно. Он стал рассматривать редких прохожих внизу. Всё это был рабочий люд. Из местных кафе.

Уборщики мыли – кто окна, кто тротуар у своей лавки. Все выглядело убедительно и надежно.

Ему опять вспомнилась милая стриженая макушка.

– Приснилось. Этого не могло быть. Похожесть явная. Кто-то из почитательниц. Их тьма теперь.

Он докурил сигарету и стрельнул окурком вниз. Уборщик с укоризной глянул на него.

Была. Это была она. Такой искренности, безлукавия и открытости он не наблюдал ни в ком последние лет сорок.

Но как она – и вдруг здесь. В Европе. Это казалось невозможным.

Единственное, что она хорошо умела делать в жизни – мыть посуду. И вообще, что намыть, начистить до сиятельности – было её любимым делом. Все, что попадалось под ее чистые добрые руки делалось сиятельным и притягательно красивым.

И сама она при этом никогда не выглядела усталой. Доставал его только поток слов нескончаемый. Казалось, она всем старается угодить, красиво, и не забыть похвалить. И обнять словом и согреть, и приветить. Даром. За просто так. Берите – нате.

И всё отдавала.

Она так была занята этим, что, ему казалось так, скорее всего, не сразу заметила, что он сбежал от ее мягкой доброты и преданности.

Однажды за много лет совместной их жизни, она удивила его. Он встал водички попить. Был ранний рассвет. И на кухне увидел её.

Она сидела на широком и низком подоконнике, обхватив коленки и смотрела на восход. Он точно увидел край рассвета.

А из губ у нее торчала почему-то шариковая ручка.

Ее длинный контур был хорошо виден на фоне окна. Силуэт круглой стриженой головы её с торчащим карандашом.

Этот кадр он тогда задержал в памяти, а потом вставил его в свою первую фильму. И потом с него, это кадра, успех. Его заметили. То есть это кадр.

Он обозначил навсегда его стиль в кино.

Но этого и не вспомнить было. Если бы не вчерашняя похожесть и конфуз на сцене.

На столе в фойе, куда он спустился за сигаретами он глянул на свежие газеты.

Вот он на сцене. Вот приз у него в руках. Вот жена, актеры, продюсер. Никаких стриженых голов пожилых теток ни на одной фотографии не значилось.

Он был везде строгим и во фраке совершенно чужим для всех. И даже для себя. С трудом проглядывался в этом фрачном заносчивом типе добрый дядя, на груди которого можно было публично порыдать, да еще целовать его в бородатые щеки так щедро и сыпать словами.

«Рада, рада, рада. Тебе.»

– Дурной сон, – вынес он решительный приговор этой нелепице. – Нет – дивный сон, скорее. Именно дивный. Это не могло быть.

Тут он увидел жену, которая спустилась к нему по лестнице. Она никогда не упускала момента указать на исключительность своей холеной походки.

Она чмокнула коротко по-утреннему его в щеку.

Они вышли на теплый утренний воздух.

– Послушай, а ты не знаешь, что за странная тетка лезла к тебе с поцелуями? – спросила жена.

Он слегка огорчился, а потом обрадовался. Значит, не приснилось, и значит это была она. И как он мог сомневаться. В том, как она прижалась всем телом к нему было такое доверие и столько любви к нему.

– Дивный сон, дивный, – пробормотал он себе.

А жене ответил.

– Мало ли сумасшедших. Не знаю. Не о чем говорить.

12 июня 2019, Белая тетрадь.

Таратайка

Она как будто выпала на дорогу прямо из шестидесятых годов прошлого, эта таратайка. Местами бежевая, но больше ржавая, она проехала перед глазами Ольги.

За рулем сидел всклокоченный мужик с белой бородой и длинными такими прядями волос. Похоже, он когда-то был блондином, ну, вызывающий стиль хиппи окружал мужика в машине ореолом свобод! Свобод от всяких человеческих обязанностей и проблем.

Таратайка скрылась за углом на повороте, а Ольга так и осталась стоять у зебры на тротуаре, пригвожденная лихим видом мужчины в старом авто.

Удивило её то, что она вдруг влюбилась в этого незнакомца. Ей страшно захотелось поскорее запрыгнуть в эту машину, на заднее сиденье, и так же лихо скрыться из своей тусклой жизни за каким-то новым поворотом. И с этим незнакомцем. Который вдруг за секунды их незнакомства стал ей нужным, близким, необходимым.

Это был человек её этажности. И она сразу заскучала по нему.

Она пошла по зебре, свернула на тротуар. Зашла в магазин. Маршрут был для неё рутинный.

Но ржавый таратай с его хозяином не исчезал. Ольга уже с улыбкой вспомнила, что и руль в машине был справа. И это тоже было для неё радостным подтверждением того, что она только что видела настоящую возможную свою жизнь, проехавшую мимо. Именно – руль справа. И во всем. Так ей казалось интереснее.

Она зашла еще в овощную лавку, покормила знакомых воробьев на набережной, и пошла домой. Шла медленно, как будто боялась расстаться с впечатлением о ржавой таратайке и незнакомце в ней.

Это был ее человек. Она не сомневалась. Но проехал мимо. Так бывает. И теперь уже – она знала – такой значимой встречи в её жизни вряд ли случится.

Да, и вообще, что за фантазии. Пора их завязать в узелок тугой, чтобы больше не развязывать в себе никаких желаний. Не трясти перед собой глупостью своих мечтаний, желаний, ожиданий.

Мимо проезжали сотнями машины. Авто, люксовые джипы и другие вольво-мерседесы. За темными стеклами даже тени хозяина не видно. Ни намека на человека.

И среди этой реки-сели машин, не проскочит на красный свет, как давеча, светло-ржавая таратайка.

Ольга вздохнула, и стала открывать калитку в свой двор. Калитка тоже была ржавой. Но не светлой а чугунно-грозной. И скрипела и ругалась на всякого её открывавшего.

Ольга прошла мимо помойных баков, мусор в которых утаптывал ногами таджик-дворник. Он этим занимался по вечерам.

И вдруг, во дворе собственного дома, Ольга обнаружила ту самую таратайку. У Ольги опустилось сердечко до самых кончиков ног. Надо же. К кому это.

Мужчина тут же был. При деле и при машине.

Он был в шортах, в аляповатой рубашке и целовал каких-то детей и женщину.

– Дед, почему ты не позвонил, надо было позвонить, – выговаривала женщина.

– Не люблю я звонить, – ответил бородач.

И Ольга об этом знала. Он не любил звонить.

И это была правда. Они семейственно уносили вещи из багажника в дом.

И пока они ушли в паузу, Ольга подошла к таратайке близко-близко и с умилением посмотрела через треснувшее боковое стекло на заднее сиденье. На котором она должна была ехать. И смотреть на любимую патлатость мужчины, который тоже любил, когда руль справа.

Семейство возвращалось за остатком вещей. И Ольга поспешила отойти от машины незнакомца. Но каким-то странным и маловероятным зрением, она вдруг поняла, что приезжий долго смотрел ей вслед.

«Кто знает», – подумалось ей. – «Может быть тоже узнал». Ольга вздохнула, но не оглянулась на всякий случай.

12 июля 2019, Белая тетрадь.

Шнурки

Осень очень была кстати. К настроению, событию печальному и неизбежному. Уход матери из жизни как бы закольцовывал итогом все далекие возможные отношения с прошлым.

Она удивилась большому количеству народа на панихиде.

Но еще больше она удивилась, что увидела его. Человека, высказываниями которого и сейчас пользовались, как цитатами великих людей.

И дети её, давно ставшие взрослыми, иногда пользовались ими. Самая популярная у старшего – «грязи нет, есть только химическая формула», звучала ей в назидание, когда ему было лень вымыть посуду или снять, наконец, заношенные джинсы.

Сколько она знала и помнила, Борис всегда был непререкаемым для всех авторитетом. Врач-психиатр, умница, аскет, он мог сделать карьеру. Но он ушел из профессии, не стал защищать никаких диссертаций, потому что честно признавался всем – никто ничего, кроме явных заблуждений, не привнес в эту науку. Он просто стал читать лекции студентам, на которые сбегался весь институт. Лекции были настолько необычными, что как-то незаметно он получил признание в своем истинном призвании – беседовать о непостижимом царстве человеческой души.

Она, как и всякая студентка, была влюблена в него, романчика не получилось. Получилась дружба. Особенно укрепилась, когда он женился. Вздохнувши, сообщил : «Женюсь на любви к себе».

И это было мудрым решением.

Она уехала в другой город. Поначалу они перезванивались.

Но листались годы. Забывались подробности. Но вот главное что-то осталось. Потому что главное когда-то случилось, она поняла не сразу.

Еще во время панихиды, она нечаянно увидела прямого сухонького старика. С тяжелой красивой тростью. Он стоял чуть поодаль, чуть в сторонке и, как ей показалось, смотрел на нее.

Но панихидная суета отвлекла внимание. Странно, что и на панихиде тоже суета, подумалось ей.

Подходили к ней люди, говорили слова. Но все же понимали, что мало печали в том, что человек уходит в таком почтеннейшем возрасте. И в душе скорее всего даже завидовали. Сто лет!

Она равнодушно принимала соболезнования, и почему-то вспомнила мужчину с тростью, и стала искать его среди рассаживающихся в автобус гостей.

И она увидела его. Он все еще не мог преодолеть расстояние до неё. Он приволакивал ногу, и тяжело опирался на трость. Впрочем, это ему помогало мало. Она в мгновение успела рассмотреть на нем то, роскошное черное пальто, любимое ею в прошлом. Оно теперь казалось серым. А может и не казалось, и было таким. Но самым нелепым и странным ударом по глазам были шнурки от башмаков. На одном из них шнурок был совсем развязан и, с каждым тяжелым шагом, развевался как змейка.

Жалость, любовь к нему обрушились на неё так внезапно, что она, впервые за эти скорбные дни, наконец заплакала. Она вдруг в этом грязном, беспризорном шнурке увидела прежнюю неразрывную канатную связь. Этот человек, она поняла в это мгновение, образовал всю её жизнь, подарил ей особый уровень в этой жизни, открыл ей глаза на новый какой-то ракурс, вне пошлости этой самой жизни. Он как нашептал ей, о возможной отдельности, указал ей старт возможностей в другую жизнь. Своим присутствием, строгим и умным присутствием, он как бы уверил её, что пора… Она не осознавала тогда четко, что такое это «пора». Но, по совпадению, или уж от желания «утереть ему, такому умному» нос, написался её первый рассказ. А потом и понеслась её новая жизнь, в прекрасный её Ренессанс.

И сейчас, глядя на его порхающие своевольно шнурки, она вдруг рванула к этому старику – вдруг испугалась, что он наступит на шнурок, символ флага капитуляции какой-то перед жизнью. Наступит и упадет. И тогда уже ничего невозможно будет исправить.

Она подбежала к нему, и не обняв, не поздоровавшись, встала на колено и быстро-быстро, накрепко завязала шнурки.

На руках почувствовала засохшую колючую грязь.

Убедившись в надежности узла, она выпрямилась и обняла его, старого и родного.

На пальцах своих она ощутила нечистоту замызганных шнурков. Блеснули перед ней его живые, ироничные, и чуть виноватые глаза.

Он был смущен чуть её порывом. А она, отряхивая испачканное пальто и ладошки, хотела достать платок, чтобы протереть руки. Но вспомнила «Грязи нет – есть химическая формула».

И это стало вдруг явной правдой. Она обняла его еще раз искренне. Без всяких обид, брезгливости и страхов.

20 марта 2017, бестетрадные.

Гламур

Она поднималась босиком к высокому обрыву над рекой.

В легком кисейном балахоне, в немыслимого фасона шляпе, поля которой, казалось, вот зацепят деревья, мимо которых она проходила.

Солнце уже закатывалось над рекой. И делало воду в ней то ли золотой, то ли ржавой.

Ветерок вольно гулял под белым балахоном. Босые ноги согревала остывающая вечерняя земля.

На плече у неё висела большая холщовая сумка. Раздутая, беременная в ней кладью.

Пели птицы, промычала где-то корова. И казалось она одинокой в этом сожженном за лето солнцем большаке.

Вот и обрыв. Она взошла по тропинке, прошла до самого навислого края её. Глянула вниз.

Река равнодушно плыла себе внизу. Ей вдруг подумалось:

«Сколько живности всякой несет она в себе эта река. Нянчит. Оберегает. И никому не показывает. Скрывает от людского взгляда. Тоже робеет перед людьми за свои тайны».

Лена вздохнула. И тут же сказала сама себе:

– Лена, не вздыхай! Она может позволить себе тайную жизнь. И ты – тоже. Ты здесь одна-одинешенька. Таинствуй. Или кричи. Ей всё равно. Реке все равно, небу все равно. Лесу все равно. Ребята, родные мои ! Я пришла попрощаться! Ау-у-у-у!

Она бросила холстину пузатую на выжженную траву и села сама. Загорелое лицо её сморщилось в улыбке.

Елена Ивановна была штучка столичная. Богатая, и очень знаменитой фамилии в определенных кругах. То ли муж, то ли она сама достигла всех «благ» – никто из местных деревенских не знал. Но ненавидели, не любили её сильно. За непонятность.

Она приезжала каждый год в свой, купленный когда-то здесь домик, и жила до конца августа. Уже много лет. Никто к ней не наведывался, и общалась она только с бабой Маней, у которой была корова. И она покупала у нее жбан парного молока. Иногда творог. Домик приезжей стоял на самом отшибе. Садик при нем давно вымер, засохли смородинные кусты. Но хозяйку это мало трогало. Она целыми днями лежала во дворике, или гуляла до леса. Что удивляло всех – в лес не заходила никогда.

Добредя до первого дерева, быстро сворачивала к реке. К обрыву. И сидела там подолгу, глядя на воду.

«Странная старуха», – дивились местные, но не приставали с вопросами по своему обыкновению, побаивались необычности во взгляде Елены. Взгляд этот останавливал любой вопрос, любое приближение к ней.

Все отступились. Бабы с интересом рассматривали её наряды, которые она вывешивала после стирки во дворике. Платья были непомерно широкими, раздувались на ветру как паруса. И казалось, унесут в небо – и хилый домик, и ее невесомую загадочную хозяйку.

В дождливые дни она тоже сидела в домике, но открывала окна, даже в грозу. Похоже и её она не боялась.

Потом к ней привыкли и вежливо здоровались. И полюбили, когда поняли, что у неё всегда можно занять немного денег. А еще больше прониклись благодарностью, когда вняли, что деньги можно не отдавать. Взгляд её прозрачных глаз останавливал от лишних визитов.

Иногда кто-то из мужиков, навешивал кукан с уловом к ней на косую изгородь. Но он мог провисеть до первых котов. Она рыбу не брала. И это доброе благодарное начинание было оставлено. Не в ножки же ей было кланяться этой гонорливой столичной штуке.

К ней за столько лет привыкли, и только в день приезда её, и день отъезда замечали. А так она на все лето становилась частью местного пейзажа. Из-за всех неповторимых, невиданных ранее шляп. Шляпы эти вызывали у сельчан недоумение, неодобрение, праведный гнев, иногда обоснованный ужас. То домик у неё на голове, то яхта. То букет роз на целое ведро. Было понятно, что такая шляпа стоит немерено, и возмущала такая расточительность. А поля-то поля в них. Чисто размером с колхозное.

Это слово еще помнилось, И служило. Под полями своих шляп приезжая как бы пропадала. Сверху огромная крыша шляп – внизу тоненькие ножки с узкими пятками. Гриб-поганка. Её так и прозвали. Ленка- поганка. Она еще и курила все время. Из-под шляп струился дым. Смешное зрелище. И все лето этот тонкий гриб ходил не спеша до леса, к обрыву и обратно. И каждый день в новой шляпе.

Было о чем поговорить. О Поганке. Так за ней закрепилось это прозвище.

Но Лена ничего этого, конечно, не знала. Не думала, что вызывала столько страстей в душах местных. Она сидела на обрыве и ждала полного захода солнца. А оно не спешило уходить. Как будто понимало, отводило момент прощания с ней, Леной. Как будто полюбило её, как часть реки, обрыва. Как будто знало о ней больше, чем сельчане.

Лене тоже не хотелось, чтобы оно ушло. Она смотрела на его теплое, не горячее лицо через прищур своих поблекших глаз. И мысленно просила. Спрашивала.

– Давай ты не навсегда уйдешь. Давай мы еще увидимся.

Здесь, на этом же месте. Через год. Слабо? – засмеялась она.

Она легко встала и потянулась. Через балахон просвечивала неестественная худоба. Тела как будто и не было. Легкий ветерок мог просто снести её и сбросить с этой кручи. Но она спокойно постояла, глядя вниз. Потом резко сорвала с земли холщовую сумку, распахнула её. Достала оттуда шляпу с огромными полями, похожую на цветочную клумбу. И повертев ее в руках, выбросив свое худое тело как можно резче вперед, она бросила шляпу вниз, в реку. Ту подхватил ветер, слегка покружив, бережно опустил на воду. И шляпа поплыла. Вяло покачивалась на волнах цветная тулья. Сверху она казалась маленькой и изящной.

Затем вниз полетела следующая шляпа с пальмой, затем шляпа-яхта, шляпа-паровозик, шляпа-ладья, треуголка-бонапартка.

Каждая из них изящно перемещалась по воздуху и ловко опускалась на воду. И плыла, плыла, плыла. Армада из шляп красиво шествовала на своем речном параде.

Наконец, была снята с головы и запущена в высоту панама, с головы хозяйки. Это была простая панамка, не столь выдающаяся, как её предшественница. Она мягко шлепнулась в реку, но короткие поля не позволили ей плыть. Она быстро набрала воды и затонула.

Лена вздохнула.

Вот и все. Вынула из сака шелковую креповую косынку и повязала себе на голову.

– Вот и все! – прошептала она солнцу, которого сегодня уже не было. Диск его скрылся.

Лена забросила легкий сак на плечо и быстро стала отходить от обрыва.

Шляпы же плыли по реке ровным строем. Поля не позволяли им тонуть. Река была опорой своей глубиной. Они даже не намокли от такой передряги.

А Лена, уже быстрым шагом подходила к своей роскошной машине. Равнодушно достала из багажника туфли. Надела их. И уехала.

Дверь дома так и осталась незапертой. А во дворе остался на веревке один забытый балахон. Белый. Он был похож на флаг капитуляции. Лена ехала сдаваться. Похоже.

Но кому, так и осталось для всех местных загадкой.

Зато повеселился паромщик на переправе. Когда посредине реки к его дощатке стали прибиваться странные цветы. Он не сразу понял, что это было такое. А потом с трудом выловил одну шляпу, долго рассматривал её и, усмехнувшись, хмыкнул.

– Гламур! Гламур! – то ли выругался, то ли восхитился он.

И поняв, что этот предмет в хозяйстве ему не пригодится, плюхнул шляпу обратно в реку.

Так они и плыли. Впрочем быстро темнело. И их было уже не рассмотреть.

21 ноября 2012, бестетрадные.