Kitabı oku: «Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе», sayfa 7

Карта неба

²⁵

Нет, понятнее не становится – вернее, на место одних загадок приходят другие. Если вы любите, чтобы автор книги, подобно учтивому хозяину, всеми способами не давал читателю заскучать, изо всех сил развлекая его песнями, плясками, фокусами и пантомимой, то «Карта неба» испанца Феликса Пальмы – именно то, что вам нужно. Второй роман из его «викторианского» цикла представляет собой всё тот же причудливый сплав вымысла и реальности, которые к тому же периодически, как в контрдансе, меняются местами и церемонно раскланиваются друг с другом. В центре книги – по-прежнему английский фантаст Герберт Уэллс, только на сей раз сюжет закручен вокруг его романа «Война миров»: именно этот текст служит своеобразным игровым полем, на котором Пальма возводит, рушит и снова возводит свои диковинные воздушные замки. Три, вроде бы, независимые авантюрные истории про путешествия в пространстве (и, разумеется, про контакт с внеземными цивилизациями) сложнейшим образом перекрещиваются, отражаются друг в друге, оказываются не тем, чем кажутся поначалу, потом снова не тем, а после – опять тем же самым, но как-то совсем по-другому. Ощущение такое, будто перед глазами то в одну, то в другую сторону вращается сложной формы елочная игрушка, отблескивая разными гранями и причудливо преломляя свет. Словом, чистое удовольствие – и снова абсолютная загадка, что же это было и как это понимать.

Перейдем к детективу

Детектив в моей персональной иерархии жанров стоит атипично высоко. Скорее всего, причина подобной моей любви в том, что в идеальной картине мира хороший детектив – это всегда искусство невозможного, своего рода балет с утяжелителями. Писатель-детективщик должен не просто станцевать «Лебединое озеро» с гирями на ногах, но еще и сделать это так, чтобы никто не заметил разницы. Внутрь детективного романа всегда встроен обязательный, наперед заданный набор сдержек, противовесов и ограничений, которые автор должен умело интегрировать, обтечь, спрятать или, наоборот, эффектно обнажить, и породить в результате нечто одновременно безупречно захватывающее и в то же время осмысленное. Конечно, это получается не всегда (прямо скажем, очень редко), но в детективе работа авторской мысли, беззвучное вращение интеллектуальных шестеренок виднее, чем где бы то ни было еще, и наблюдать за этим процессом – само по себе захватывающий аттракцион. А если хороший, крепкий детектив оказывается еще и хорошей прозой, то приз, достающийся читателю, по сути дела удваивается.

Борис Акунин

Акунин из числа тех редких авторов, с которыми у каждого отечественного читателя имеется собственная история отношений – любви, размолвок, охлаждений, страстных примирений… Я не исключение. Я помню то волшебное чувство беспричинного, детски-новогоднего счастья, с которым я проснулась зимним днем 1999 года, – это было счастье от того, что впереди меня ждет выходной день и недочитанные «Особые поручения». Я помню, как годом раньше не спала ночь, дочитывая «Статского советника». Помню потрясение от «Коронации» – лучшего романа Акунина, впервые в истории отечественного фикшна поставившего под сомнение незыблемость границы между серьезной и жанровой прозой. Помню легкое недоумение от первого романа в трилогии о Пелагии, разочарование от суматошного, перегруженного «Алтын-толобаса», раздражение от механистически-грубых «Жанров», неловкость от безжизненной «Аристономии»… Как в любой давней истории отношений (и – давайте будем называть вещи своими именами – любви), я могу вспомнить и плохое, и хорошее. И почти всё хорошее связано с Эрастом Петровичем Фандориным. Этот брюнет с седыми висками, синеглазый заика, красавец, везунчик, джентльмен и самурай определенно увеличил количество счастья в моем читательском мире – и, уверена, не только в моем. Поэтому поговорим именно об Эрасте Петровиче – вернее, о двух последних его инкарнациях.

Черный город

²⁶

Сколько бы скучнейших «аристономий» и прочего посредственного чтива ни написал Борис Акунин и его многочисленные альтер эго за последнее время, новый роман про Фандорина – это всегда святое. Три года нетерпеливого ожидания, атмосфера строгой секретности, единая дата релиза – и вот компактная книжка в традиционной черно-белой графичной обложке (а также две ее электронные версии – с картинками и без) за один день взлетает на первое место в списках бестселлеров по всей стране. В России никто не ведет нормальной статистики книжных продаж, но очевидно, что ни один отечественный автор не способен даже близко подойти к акунинским показателям – по крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о «фандориниане». И поколебать популярность этого бренда не может даже то малоприятное обстоятельство, что предыдущий роман о приключениях блистательного Эраста Петровича – вялый и аморфный «Весь мир театр» – заведомо не дотягивал до уровня лучших вещей цикла.

Хочется сразу успокоить читателя: «Черный город» – очевидный намек на второе дыхание, хотя и в несколько непривычном смысле. На пороге своего шестидесятилетия подраспустившийся было Эраст Петрович вновь обретает кипучую энергию и шарм, присущие ему в молодости, в славные времена «Азазеля» и «Турецкого гамбита». Более того, с возрастом в нем всё ярче проявляются новые черты – трогательная нелепость и смешная беззащитность, делающие акунинского героя не просто привлекательным, но по-настоящему неотразимым.

Словно бы намеренно роман даже начинается с глупейшей ошибки Эраста Петровича: пытаясь уберечь от мнимого покушения государя-императора, он собственноручно подставляет под террористические пули начальника дворцовой полиции – именно того человека, за которым, как выясняется, и ведется на самом деле охота. Поиск убийцы и дальнейшее расследование, ведущее Фандорина из Ялты в Москву, а оттуда – на нефтяные прииски Баку, тоже напоминает цепочку то трагических, то комических неудач: не схватил вовремя на перроне вокзального воришку, зря поехал на светский раут, облил белый смокинг красным вином, напрасно не посмотрел в зеркальце заднего вида, потерял верного друга, доверился не тому человеку… В «Черном городе» Фандорин – вечный любимец Фортуны и неисправимый везунчик – начинает напоминать собственного антипода, патологического неудачника из романа «Герой иного времени», вышедшего несколько лет назад из-под пера очередного акунинского аватара – Анатолия Брусникина. Хуже того, порою Эраст Петрович попросту смешон: любуется собственным отражением в зеркале, кокетливо подкрашивает седину синькой, ведет никому не нужный самурайский дневник «никки», неправильно интерпретирует газетные новости об убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево и анекдотически позорится в отношениях с женой – кинематографической «этуалью» Кларой Лунной (изящный оммаж Аркадию Аверченко и отсыл к его известному рассказу «Яд», описывающему отношения мужа и жены-актрисы, не перестающей отрабатывать систему Станиславского даже в супружеской постели).

Пересказать сюжет «Черного города» без спойлеров практически невозможно, поэтому ограничимся сообщением, что в нем много беготни, перестрелок и киносъемок, Эраст Петрович едва не тонет в нефти, а кроме того, в тексте присутствуют как новые, так и уже известные по прежним романам цикла типажи – «верный слуга», «благородный абрек» (или, говоря по-бакински, «гочи»), «восточная красавица» (она же по совместительству «сильная женщина»), «коварный террорист», «двуличный чиновник», «талантливый режиссер», «нефтяной магнат»… Сюжет местами серьезно сбоит и пробуксовывает, исторический материал проработан с несколько ученической тщательностью, а концовка настолько очевидно отсылает к «Битве при Рейхенбахском водопаде» Конан Дойля, что поверить в серьезность авторского намерения свести счеты с героем не удастся даже самому легковерному читателю. Впрочем, всё это – и люди, и антураж – проходит по разряду картонной декорации, на фоне которой действует единственный человек из плоти и крови – несовершенный, стареющий, но при этом невероятно живой и обаятельный Эраст Петрович.

Собственно, это свойство – наличие посреди искусственного, насквозь синтетического пейзажа гениально придуманного, насквозь настоящего героя – всегда отличало романы фандоринского цикла от прочего – преимущественно бутафорского – творчества Акунина. И в нынешнем романе эта особенность достигла своей наивысшей точки: количество человеческого в Фандорине далеко выходит за пределы необходимого с точки зрения крепкой жанровой прозы. Именно поэтому, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что в «Черном городе» – далеко не безупречном с детективно-развлекательной точки зрения – Акунин впервые после «Коронации» вплотную приближается к рубежам настоящей литературы. Тем самым, которые так и не покорились ему в написанной с замахом на «большой роман» «Аристономии».

Планета Вода

²⁷

Не знаю, как вам, а мне положительно больно видеть, что происходит сегодня с Фандориным. Единственный по-настоящему выдающийся персонаж из всего созданного Акуниным сонма безликих сущностей, он оставался живым (обаятельным, несовершенным, трогательным, героическим – да каким угодно) поразительно долго, но начиная где-то с «Нефритовых четок» всё же начал усыхать и костенеть, сливаясь со своими бессмысленными и лишенными индивидуальности предками и потомками.

Нынешний сборник (в него вошли две повести и один рассказ, на уровне названий объединенные «водной» тематикой – «Планета Вода», «Парус одинокий» и «Куда ж нам плыть?») представляет собой практически финальную стадию трупного окостенения: от знакомого всем Эраста Петровича осталась негнущаяся мертвая кукла, идеальный в своем бесчеловечном занудстве «благородный муж» без цвета, вкуса и характера. В первой повести он раскрывает злодеяния некого герберт-уэллсовского (или, вернее, александр-беляевского) тайного общества, превратившего в свою цитадель целый остров в Атлантическом океане, а параллельно ловит маньяка – убийцу маленьких чахоточных девочек. Во второй (и, кстати, самой удачной с точки зрения сюжета) повести Фандорин расследует мученическую смерть своей бывшей возлюбленной – той самой Ангелины из повести «Декоратор», которая, как многие помнят, очень любила Эраста Петровича, но Бога любила больше, из-за чего ушла в отдаленный монастырь. Третья история – расследование небывало умелого и кровавого ограбления поезда.

Герои произносят монологи о судьбах родины, практикуют медленное дыхание, штурмуют неприступные волжские утесы, концентрируют энергию ки, обнимают красавиц и голыми руками крошат в капусту целые армии врагов (особенно блистает Маса, дослужившийся наконец до роли полноценного доктора Ватсона) – словом, стараются как могут. Однако вся производимая ими движуха не может заглушить тоскливого механического скрежета и пощелкивания, с которым едет вперед романная конструкция. Нехитрая машинерия (даже лучшие книги о Фандорине всегда отличались некой благородной механистичностью), в прежние времена умело задрапированная и безупречно исправная, нагло лезет наружу, разрывая ржавыми пружинами глянцевую оболочку. Более того, даже те детали, которые у Акунина прежде работали безотказно, выглядят сегодня заброшенными и несмазанными. В двух текстах из трех детективный сюжет (вот уж с чем у писателя никогда не было проблем!) схематичен и неубедителен. А когда один и тот же прием – пресловутый deus ex machina – используется Акуниным второй раз подряд, возникает неловкое чувство, будто автору надоело придумывать и он не видит причины это скрывать.

Впрочем, нет худа без добра. Нынешний сборник про Фандорина – предпоследний в цикле, так что когда в следующей книжке автор убьет своего героя (а он наверняка захочет это сделать), жалко не будет. Чего жалеть – он и так уже мертв.

Анатолий Брусникин. Герой иного времени

²⁸

Живописные кавказские горы, жестокие абреки, прекрасные горянки, война, любовь, похищения, приключения и многочисленные литературные реминисценции – так в самых общих чертах выглядит новый роман Анатолия Брусникина, создателя нашумевшего «Девятного Спаса».

Читатели, ждавшие от второй книги загадочного автора окончательного ответа на вопрос, кто же такой этот Брусникин – Григорий Чхартишвили, укрывшийся под очередной маской, какой-то иной именитый сочинитель или в самом деле никому не ведомый дебютант, – будут разочарованы. Несмотря на то, что намеки на авторство Акунина опять разбросаны по всему тексту романа, никакой определенности в этом вопросе по-прежнему нет. Да, похоже, и не предвидится: даже если Брусникин – это и впрямь глубоко законспирированный Чхартишвили, то инкогнито свое он на сей раз сохраняет умело и последовательно²⁹. И в этом случае (продолжая рассуждать конспирологически) следует признать, что его желание во что бы то ни стало сохранить проект «Брусникин» в рамках отдельного бренда вполне понятно: поставить «Героя иного времени» в один ряд, допустим, с фандоринским циклом решительно невозможно. При всем сходстве (случайном или намеренном), это роман принципиально другого толка – куда более литературоцентричный и куда менее энергичный как по стилю, так и по композиции.

Начать с того, что из четырехсот страниц двести пятьдесят отведено на экспозицию: неторопливое знакомство с героями, никуда не ведущие побочные сюжеты, старомодные рассуждения, ученически-тщательно копирующие приемы классической русской прозы XIX века, и в первую очередь, конечно, лермонтовского «Героя нашего времени». Однако – и в этом состоит основная хитрость романа – читатель до поры не понимает, что имеет дело именно с экспозицией, и принимает медлительные мемуары «старого кавказца» Григория Мангарова за чистую монету. Вот герой – молодой и наивный офицер приятной наружности – получает назначение в забытый Богом форт на Кавказе. Вот случай сводит его с необычнейшим человеком – бывшим декабристом, после сибирской каторги тянущим солдатскую лямку. Вот на пути Мангарова возникает прелестная генеральская дочь Даша – юная, чистая и наивная, как он сам. Неудачная военная кампания, похищение Даши абреками, происки коварного жандармского майора – рассказ плавно перекатывается от одной вешки к другой, не вызывая в читателе нервической дрожи нетерпения, но в то же время и не давая совсем уж заскучать.

Тем неожиданней оказывается резкий перелом, происходящий за сто с небольшим страниц до конца. Протоптавшись так долго на месте, события начинают мелькать, как в калейдоскопе, а все герои последовательно оказываются совсем не теми, кем мы привыкли их считать. Неспешный мемуар оборачивается трагической и непредсказуемой кровавой драмой с элементами шпионского триллера.

Однако беда Брусникина в том, что в пересказе его роман выглядит заметно лучше, чем в реальности. Безупречно стройная сюжетная конструкция почему-то так и не обрастает в нем живой плотью: герои – вроде бы отлично придуманные – упорно не желают обретать объем, да и весь мир романа – большой и, на первый взгляд, сложно устроенный – остается плоским, словно бы нарисованным. Виной ли тому несколько избыточно аккуратная стилизация или что-то другое, но жизни и энергии анемичному «Герою иного времени» определенно не хватает.

Все любители акунинской «фандоринианы» наверняка помнят одно из ключевых свойств блистательного Эраста Петровича – его исключительную везучесть во всем, что касается азартных игр. Так вот, герой нового романа Брусникина – двойник и одновременно стопроцентный антипод Фандорина, бывший декабрист Никитин – столь же драматически невезуч. Глупо, конечно, попадаться в столь очевидную авторскую ловушку, но, тем не менее, похоже, что – при всех достоинствах «Героя иного времени» – это различие может оказаться символичным и пророческим.

Мастер Чэнь

Дегустатор

³⁰

Время перед глобальной катастрофой – для потомков всегда время завораживающее. Последние месяцы, недели и минуты, когда всё еще хорошо, когда длится обычная безмятежная жизнь, когда первые раскаты грома вызывают лишь веселое любопытство, а рвущий подолы ветер даже не намекает на грядущий ураган, – все эти моменты в глазах последующих поколений неизбежно наполняются особым, предзакатным очарованием. Неслучайно так любят литераторы воспевать время перед Первой и Второй мировыми войнами, не зря таким надежным и уютным видится нам финал советской эпохи, таким поэтичным – период до дефолта 1998 года.

«Дегустатор» Мастера Чэня тоже рассказывает о таком солнечном пятачке на краю великой беды. Впрочем, о катастрофе, описанной в романе, сегодня вспомнит не всякий – речь у Чэня идет об осени и зиме, предшествовавших январю 2006 года – черному месяцу, когда введение новых акцизных марок разом обрушило винный рынок в России, оставило без работы сотни профессионалов, а главное – уничтожило множество компаний, изданий и надежд.

Главный герой «Дегустатора», романтический, мужественный и немного загадочный Сергей Рокотов, – винный аналитик, и этим, по большому счету, всё сказано. Всё прочее – и любовная линия (во время дегустационной поездки по Германии Сергей влюбляется в безупречную Алину Каменеву – главного редактора культового журнала «La Mode»), и детективная интрига (один из дегустаторов отравлен прямо во время дегустации в старинном замке, и Сергей устремляется на поиски убийцы) – служит не более, чем приманкой. Не более, чем способом заставить читателя проглотить огромный массив энологической информации, составляющей подлинный стержень романа. Вино, винный рынок и его трагическое крушение – вот настоящие герои «Дегустатора», всем остальным отводится в лучшем случае роль обаятельных статистов.

Нет, не стоит думать о Мастере Чэне дурно: он автор порядочный, поэтому любовная линия худо-бедно приковыляет у него к закономерной развязке, а убийца (по крайней мере, формальный исполнитель) будет установлен. Длинные паузы и немотивированные лакуны в развитии обоих сюжетов не покажутся читателю особенно тягостными, ведь они будут заполнены интереснейшими подробностями винодельческой практики, сделанными с натуры портретами великих виноделов, рекомендациями по подбору вин и прочей информацией, которую потом можно с толком применить в светской беседе и реальной жизни.

Мастер Чэнь (в миру – Дмитрий Косырев), в прошлом известный главным образом как создатель ретро-детективов из восточной жизни, в очередной раз подтвердил свою репутацию одного из лучших в стране производителей изящного easy reading’а. Впрочем, на сей раз его роману, пожалуй, немного не хватает концентрации – сюжетных поворотов на 350 страниц могло бы быть и побольше, да и справедливости стоило бы восторжествовать в конце чуть более убедительно. Однако это уже по разряду придирок – тем более, что и послевкусие его роман оставляет самое приятное – как сказал бы его герой, немного чернослива с легким дымным оттенком и тонами вишневой косточки.

Маргарита Хемлин

Дознаватель

³¹

Книга Маргариты Хемлин – очень, очень странная. С одной стороны, это безусловно детектив – хороший, уверенный, жанровый текст, с убийством, с гнетущей нуарной атмосферой, с колоритным героем-следователем, со сложной (достаточной, но не избыточной) системой ярких и характерных подозреваемых, с кровавой завязкой и неожиданной, но при этом безупречно логичной развязкой. С другой же стороны, «Дознаватель» Хемлин – вопиющее попрание всех священных детективных норм: обманчиво прямолинейный рассказчик на поверку оказывается коварен и ненадежен; атмосфера при ближайшем рассмотрении отдает не столько благопристойным заокеанским нуаром, сколько советским абсурдистским кошмаром, а подозреваемые, да и вообще все участники этой жутковатой драмы, вызывают то острейшее сострадание, то животное омерзение, а чаще и то, и другое сразу.

Хуже того, «Дознаватель» разрушает саму бинарную – и потому, собственно, такую светлую и утешительную – природу детектива, предполагающую, что добро (сколько бы оно ни рядилось в запятнанный плащ) всегда отличимо от зла и непременно восторжествует в финале. Выполняя все обязательные жанровые прыжки и отжимания, и, к слову сказать, выполняя их на диво чисто и технично, автор в то же время деконструирует жанр изнутри: в каждой точке мелкими, едва заметными толчками она дестабилизирует читателя, нарушая его ожидания, медленно сводя с ума, пугая и путая в трех соснах. При этом, что особенно удивительно, Хемлин ухитряется запечатлевать на сетчатке читательского глаза обе картики – образцовый детектив и его мрачную, гротескную антитезу – одновременно, и для мгновенного переключения между ними требуется лишь минимальное смещение ракурса – как на старой открытке со «стереоскопическим эффектом».

…1952 год, украинский Чернигов – пользуясь описанием главного героя, «чудесный край, где всякий человек мог слушать соловьев и шум тополей на старинных улицах. Любоваться календарем из цветов на центральной площади. Гулять по достопримечательностям седых столетий». Молодой и красивый Михаил Иванович Цупкой, в недавнем прошлом – фронтовик, офицер-разведчик, а ныне – счастливый муж, молодой отец и дознаватель в местной милиции, расследует простое на первый взгляд дело: на темной улице найдена убитой еврейка – тридцатитрехлетняя «женщина Лиля Соловейчик». След ведет к ее ревнивому любовнику – сильно пьющему артисту местного театра, однако тот, не дожидаясь завершения следствия, вешается в камере, и, вроде бы, на этом дело может считаться закрытым. Однако некоторые обстоятельства не дают бдительному Цупкому покоя, и он продолжает наводить справки об убитой и о ее окружении. И вот оттуда-то, как из разверстой могилы, на героя начинают наползать разнообразные кошмары, принимающие вид то незалеченных и гноящихся ран войны, то недавних жертв Холокоста, то призраков антисемитизма – как исконного, бытового, так и нынешнего – государственно санкционированного, то вообще каких-то архаичных реликтов родо-племенного сознания. Похоть, страх, предательство и зов крови – неодолимый и страшный, как в каких-нибудь «Багровых реках» Жана-Кристофа Гранже (с которым, кстати, «Дознаватель» демонстрирует наибольшее сходство), – всё это обматывает стройную детективную интригу тяжелым волглым одеялом, душащим героя, а вместе с ним и читателя.

Впрочем, есть в этом и без того донельзя густом, переусложненном и перенасыщенном вареве еще один герой, не упомянуть которого будет величайшей несправедливостью. Этот герой – собственно язык, которым изъясняется рассказчик. Язык, вобравший в себя все мыслимые и немыслимые штампы, все слои официозного уродства – от школьных сочинений до газетных передовиц и милицейских протоколов, – сконструирован Хемлин с поистине сорокинской изощренностью. Он не просто служит носителем, подпоркой сюжетной конструкции, он оказывается ее внутренним двигателем – и одновременно ее главным стопором, почти непреодолимой помехой. Язык Цупкого – убогий, изувеченный, косноязычный – предназначен для рассказывания вполне определенных – простых и позитивных – историй, и потому, столкнувшись с необходимостью рассказать историю совсем другого толка, герой оказывается в психо-лингвистическом тупике. Единственно привычная и понятная для него форма высказывания упрямо противится содержанию, выталкивает его, корежится, преображая рассказываемую историю и одновременно преображаясь под ее воздействием. И вот эта языковая коллизия, эта атлетическая борьба слова и смысла, воссозданная Маргаритой Хемлин с хирургической бесстрастностью (она словно бы сама до конца не знает, «кто кого сборет» – язык правду или правда язык), окончательно разрывает условные детективные рамки и переводит «Дознавателя» из разряда крепкой жанровой литературы в разряд черт-те-чего – неописуемого, но безусловно выдающегося. Словом, как и было сказано в самом начале, – очень, очень странная книга. И, пожалуй, одна из самых недооцененных в русской прозе XXI века.