Kitabı oku: «Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах», sayfa 3
Хватит слыть дармоедом
Допоздна хожу вокруг избы и думаю, что мне делать дальше. Отец прав: мне уже пятнадцать, а всего лишь закончил шесть классов. Неважно, что отпустили в школу в восемь с половиной лет, когда не отпускать уже было невозможно. Что ж, пора кусок хлеба самому зарабатывать: уж так надоело, так надоело быть дармоедом! Пора и имя собственное обретать.
На утро, когда отец ушел в поле, сказал маме:
– Поеду к Клаве.
– Что там забыл? У сестры и без тебя…
Знал, что сестра живет без мужа и что у нее четырехгодовалый сын, и что без меня, нахлебника, ей трудно.
– Поеду, – упрямо повторил. – Мам, дай на билет, а?
– Откуда у меня? Спрашивай у отца.
– Не буду, – насупившись, ответил и махнул рукой. – Сам на билет заработаю.
В тот же день, взяв в дорогу пустой портяной мешок с лямкой, отправился в путь-дорогу. До райцентра шел пешком, один, лесом. Это километров пятнадцать. Пришел, стал спрашивать, где бы можно было немного заработать. Люди смотрели на мой маленький росточек, щупловатую фигурку, качали головами, сочувствовали, но ничем помочь не могли. Одна лишь бабуля, жившая в покосившейся хатенке, вынесла мне краюху ржаного хлеба. Очень кстати. Потому что с утра – во рту ни маковой росинки. Нашел колодец, опустил вниз бадью, достал воды и, припивая, навернул всю краюху. Поступок неосмотрительный, поскольку в другой раз поесть удастся лишь на третьи сутки.
Но ничего! Зато чувствовал все же себя самостоятельным и абсолютно независимым человеком. Какое все-таки это счастье. И ничего, что в животе бурчит, как говорится, кишка кишке бьет по башке.
На другой день в какой-то конторе мне сказали: если хочу заработать, то могу пойти в карьер (в пяти километрах от райцентра), там каменоломня, идет заготовка камня для строительных работ, заработок выдают по окончании дня и в соответствии с количеством добытого камня; что там могут нанять и несовершеннолетнего, правда, без оформления.
Выбора не было. Пошел. Там встретили недружелюбно. Мастер, осмотрев мою неказистую внешность, сказал:
– Хоть знаешь, что это за работа?
– Нет, – честно ответил.
– Впрочем, ладно, черт с тобой: сколько сделаешь – все твое.
Видимо, жаль стало мастеру. Он выдал каёлку, лопату, небольшой, но увесистый для меня ломик, подвел к откосу и сказал:
– Ну, давай, действуй. Добытый камень складывай в штабель.
Он хмыкнул недоверчиво и ушел.
Семь часов утра. Кругом много солнца, птицы над головой щебечут, воздух – чист и свеж, а в животе урчит. Наверное, мне повезло с местом. Потому что пошел большой плитняк. Знай, выковыривай и складывай в штабель. Невдалеке работали взрослые. Но я на них не обращал внимания, они на меня – тоже.
Заметно стало темнеть. От заходящего июньского солнца по карьеру расползлись гигантские тени огромных елей. Работая, не заметил, что все рабочие уже ушли. Не было и мастера. Значит, остался без денег. Хотя штабель (по моим, конечно, меркам) был не мал.
Устал. Руки, особенно ладони, страшно болели, так как во многих местах кровоточили из-за многочисленных порезов об острые края плитняка. Откуда у меня могли взяться рукавицы?
Тут же прилег, подложив под голову охапку травы. Моментально заснул. Забыл о лесных Леших и прочей всякой нечисти. Проснулся от людских голосов. Протер кулаком глаза. Снова – солнце, снова птицы, снова люди.
С прежним остервенением принялся за работу. Подошел мастер. Оглядел штабель, хмыкнул.
– А ты, пацан, хоть и хлипкий на вид, но на работу горазд. Вот не думал. Вечерком заходи в будку. За работу получишь деньги.
Он ушел. Я продолжил работу. И к вечеру было уже два штабеля.
В животе перестало урчать. Но хотел пить. Стал искать ручей. Что-то похожее на него нашел. Утолил жажду. Пошел к мастеру. Тот подал мне две сотенных купюры и полусотенную: видимо, успел уже замерить.
Вернулся к откосу, надел свои, бережно сложенные, ситцевые шаровары, коленкоровую рубашку (работал-то почти голышом), тапочки на босу ногу, собрал инструмент, принес мастеру.
– Уходишь? Так быстро?
Кивнул. Не стал объяснять, что заработанного мне с лихвой хватит, чтобы купить билет и уехать к старшей сестре. Билет-то стоит сотню. В общем вагоне, конечно.
Есть добрые люди
Вышел из леса. Вдали – по шоссе неслись в обе стороны автомобили. Вышел на обочину. Стал тянуть руку. Долго никто не останавливался. Но вот затормозил старенький ГАЗ-51. Шофер (настоящая русская душа, добродушно улыбался мне) распахнул дверцу кабины.
– Залетай, пацан! – Второго приглашения не потребовалось. Не отрывая глаз от полотна шоссе, спросил. – Куда путь держим?
– В город. Мне на вокзал. Довезете?
– Родители хоть знают?
– Мать – да, отец – нет.
– Что так?
Рассказал. Он недовольно покрутил головой.
– Надо же! Будь поосторожнее там, на вокзале и в поезде. Мал еще.
– Мне уже пятнадцать.
– Надо же! – Шофер усмехнулся. – Так много?
– Да. Не смотрите, что маленький. Это – такой уродился. Мамка рассказывала, что до четырех лет сам сидеть не мог… Все валился на бок… Голова больно тяжелая оказалась.
И тут шофер увидел мои кровоточащие руки.
– Что с тобой? Кто это?
– Никто… Сам… На каменоломне два дня работал, чтобы на билет заработать.
– Надо же! Заработал? Не обманули?
– Нет! – Достал из холщового мешка деньги и показал. – Вот!
– Какой ты молодец!
От избытка гордости и счастья, что меня похвалили, зарделся.
– Голоден, поди?
– Н-н-не очень… позавчера ел.
– Не очень, – передразнил меня шофер. – Там, в «бардачке» возьми хлеб, яйца, соль.
– Это – нехорошее слово, дяденька. Мой отец так ругается.
Шофер заливисто расхохотался.
– Ну, ты, даешь, малый! Извини, но у нас, шоферов, так называется шкафчик, который перед тобой.
Уставился, но ничего, никакого шкафчика не видел. Подумал, что шофер шутит со мной. Он дотянулся правой рукой до какой-то выпуклости на передней стенке, нажал, и отпала небольшая жестяная дверца.
– Ты бери. Ешь.
Увидев, что там лежит огромная булка белого хлеба, мои глаза загорелись голодным огнем. Дрожащей рукой потянулся к хлебу.
– Я, дяденька, только чуть-чуть, ладно? А там, в городе, куплю… куплю… – Отщипнув немного, стал класть булку назад.
– Ты, пацан, отламывай по-настоящему, по-мужицки. И яйцо бери. Вареное.
– Спасибо, не надо, дяденька.
– Кому сказано? Бери! – Строго сказал шофер и насупился.
– Извините, но вам…
– Ну! – еще строже сказал шофер.
– Хорошо, хорошо, дяденька. Вы только не сердитесь, ладно?
Достал яйцо, сваренное вкрутую, и стал чистить, продолжая, меж тем, жевать вкуснющий хлеб. Шофер смотрел на дорогу и молчал.
– Вы такой… такой…
– Какой?
– Очень, ну, очень добрый.
Он засмеялся.
– Чудак! Ну, какой же я добрый?
– Да-да-да!
– Я не добрый, я обыкновенный. – Он снял правую руку с рулевого колеса, притянул меня к себе. – Ничего, малыш, ты еще встретишь немало хороших людей…
Показались первые домишки города. Сначала – маленькие, как в моей деревне, потом пошли и в два, а то и в три этажа. Шоссе стало ровным и гладким.
– Я, малыш, еду на элеватор. – Он на секунду задумался, потом решительно тряхнул головой. – А, ладно, довезу тебя до вокзала.
– Спасибо, но я сам дойду.
Шофер опять засмеялся.
– Чудак! По этому городу пешком не ходят.
Недоверчиво смотрел на шофера.
– Почему? Нельзя?
– Город слишком большой. Тут на автобусах все ездят. А до вокзала без малого с десяток километров. Так что сиди смирно.
Притих. Минут через двадцать машина подъехала к большому трехэтажному зданию с красивыми колоннами, вроде как к дворцу. Шофер развернулся и остановил машину.
– Молодой человек, прибыли.
– Это… вокзал? – Шофер кивнул.
Мы вышли из кабины.
– Пошли.
– Но вам же на элеватор…
– Пошли. Тебе билет могут не продать. Мал еще, чтобы одному в поездах ездить.
Послушно пошел. Он нашел кассу, купил билет, сдачу вернул мне. И наставительно сказал:
– Если хочешь действительно добраться до сестры, то, во-первых, постарайся не попадаться на глаза милиции: ее на вокзале много; во-вторых, в дорогу здесь же прикупи чего-нибудь из еды, ну, чтобы в поезде также сильно не мельтешить, поскольку там также ходят милиционеры: могут, завидев тебя одного, снять с поезда; в-третьих, для пущей твоей безопасности прибейся к кому-либо из пассажиров, создай видимость, что это твои родственники. Понятно? – Я согласно кивнул. – Тогда – счастливо! – Он притянул меня к себе и крепко прижал.
От этой мужской ласки, неведомой ранее мне, испытал удивительное чувство – что-то совершенно новое и непонятное. Пройдя несколько шагов в сторону стоявшего автомобиля, он вернулся.
– На, – он протянул мне тридцатку, – извини, малыш, что больше не могу. – Завидев, что отстранился, добавил. – Бери. Тебе пригодится. Не ближняя дорога.
Все-таки взял. Шофер уехал. А через несколько часов уже был в вагоне поезда, который уносил в новую и неизведанную жизнь.
Фото у того самого барака. Старшая сестра Клавдия Ивановна Мурзина с сыном Виктором на руках.
Глава 4. Под перестук колес
Первый победный приз
Лежа на третьей полке, на багажной, под самым потолком, зорко следил за происходящим внизу. И как только на горизонте появлялись люди в фуражках с малиновым околышем, впивался в стенку вагона, съеживался и становился невидимым. Они уходили. Я вновь продолжал познавать новый для меня мир. Там, внизу все было так интересно! Спуститься бы, но – ни-ни! наставления дяденьки все еще держались в ушах.
Впереди – то и дело гудит паровоз. Под вагонами – мерно стучат колеса. Лежу наверху и все думаю, думаю… Обо всем.
Например, о первом в своем детстве новогоднем празднике.
…Канун Нового, 1950-го. В деревенской школе – кутерьма. Она мне, первоклашке, страшно нравится. Особенно нравится тем, что учительница Анна Ивановна то и дело кричит через всю комнату: Мурзин, сделай то; Мурзин, сделай другое. Пулей лечу, куда сказано; охотно делаю, что велено. А все мы занимаемся тем, что украшаем новогоднюю елку: мальчишки – развешивают украшения, а девчонки, как самые умелые по этой части, – делают разные игрушки, фонарики, например, или хлопушки, или гирлянды. Делают из старых газет. Раскрашивают чернилами или цветными мелками. Склеивают вареной картошкой. Звезду на макушку вырезают из картона, а для раскрашивания Анна Ивановна разрешает воспользоваться малиновыми чернилами. Ну, теми самыми, которыми она нам ставит в тетрадках двойки и записывает замечания.
Верх моего блаженства – сам новогодний вечер. В классной комнате, откуда парты вытащены на улицу, полно народа. Это – многочисленные родственники детей-учащихся. Моих – нет. Никого. Как всегда. Моих и на родительское-то собрание не удалось ни разу вытащить.
Кажется, мне обидно. Но не слишком. Упиваюсь всеобщим весельем. Не могу отвести восторженных глаз от наряженной нами новогодней елки. Сказка!
Наконец, Дед Мороз (Анна Ивановна, учительница наша, в овчинном полушубке и с огромной серой бородищей) объявляет, стукнув грозно о пол посохом:
– Ну-с, дети мои, кто хочет получить мой специальный подарок?
– Я! Я! Я! – несутся многочисленные голоса моих учеников.
Желающих много. Но меня среди них нет. Стою, опустив вниз головенку. Нет, не то, чтобы не хотел получить подарок. Хотел бы, очень! Но мне кажется, что подарки просто так не раздаются: их надо заслужить.
– Тогда, – продолжает басить Дед Мороз, – расскажите-ка мне стихотворение.
На этот раз желающих изрядно поубавилось. Но зато – среди них и я.
И хотя мой голос звучит громче всех, но первой выступить, открыть конкурс Дед Мороз дозволяет Наташке (соседская девчонка, противная ужасно, потому что подлиза, потому что подлизывается к Анне Ивановне, а еще ябедничает).
Наташка выходит вперед. И, шмыгая носом, постоянно запинаясь, кричит:
– Наша Таня громко плачет:
Уронила в речку мячик.
Тише, Танечка, не плачь —
Не утонет в речке мяч.
Аплодисменты артистке. Особенно усердствуют и бьют в ладоши (это я вижу) Наташкины родители.
После Наташки мямлит что-то свое Пашка. Он хоть и друг, но мне за него приходится краснеть.
Я тоже готов. Меня явно не замечают. Но упрямо заявляю о себе. И вот, когда выступило пять или шесть школьников, ко мне подходит Дед Мороз.
– А ты, мальчик, что можешь рассказать? Вижу, давно рвешься. Ну, слушаю.
Вырываюсь вперед. Бесконечно счастлив, что вот, теперь и на меня смотрят люди; что теперь и меня будет слушать вся деревня. Волнуюсь. Мну обшлага старенькой ситцевой рубашонки. Собираюсь с духом и начинаю:
Краем уха слышу, как кто-то из гостей новогоднего праздника комментирует:
– Ишь, ты! Стар, а все робит…
Я же с прежним усердием продолжаю:
– Годы деду не преграда,
У него своя бригада.
И выходят с дедом в ряд
Тридцать пять его внучат.
Все тот же зрительский голос:
– Ух, ты! Надо же! Дед – молодец! Мальчуган – тоже! Вона, как лихо шпарит!
Зрительская ремарка лишь прибавляет мне энтузиазма. Но ладони вспотели. От волнения. Потому что наступает, можно сказать, самое главное: должен перечислить все имена. А это вам не «наша Таня громко плачет»… Посложнее будет. Попробуй-ка, упомни тридцать пять имен. И не абы как, а чтобы складно. Собираюсь с духом и начинаю с мужских имен, а потом…
– Клава, Люба, Настя, Даша,
Катя, Оля, Зина, Маша,
Света, Нина, Лида, Валя,
Аня, Таня, Вера, Галя,
Клим, Игнат, Ефим, Андрей,
Виктор, Игорь и Евсей.
Делаю паузу. С шумом выдыхаю воздух. И готовлюсь к следующему этапу: как-никак, а предстоит повторить все тридцать пять имен и в том же порядке еще трижды. Так в стихотворении. Поэтому не имею права на ошибку.
Все заканчивается благополучно. Радуюсь: без запиночки! Сначала тишина, но вскоре же в классной комнате – буря аплодисментов. Мужики от восхищения громко топают ногами. Кто-то из них восклицает:
– Совсем малявка, а такое учудил!.. Это ж, надо, а! Тридцать пять имен упомнил… И так все складно!
Дед Мороз кладет на мои непокорные вихры мягкую и теплую ладонь.
– Ты чей, мальчик, будешь?
– Агронома сын. – Охотно и с достоинством отвечаю ему.
– А фамилия твоя?
– Мурзин.
– А имя есть?
Вот какой приставучий, думаю про себя, этот Дед Мороз. Однако вслух отвечаю:
– Геннадий, дедушка.
– Геннадий? – Переспрашивает Дед Мороз.
– Да. – Все также с достоинством отвечаю. – А пацаны в деревне меня, дедушка, Генашкой еще называют.
– Спасибо тебе, мальчик, за такое трудное, но прекрасное стихотворение.
Дед Мороз наклоняется и целует в щеку. Это, знаете ли, до того мне приятно! Никто-никто меня не целовал! Дед Мороз выпрямляется и, обращаясь ко всем присутствующим, развязывая свой мешок, говорит:
– Да, все мои маленькие артисты заслуживают подарка. Но я думаю, дети, что главный приз все же заслужил ученик первого класса…
Дед Мороз достает из своего волшебного мешка огромный-преогромный калач, и вручает мне под бурные аплодисменты присутствующих. Беру калач, прижимаю крепко-крепко к груди, мне хочется расплакаться, но изо всех сил держусь. Пытаюсь сказать что-то, но у меня ничего не получается. С трудом и очень тихо выдавливаю:
– Спасибочко, дедушка… родной мой… миленький…
Срываюсь с места и убегаю в коридор. В эту минуту хочу быть один. Потому что слезы – ручьём. Потому что не хочу, чтобы плаксу, которого впервые в его жизни ласково чмокнули, погладили по головке и прилюдно похвалили, таким-то слабаком кто-то видел. С чего слезы на лице пацанёнка? Полагаю, всем понятно.
Два слова о призе. Этот калач пекла сама учительница из ржаной муки, напополам с отрубями, выделенной по такому случаю колхозом. Это был необыкновенный калач! И имел запоминающийся вкус. Хотя бы тем, что испечен был из совершенно несоленого теста. Это потом узнаю, что такое соль в 1949-м. Ее, соли, не оказалось ни в колхозе, ни у самой Анны Ивановны. Соль была еще большим дефицитом, чем ржаная мука.
Съели призовой калач мы всем классом…
…Поезд, лязгнув буферами несколько раз, затормозил и остановился. В окно вижу, что от паровоза дым, смешанный с паром, клубами вьется по перрону какой-то большой станции. Слышу разговор, из которого узнаю, что поезд будет стоять больше часа. Велик соблазн спуститься вниз, выйти на перрон, прогуляться вместе с другими. Можно было бы и картошечки горяченькой немного купить, малость побаловаться. Все-таки больше суток еду, а еще совсем не потратился. Но – нет-нет, нельзя! Уж очень опасно попадаться на глаза тем, у которых фуражки с малиновым околышем.
Лежу и, прикрыв глаза, думаю, думаю, думаю.
И вовсе не «заяц»
…Лежу по-прежнему на своей багажной полке. Внизу – не продохнуть. Люди сидят плечом к плечу. Одна из молодых женщин, ехавшая с маленьким ребенком, собирается кушать. Она раскладывает на столике немудреную еду: огурцы (ах, какой запах!), несколько вареных яиц, краюшку ржаного хлеба, лук-перо, соль. Она обстоятельно начинает жевать, а у меня слюнки текут. Сглатываю, но, видимо, слишком шумно.
Женщина приподнимается со своего места и пытается заглянуть на мою полку.
– Мальчик, а, мальчик, – это она ко мне обращается, – поесть, наверное, хочется? Спускайся.
Высовываю свою взлохмаченную голову из-за сумок.
– Спасибо, тетенька… Я… сытый…
– Сытый? – переспрашивает недоверчиво она. – С чего? Сколько едем, а ты ни разу не спустился. Не стесняйся, мальчик, давай сюда.
– Нет, тетенька. – Подавляя огромное желание, отвечаю ей. – Я, тетенька, сытый… правда-правда.
Женщина догадывается:
– А, понятно, боишься. Ты, что ли, «заяц»?
– Тетенька, почему «заяц»? Что такое «заяц»?
Она охотно поясняет:
– Так на железной дороге безбилетников называют.
Искренне обижен подобным обвинением.
– Безбилетник?! Я?! Что вы говорите, тетенька!
– Нет разве?
– Нет! – Гордо заявляю сверху, потом достаю из карманов штанов слегка помятый билет, показываю ей. – Вот!
Женщина качает головой, улыбается.
– А что тогда прячешься? Кого боишься?
– Прячусь? Я? Боюсь? Ну, что вы такое говорите! И ничего я не боюсь. Просто: мне здесь нравится; никто не толкается и вообще.
– Может, все же спустишься, поешь? А?
Отрицательно мотаю головой.
– Ну, как знаешь.
Женщина садится и продолжает есть.
И тут слышу в вагоне какое-то волнение. Потом улавливаю обрывки фраз, из которых узнаю: ревизор проверяет наличие у пассажиров билетов. Прячу голову и затаиваюсь.
Вот тот самый страшный человек-ревизор уже проверяет билеты у сидящих внизу, щелкая какой-то железякой. Стараюсь не дышать. Минута – и он проходит дальше. Уф-ф-ф, кажется, снова пронесло.
Успокаиваюсь, расслабляюсь. И снова одолевают воспоминания…
…Гляжу в окно, там – идет дождь. Наш поезд проскочил длинный тоннель. Появилась проводница. Она объявила, что поезд через два часа прибудет на станцию Свердловск.
Все стали увязывать узлы и чемоданы. Пассажиры засуетились. Спустился вниз. Увидев меня, проводница удивилась:
– А ты откуда? Безбилетник? «Заяц»? Как проник?
Молчал, понурив голову.
За меня заступились пассажиры и заставили меня показать билет. Проводница немного успокоилась, но все же продолжала кричать:
– Малолетка?6 Один в поезде?! Надо сдать в милицию.
Кое-как ее успокоили пассажиры. Она отстала от меня. Да и некогда ей было со мной возиться: поезд прибывал в Свердловск, и надо было ей еще многое сделать.
До конца не верил, что проводница обо мне забыла. Поэтому по прибытии соскочил первым и затерялся на перроне в толпе. До отправления поезда Свердловск – Надеждинский завод оставалось восемь часов. Чтобы не мозолить глаза милиции, отправился в город. И появился на станции лишь перед самым отходом поезда.
Мое первое в жизни самостоятельное путешествие подходило к концу. Радовался, что все обошлось. А дальше? Как встретит сестра? Согласится ли принять? Или отправит назад? К родителям? Ни за что! Ни в жизнь!
Наталья Петровна Мурзина (Родионова) и ее внук Сергей Мурзин.
Глава 5. Воспитание трудом
Как снег на голову
Мое явление стало большой неожиданностью для сестры. И вряд ли ее слишком обрадовало. Клава жила в бараке, занимая одну комнату квадратов на пятнадцать. В бараке жило семей сорок, коридор общий.
Выслушав сбивчивое объяснение причин, по которым вынужден был приехать, сестра занялась устройством спального места. Все-таки уже пятнадцать, парень взрослый. Она, потеснившись, освободила один из углов, принесла с улицы кем-то выброшенную металлическую и проржавевшую кровать, поставила, достала старенький матрац, застелила старенькими, но чистенькими простынями. Нашла и подушку, байковое одеяло. Повесила занавески, чтобы мою «спальню» отделить.
Получилось просто здорово. Первая ночь на новом месте показалась царской. Впервые у меня был свой угол. Впервые у меня была своя постель. Впервые спал на белых простынях.
Сестра смотрела на меня, тяжело вздыхала и качала головой. Вечером ей сказал:
– Клава, ты не беспокойся… Буду работать и буду зарабатывать.
Сестра грустно улыбнулась.
– Ну, какой еще из тебя работник? От горшка два вершка.
Сильно обиделся.
– Почему ты так-то? Я могу! Я смогу! Обязательно! Вот увидишь.
– Тебе бы в седьмой класс. – Продолжила сестра. – Куда нынче без семилетки? Но, – она развела руками, – сам видишь, вон, Витюшка подрастает. А у меня зарплата… В общем, втроем не прожить. Прямо и не знаю, что будем делать. – Она поднялась с табуретки, на которой сидела, и стала куда-то собираться. – Схожу к знакомой, посоветуюсь.
С тревогой ждал возвращения сестры. А что, если возьмет и отправит назад?
Часа через полтора сестра вернулась. Увидев мой тревожный вопрошающий взгляд, сказала:
– Подруга обещает помочь.
Встрепенулся. Во мне проснулась надежда.
– Чем?!
– У нее муж работает прорабом в ОКСе. Возможно, возьмет к себе, на стройку, подсобным рабочим. Большой зарплаты не будет, но все же…
– А… на завод? – С надеждой спросил я.
– Нельзя тебе. Завод военный, а у тебя паспорта нет. Беспаспортного не возьмут. В ОКС-то возьмут без оформления, на честном слове.
– Клава, а что такое ОКС?
– Отдел капитального строительства завода. Дома строят и ремонтируют, конечно. Работа не по тебе, тяжелая, но что делать? Потом, когда паспорт получишь, могут определить учеником каменщика. Профессию получишь.
Не знал, кто такой «каменщик», но мне все равно. Лишь бы работать, а где и кем – не важно.
Так начал зарабатывать свои, трудовые. Деньги не ахти, а все-таки поддержка сестре.
Через месяц (на пороге – осень!) Клава купила мне лыжный костюм, клетчатую льняную рубашку, старенькие полуботинки, а чуть позднее – фуфайку и шапку. Так что прибарахлился. Понимал, что на мою зарплату всего этого купить было невозможно. Значит? Посягнул-таки на скудный сестринский бюджет.
Кажется, нет никаких причин для радости, однако… Геннадий здесь в первых обновках: в лыжном костюме и клетчатой рубашке, на ногах пока что тапочки Кроме него, на снимке сестры Галина Мурзина. Клавдия Мурзина с сыном Виктором. Не до жиру. За неимением лучшего и лыжный костюм идет на ура. Не баре. И ими никогда не были: ни в детскую пору, ни в старости. Хорошо это или плохо? А Геннадий Мурзин, право, не знает.
