Kitabı oku: «Мыслемокот. Рассказы-фантасмагории», sayfa 6
Начертательная геометрия
Каждый человек ценен для Бога.
Ибо в противном случае он не явил бы его свету.
Но ценность свою должен понять сам человек,
посмотрев на себя глазами Всевышнего.
Раздражённость ёжиком пролезла внутрь Мамедали Керимовича, преподавателя начертательной геометрии политехнического института. Зверёк, ощетинившись, вонзил иголки в тонкую сущность учителя, что тут же сказалось на настроении пожилого человека. В свои семьдесят три года Мамедали должен был бы сейчас находиться не в аудитории, а пить из пузатых армудов чай на густо оплетённом виноградом балконе. Он ясно представил, как аккуратно, чтобы не обжечься, берёт двумя пальцами стеклянный миниатюрный стаканчик, изгибы которого напоминают женское тело. Подносит его к губам и, отпив немного волшебного напитка, расслабленно думает о вечном. Сладостно утонув в качающемся кресле из ротанга, в тёмном халате в клеточку, слегка небрит, в глубокой задумчивости он замечает божью коровку.
Это мелкое яркое пятнышко медленно и беззаботно ползёт по большим зелёным листьям, постепенно растворяясь в сознании преподавателя. Мамедали даже почувствовал её тонкие бархатные лапки, нежно ласкающие нейроны его головного мозга. Внезапно, расправив прозрачные крылышки, божья коровка перелетела на деревянные перила балкона с облупленной от старости синей краской. Видимо, её спугнуло второе «Я» учителя – беспокойное и суетливое. Это «Я» не желало идти на заслуженный отдых. Именно оно, по мнению Мамедали, и держало Атлантом на своих плечах всю кафедру начертательной геометрии. Да что там кафедру, – весь институт, а может быть, каким-то мистическим образом, – целый город. Но глупому насекомому не дано было понять внутреннюю борьбу преподавателя с двумя своими «Я», и оно равнодушно начало отсчитывать, сколько его крохотных шажков составит длина балкона.
Пройдя половину пути и сообразив, что перила – это идеальная взлётно-посадочная полоса, красная точка вспорхнула, утягивая взгляд Мамедали за собой. Там, внизу, на улице, спешили на работу горожане, суетливо перебирая ножками по раскалённому асфальту. Город напоминал чугунную сковородку, под которой в конфорке включили на полную мощность газ и зажгли огонь. Люди подпрыгивали как ошпаренные, лихо взбирались по ступенькам в автобусы и спускались в метро. В общем, делали всё, чтобы на работе убить в зародыше предоставленное им свыше время.
Мамедали сквозь пелену раздумий услышал голос жены, Айгун-ханум: «Садись за стол, дорогой, я накрыла тебе». В его ноздри предательски проник запах долмы, залитой сметаной, и аромат любимого напитка – мацони. От всего этого можно было сойти с ума или впасть в гипнотический транс. Тело преподавателя быстро поднялось с кресла…
Но вместо стола с белоснежной скатертью и национальными яствами он увидел перед собой аудиторию института под счастливым номером триста тридцать три. Завораживающий райский сон развеялся, уступая место зелёной классной доске, студенческим партам и начертательной геометрии. «Начерталка», напыщенно раздувая щёки, стояла рядом с Мамедали Керимовичем, держа в руках огромный деревянный транспортир.
Ещё минуту назад убаюканная мыслями раздражённость встрепенулась и опять врезалась острыми иголками в преподавателя. Несмотря на большой педагогический опыт, он уже не мог справляться с эмоциональной молодой порослью. Студенты каждый раз с шумом вваливались в аудиторию и ещё долго не могли успокоиться. Бурлящие горные реки с визгом впадали в спокойное тихое озерко, баламутя воду и поднимая со дна песок. Им было всё равно, что нарушается то равновесие, которое создал Мамедали в своей душе. Кладя заботливо, боясь ошибиться, маленькие гирьки то на одну чашу весов, то на другую, он с трудом находил баланс между движением и покоем. Железные уточки, показывающие уровень, почти соединялись, но всё разом нарушалось под стремительным напором юношеской крови. Преподавателю, может, и хотелось, так же смеясь и шутя, быть одним из студентов, но время невозможно повернуть вспять, передвинув стрелки часов на полдесятого утра.
«Пара» начала медленно катиться по ухабистой, неасфальтированной дороге знаний со множеством глубоких ям и крутых поворотов. Повозка, в которую был впряжён длинноухий осёл, жалобно скрипела, везя на себе сорок разудалых «гавриков». Путь её был долгий и нелёгкий, наполненный линиями, проекциями и эпюрами. Множество точек, расположенных на рассекающих пространство плоскостях, с любопытством смотрели на лихих пассажиров повозки, с трудом впитывающих скрытые тайны «начерталки». Вытянутая во всю стену учительская доска разогнула исписанную мелом спину. Она пыталась изо всех оставшихся сил помочь студентам разгрызть гранит науки.
Тщетность всех прилагаемых усилий первым понял Мамедали Керимович. Сегодня телегу с ослом невозможно было сдвинуть с места. Её колёса ушли глубоко в попавшуюся на пути яму с грязью, которая намертво захлопнула болотистый капкан. Чаша терпения на глазах начала переполняться коричневой жижей, в какой-то момент достигшей края…
Вертя подушечками пальцев мелок, ощущая одновременно его шершавость и гладкость, Мамедали неожиданно поднял руку. Крикнув что-то непристойное по-азербайджански, он запустил белый кусочек в направлении последней парты. Именно оттуда, по его мнению, исходил наибольший шум, мешающий проводить занятие, и, несомненно, там располагалась та самая яма с грязью, мешающая повозке сдвинуться с места.
Мелок со звоном стукнулся о дальнюю стену, чуть выше голов сидящих студентов. Оставив жирную светлую закорючку на тёмно-розовой крашеной стене, он рассыпался на мелкие брызги, которые окатили пол-аудитории. Студенты инстинктивно пригнулись, вцепившись в парты. Словно пехотная рота по команде залегла в окопы, испугавшись пущенного поверху снаряда.
Гнетущая тишина нависла над полем боя. Слышно стало даже летающую зигзагами муху, похожую на неприятельский бомбардировщик. Мамедали Керимович победоносным взглядом Наполеона охватил всю аудиторию, перебирая глазами трофеи – склонившиеся головы студентов.
Неожиданно его рука почувствовала приятную теплоту, возникшую от прикосновения другого тела. Это была с виду такая важная начертательная геометрия, превратившаяся вдруг в Елену Ивановну, простую миловидную женщину средних лет, второго преподавателя на занятии. Она ласково погладила разгневанного дедушку.
Мгновенно раздражённость, до этого плотно сидевшая внутри специалиста «начерталки», улетучилась. «Идите домой, я закончу урок», – тихо прошептала коллега ему на ухо. Внутри Мамедали будто кто-то без спроса щёлкнул выключателем, перекрыв подпитывающие потоки энергии. У него сам собой возник вопрос: «А зачем это всё? Зачем я ни свет ни заря каждый день должен, разминая старые косточки, собираться на работу? Надевать глаженую рубашку, повязывать галстук и походкой раненого гуся бежать в институт?» Второе «Я», которое постоянно стремилось на работу, призадумалось. Видимо, оно смирилось с доводами первого «Я», желающего спокойной старости… Мамедали Керимович медленным шагом вышел из аудитории под номером триста тридцать три, и больше его в институте никто не видел.
Через некоторое время на кафедре начертательной геометрии начали происходить странные вещи. Один из преподавателей сломает руку, другой ногу, на кого-то грохнется в аудитории доска, от следующего уйдёт жена. Плохие новости возникали практически каждый день. Будто бы кафедру сглазили. В институте тоже было не всё гладко – то на следующий учебный год впервые произойдет недобор студентов, то что-то где-то загорится. Да и в городе участились случаи поломки канализации и отключения света. В общем, полтергейст полез изо всех щелей. Было ли это связано с уходом с работы скромного преподавателя или явилось простым совпадением? Никто не знал. Только божья коровка, снова залетев на зелёный балкон, утопающий в листьях винограда, с умилением смотрела, как Мамедали Керимович с удовольствием доедает долму, запивая освежающим мацони…
«Зингер»
Я наделю ваши руки невидимым.
И к чему вы руками ни прикоснётесь,
оставлять частицу себя будете на том.
Чтобы другие, пришедшие за вами,
если пожелают,
могли потрогать и почувствовать вас.
Давя всем своим немалым весом на деревянный пол грузового трюма баркаса, швейная машинка «Зингер» пыталась удержать равновесие при качке. Её четыре изящно выгнутые железные ноги после многочасового томительного плавания так затекли, что хотелось истошно завыть. Но она стойко терпела неудобства, стиснув зубы, расположенные под блестящей лапкой на игольной пластине.
Боясь закричать и испугать этим лежащие вокруг мешки и баулы с вещами, машинка представляла, что её уже разгружают на пристани столицы Азербайджана, Баку. Хотелось побыстрее очутиться в центре бурлящей жизни мегаполиса со множеством магазинов, дорог и вечно куда-то спешащих людей. «Зингер» наскучила провинциальная жизнь в Ленкорани – городке, затерявшемся в зелёных парчовых коврах, расстеленных между Каспийским морем и Талышскими горами. Хоть она и была родом из похожей по природе местности – далёкой Шотландии, ей всё же хотелось перемен. Перемен ярких, разноцветных, шумных, похожих на постоянный праздник, которые подхватывали и вместе с атласными и ситцевыми тканями уносили её в мир беззаботности и веселья. Швейная машинка на мгновение закрыла глаза, представив, что всё это происходит на самом деле…
Но, почувствовав что-то холодное, подкатывающее к её ногам, «Зингер» подняла свои серебристые веки. Это оказалась вода – солёная, пенящаяся и такая безжалостная. Море, представляющееся с первого взгляда добрым и понимающим организмом, перестало быть приветливым. Каспий постепенно заглатывал в свою пучину баркас с большой пробоиной, возникшей в одном из бортов. Испуганные люди, там, наверху, бегая по палубе, истошно кричали в панике, притягивая страх, который спустился с небес и стал опутывать судёнышко серой липкой паутиной. Но через некоторое время прозрачная пыльная сеть начала трескаться и распадаться. Крики стихли. Их сменили громкие приказы матросов, которые превращали хаотичный топот ног в стройные организованные шаги, чётко следующие в определенном направлении.
Пассажиры грузового трюма, смотря наверх сквозь щели в досках палубы, видели, как люди торопливо пересаживаются на подоспевший на помощь корабль. Последними были узнаваемые лакированные ботинки капитана. Командир, согласно морской традиции, покидал баркас последним.
В сознании машинки молнией пронесся только один вопрос – «А как же мы?». Но вещи и предметы, окружающие человека, считаются бездушными сущностями, которые лишь находятся рядом с ним при жизни. В минуты крайней опасности их оставляют погибать или сбрасывают, как ненужный балласт. Забывают при переездах в старых домах или сжигают на кострах, как ненужный хлам. Такая участь постигает даже тех, у кого есть собственные заводские номера, как у швейной машинки с бронзовой табличкой на корпусе и гравировкой V879.534 на ней. Однако этот номер был сухим набором цифр для спасающихся людей и тем более ничего не говорил Каспию.
Море нахмурилось и с видом сурового тюремщика захлопнуло над головой несчастной машинки тёмно-синюю дверь. Солнечный мир перестал существовать, и она погрузилась в сон…
Нептун, не теряя времени, деловито и не церемонясь, сразу стал по привычке оплетать ажурный металл с вензелем «Singer» зелёными водорослями. Выпуклые морские ракушки, почувствовав новую жертву, вонзили свои присоски в тело машинки. Но швейная красавица ничего не чувствовала – она спала…
Спала глубоко и безмятежно. Обрывистые кадры её трудовых будней то проявлялись, то исчезали в осколках разбитого зеркала. Утопленница никак не могла ухватиться за всполохи изображений и сшить из них целостное полотно сна. Единственное, что она ясно ощущала, – это мягкие руки женщины, которые с любовью когда-то управляли её тонким механизмом. Именно эти руки, казалось, неожиданно разбудили «Зингер». Но вместо них она увидела толстые морские канаты, которые тащили её вместе с остальным утонувшим грузом на поверхность. Яркий свет острой стрелой ударил по глазам. Несмотря на возникшую боль, он был таким желанным и Божественным. Будто сам Всевышний спустился с небес, решив принять участие в церемонии спасения швейной машинки. Через некоторое время она вернулась к владельцам, к своим родным людям, которые с ещё большей заботой стали относиться к ней, каждый раз вспоминая приключения морской пассажирки…
Прошло почти сто лет. «Зингер» постарела и чуть-чуть осунулась. Деревянный столик, на котором возвышается её изящный стан, немного потрескался и поблёк. Но время не в силах было стереть с чёрных лакированных линий «Зингер» теплоту от прикосновения женщин, которые шили на ней всевозможные платья, костюмы и постельное бельё. Словно безупречные швейные строчки связали навсегда души ушедших и ныне живущих хозяек машинки с замысловатым номером V879.534…
Идеальный мир
Бог воплотил свою мечту.
Он создал мир, в который поселил тебя.
А что сделаешь ты,
когда вдруг захочешь стать похожим на Него?
«Мир не идеальный», – говорил каждый раз Валентин Иванович, пятидесятилетний бухгалтер небольшого строительного ООО «Бобёр», расположенного в глубокой провинции, сталкиваясь регулярно лоб в лоб с гремящим, звенящим и громко фыркающим самосвалом, пахнущим бензином и ещё чем-то непонятным и отпугивающим. Его рифлёные борта надёжно удерживали обстоятельства и события песочной массой, хаотично раскиданной в кузове грузовика. Лёжа под этой железной и чёрствой махиной, бухгалтер рассуждал о настоящем и будущем человечества, смотря наверх, где, по его мнению, должны были находиться манящие и сверкающие звёзды, развешанные на небосводе. Но вместо прекрасных светил Валентин видел только карданный вал и прилипшие к нему куски грязи. Один из них, в один прекрасный момент отказавшийся вечно висеть на днище грузовика, отпал…
Смачно приземлившись на лицо Валентина, грязь издала звук плюхнувшейся коровьей лепёшки. Так самосвал, неприлично рассмеявшись прямо в лицо тому, кто лежал под ним, решил поставить жирную точку в тщетных поисках бухгалтера идеальности существования.
«Ну, будет тебе заниматься ерундой, ë-мое», – тяжёлый, прожжённый голос с хрипотцой вылетел из-под капота и, сделав подъём переворотом через бампер, достиг ушей человека умственного труда.
«Неужели за столько лет не надоело тебе всё искать, высчитывать и пересчитывать, складывать и умножать? Невозможно придумать априори то, чего не может существовать на земле», – продолжил самосвал. Термин «априори» был единственным словом, которое запомнил грузовик из лексикона главного инженера. Ему иногда случалось подвозить начальство в контору со стройки. Так великий Кант, считающийся родителем понятия «априори», задержался надолго в железных мозгах.
Тут сам Бог велел самосвалу, поднявшись на задних колёсах, встать, насколько возможно, в важную позу и с видом всезнающего профессора свысока и сурово посмотреть на Валентина Ивановича.
Увидев печальный взгляд бухгалтера и несколько смягчившись, трудяга – строительный перевозчик протянул ему черенок лопаты, чтобы помочь выбраться из-под себя. Хотя деревяшка была шершавой, да и с заусенцами, Валентин всё же не стал отказываться от помощи и, уцепившись, словно за гигантскую соломинку, быстро вылез из плена. Отряхнувшись, он достал замасленный блокнот и ярко-жёлтым карандашом «Кохинор» сделал пометки на листе.
Белоснежная страница была полностью расчерчена различными наползающими друг на друга фигурами: треугольниками, квадратами и ромбиками. Они весело заплетались с гипотенузами и катетами, зовя на помощь матрицы и дифференциальные уравнения. Только Валентин Иванович в этом математическо-геометрическом беспорядке видел некий смысл, то, что и близко не понимали другие. Немолодой бухгалтер из ООО «Бобёр» хотел переделать мир. Да-да! Он не хотел быть похожим на Ленина или Че Гевару. Революция, классовая борьба, война и захват власти были для него чужды. Валентин мечтал, что создаст некую формулу и подарит её народу.
И люди, все семь с лишним миллиардов, поймут, увидев расчёты бухгалтера, что так больше жить ни в коем случае нельзя. Нужно жить по-другому: по-другому – значит, идеально. Никому в этом случае не будет плохо, всем будет хорошо. Счастье вселится в каждый дом, в сердце каждого гражданина, и наступит мир во всём мире.
Только Валентину нужно успеть, обязательно успеть всё прикинуть, перепроверить и применить на практике в отдельно взятом строительном коллективе. Ведь пенсия не за горами, а там и смерть будет стучаться в окно.
Бухгалтер, склонив голову над блокнотом, задумчиво и медленно побрёл куда-то по пыльной дороге. Самосвал посмотрел ему вслед и, повертев правой дверью у виска, урча, поехал в обратную сторону.
Конечно, где-то в глубине души ему хотелось чуда и знать, что у Валентина Ивановича всё получится. Но грузовик понимал, что чудо лежит в плоскости веры, а не спрятано в скрупулёзные расчёты, даже если они окажутся гениальными. Однако самосвалу очень хотелось в это поверить, закрыть глаза и просто поверить…
Смысл жизни и Человек
И сказал он, что не зря это всё…
И у каждого есть своя миссия и свой путь.
И кто найдет его, тот дотронется до меня.
И поймет тогда, что есть свет, что есть тьма.
Смысл жизни сидел на отутюженной дождём и ветром, ласково нагретой солнечными лучами площадке, расположенной на самой вершине отвесной скалы. В задумчивости всматриваясь вдаль и не испытывая ни малейшего страха перед высотой, он, свесив ноги вниз, болтая ими, разгонял воздушное прозрачное месиво подпирающей скалу пустоты. Массы камня были вылеплены природой так, что напоминали громадный царский трон, величаво и гордо возвышающийся над бескрайней гладью моря, хвост которого убегал за горизонт и там растворялся в небесной дымке.
Казалось, что солёная пучина, обладающая невиданной силой, пасовала перед монументальностью конструкции скалы и шаркающей походкой почтительно заходила в подковообразную бухту, оставляя свой непокорный нрав за её пределами. Достигнув скалы, море, свернувшись в комочек у её подножья, что-то само себе мурлыча набегающими волнами, скрупулёзно перебирало мелкую гальку, искоса смотря снизу вверх на восседающий на вершине Смысл жизни.
Он был ничей, поэтому скука и грусть в виде двух белых, ничем не примечательных бабочек, махая крылышками, летали возле, изредка заглядывая в его голубые бездонные глаза. Божественное свечение, исходящее от радужных оболочек, обволакивающих зрачок, распространяло такой магнетизм, что притягивало этих мечтательно летающих беззащитных насекомых, наделённых унылой миссией констатации факта иллюзорности всего сущего. В глубине безграничного сознания бабочки видели рождающихся и тут же умирающих светлячков, моментально озаряющих сиянием всё вокруг, и не найдя тех, ради кого они пришли в этот мир, угасающих, превращающихся в угольки.
Настроение Смысла жизни с увеличением количества чёрных безжизненных точек всё ухудшалось и ухудшалось, но поделать ничего он не мог, так как не был приспособлен к самостоятельной жизни и веселить сам себя ещё не научился. Нахмурившись, он взглядом пронзал пространство и, не найдя, где остановиться, обернувшись вокруг Земли, опять заходил глубоко в себя, прихватывая с собой свои мысли и надежды. Он, сам того не желая, постепенно передавал свой лёгкий нервный тремор водной стихии, которая, впитав энергию от невидимого вибрирующего биополя, начинала исходить мелкой синей рябью в виде гигантского персидского ворсистого ковра, расстеленного по всей бухте. Но вдруг дорожка, по которой мгновение назад взгляд Смысла жизни совершал кругосветное путешествие, разорвала порочную бессмысленность и явила миру Человека, плывущего на маленьком судёнышке к берегу.
– Аллилуйя! – во весь басистый голос прокричал Смысл жизни, у которого впервые в жизни появился смысл стать чем-то для кого-то. Он встал в полный рост, взяв откуда-то подвернувшуюся ему под руку красную тряпку, и что есть силы начал махать ею, распугивая осаждающих его бабочек. Пытаясь привлечь внимание Человека, Смысл с пронзительной скрупулёзностью, на мгновение зажмурившись, представил себя маяком, указывающим тому, кто в лодке, единственно верный путь объяснения его существования.
Быстро набросав карандашом на вырванном из ученической тетрадки листе картину, он передал её морскому ветру, который вызвался доставить эскиз до адресата. Ветер приступил к делу осторожно, со стеклянным трепетом и почтительным молчанием. Листочек взмыл вверх, расслабился и, расставив края в разные стороны, понёсся, подгоняемый потоками тёплого бриза. По пути, чуть свёртываясь в трубочку, затем распрямляясь, он изображал в воздухе различные фигуры, показывая, на что способен простой прямоугольный лист бумаги, если его не сдерживать скрепами и обложками. Через некоторое время, почти не устав, он достиг цели своего путешествия, медленно приземлившись на деревянную палубу прямо перед ногами Человека.
Тот опустил глаза, посмотрел на хорошо сохранившееся и почти не смятое ветром изображение, лежащее в луже морской воды, образовавшейся на палубе от брызг. Что там было нарисовано, самому Богу не было известно, но Человек только глубоко и равнодушно вздохнул, подняв листок, скомкал его и выбросил обратно в море. Затем он поднял паруса, решив не причаливать к берегу, и, развернув посудину, на полной скорости помчался дальше. Лишь только волны в отчаянии хлестали по корме лодки… А листочек, постепенно набухая, всё глубже и глубже уходил под воду. Мечта Смысла жизни обрести хозяина тонула вместе этим маленьким скомканным кружочком бумаги, погружающимся в черноту морской пучины и навсегда прощающимся с солнечным светом.
Отвергнутый Смысл, кряхтя как усталый старик, опять сел на скалу в глубокой задумчивости, пытаясь понять, почему Человек выбрал бессмысленность бытия? Почему он не бросил навсегда якорь в его бухте? Видимо, дух путешественника и постоянная борьба с самим собой были ближе для Человека, чем понятная, родная, но такая обыденная гавань постоянной дислокации корабля. И не важно, что кажущийся сейчас таким ласковым ветер переменит через несколько часов настроение и соединится с обозленными норд-остами и муссонами в голодную волчью стаю. Набросившись всей своей звериной мощью, скрипя зубами и царапая когтями беззащитное судно – потопит его, унося в пучину Человека и все его желания и поиски разом. Но это будет потом, а сейчас… Время, словно подкравшаяся лиса, закрывает лапами глаза плывущего по волнам, лаская его мягким и пушистым хвостом. А Человек, одевшись в шкуру жертвенного ягнёнка, ведёт своё судёнышко к неминуемому земному концу…
– Стоп, снято! – голос за кадром уверенно и восторженно обрывает повествование и дальнейшие сьёмки. Некто берёт в руки Человека со Смыслом жизни и ставит их на дальнюю полку, сплошь покрытую пылью. Микроскопические частицы, уютно расположившиеся на деревянной поверхности, сначала настороженно принимают новых незнакомых постояльцев. Галдя, они взлетают чуть-чуть вверх, а затем, успокоившись, понимая, что это навсегда, оседают, обволакивая одинокие фигуры серой вуалью. Человек и Смысл жизни, пересекшись взглядами, осознают, что они были созданы друг для друга и в промелькнувшей жизни упустили свой шанс встретиться. Одному не хватило таланта художника, другому видения ценителя, но что теперь… А теперь им остаётся только неспешно вести беседу… Беседу длиною в вечность. Вспоминая шум моря, отвесную скалу в виде трона и ветер – ветер ласковый и тёплый, с любовью качающий лодку, словно люльку ребёнка.
