Kitabı oku: «Алая раковина сердца. Инди-новеллы», sayfa 2
Чайка над чашкой чая
Солнечный свет падал на хрустальную вазу с тюльпанами и рассыпался, отражаясь и преломляясь, цветными пятнами по стенкам кухни. Пятна распределялись неравномерно, и Алешка стал поворачивать вазу, добиваясь наибольшего светового эффекта.
– Не трогай вазу. Уронишь и разобьешь! – сказала мама.
Алешка пропустил замечание мимо ушей, продолжая медленно вращать хрусталь.
– Оставь вазу, придурок, – прикрикнул папа.
«Сам ты придурок», – подумал сын и убрал руки от вазы.
Мама налила в Алешкину чашку заварки, потом кипятка и, зачерпнув горсть сахара десертной ложкой, медленно сыпала его в чай, успевая размешивать крупинки маленькой серебряной ложечкой. Самому Алешке такое важное дело, как размешивание, не доверяли.
Серебряная ложечка время от времени поблескивала сквозь коричневую жидкость.
«Это же маленькая рыбка, – осенило Алешку, – а ссыпающиеся сахаринки – это крыло чайки. Чайка кружит над чашкой и хочет схватить рыбку».
Он бросился из-за стола. Надо это нарисовать.
– Вернись за стол! – заорал вслед ему папа, но Алешка даже ничего не подумал в ответ, боясь забыть увиденную картинку.
– Ну, копия – твой брат-раздолбай. Сейчас нарисует зеленого слона на шести ногах и с хоботом на заднице или красного крокодила с двумя хвостами и с пастью поперек. Наградил же Бог уродом. Зачем я плачу за его учебу в гимназии, он же арифметические действия с трудом одолел. Ему прямая дорога в дурдом.
– Ты, живот с ушами, не трогай моего брата и моего сына. Тебе руки нужны только для того, чтобы кредитки пересчитывать.
– Ага, а братану твоему, чтобы натурщиц тискать.
– Возьми еще два бутерброда, только пасть свою захлопни!
Мама прикрыла кухонную дверь, чтобы до Алешки не доносились слова нескончаемой перебранки между родителями.
Папу раздражал рассеянный, спотыкающийся на ровном месте и все теряющий сын. Он хотел, чтобы сын вырос хозяином и умел зарабатывать деньги. Папа сердился и ругался. Мама не понимала Алешку, как не понимала своего странного и любимого старшего брата Никиту, но никогда не ругала. Алешка и Никита были другими. Не от мира сего. За что же их ругать?
Алешка, зажатый и неуклюжий в своем прибранном и ухоженном доме, неузнаваемо преображался в захламленной мастерской дядьки Никиты. Это был его мир, из которого он не вылезал в выходные, праздники и каникулы.
– Дядька, – кричал Алешка с порога никогда не закрываемой входной двери в мастерскую, служившую Никите одновременно жильем.
– Племяшка, – громко вторил ему, не отрываясь от мольберта, громадный бородатый Никита, одетый в длинную, измазанную краской рубаху и заляпанные холщовые штаны, а драгоценный племянник вместо дальнейших разговоров бросался к полотнам, которые появились в его отсутствие.
Вот и сегодня Алешка направился к двум новым картинам Никиты. Возле одной из них, скрестив ноги по-турецки и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Король Лир. Свое прозвище он получил после того, как его, старого седого пьяницу, родственники выгнали на улицу. Он был поэтом, и прозвище подходило ему вдвойне. Светлую часть дня Король обычно проводил возле пивных ларьков, читая стихи и вступая в философские беседы с незнакомыми людьми, а ночевал у Никиты, который не позволял ему опускаться до состояния вонючего бомжа, заставляя мыться и стирать свои вещи.
И сейчас, завернутый в желтое покрывало, потому что простиранные вещи сохли, Король Лир сидел возле новой картины Никиты с Библией на коленях.
На картине был изображен раздетый по пояс сероглазый русоволосый юноша, прикрученный веревкой к березе. Голова его была повернута в сторону еловой лапы, запорошенной снегом. Юноша замерзал, но лицо его было искажено ненавистью, а губы раскрыты так, как будто он говорил. Но кому и что?
– Никитушка! Здесь чего-то не хватает, – еще немного покачавшись, сказал Король Лир.
– Громадного черного ворона на еловой ветке, – как будто что-то поясняя самому себе, вслух произнес Алешка.
Никита оторвался от мольберта, присмотрелся к картине и хмыкнул.
– Точно! Во'рона!
Он взял кисти и краски и, не останавливаясь ни на секунду, дописал черного ворона, сидящего на заснеженной еловой лапе. Замерзающий юноша разговаривал с вороном.
Король Лир вскочил на ноги и заходил по студии, возбужденно декламируя:
Не святый, босоногий на морозе,
С губами синими на белой бересте,
Мой Бог замерз привязанный к березе,
А не копьем заколот на кресте.
Громадный ворон смерть стерег,
Но жизнь от ненависти грелась,
«Настал твой праздник!» – крикнул Бог.
«Что, ворон, крови захотелось?
Напившись, вырви сердце мне
И отнеси отцу и братьям.
Пусть сердце выжгут на огне,
А пепел соберут в проклятье.
Когда в расплавленный металл,
Проклятья ссыплются крупинки,
Я буду знать, мой час настал,
С врагом сразиться в поединке.
В полете острого копья,
В стреле, сорвавшейся с небес,
В мече разящем – буду я.
Пусть знает враг, что Бог воскрес».
– Алешка, – попросил дядька, – запиши на листе бумаги и прикрепи кнопкой к стене, а то этот дьявол забудет.
Кроме картин, в мастерской Никиты в самых неожиданных местах висели листки бумаги разного качества и формата, на них рукой Алешки были записаны стихи Короля Лира. Но не все. Попадались стихи, написанные губной помадой или иными косметическими средствами, прямо на стене. Это постарались Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская, с которыми Никита познакомился на своей выставке. Две девушки, представляющие женский журнал «90-60-90», забрели на нее в поисках материала для раздела «Культурка»: большая и шумная Муха писала тексты, а худенькая и молчаливая Пчелка делала к ним фотографии. Муха пристала к Никите с расспросами, но не вытащила из него ни слова, только разрешение на посещение мастерской, которым воспользовалась при первом же удобном случае. Она пришла вместе со своей верной спутницей Пчелкой и, как сказал Король Лир, «с тех пор летает мотыльком над нашим другом-огоньком».
Многие стихи Короля Лира как бы озвучивали картины Никиты, словно Король писал тексты для картин, как иные поэты пишут стихи для песен. Стихи были тревожные и горькие, потому что Никиту в последнее время занимала тема сравнения физических и душевных страданий.
Алешка остановился возле второй картины. На переднем плане был изображен человек на эшафоте, слегка приподнявший голову от плахи. Лица его не было видно, только затылок. Коленопреклоненное тело заслонил палач в красном, обращенный к зрителю спиной и опирающийся на сверкающий топор. Оба они – жертва и палач – словно забыли о предстоящей казни и смотрели на сложенный напротив эшафота высокий костер со столбом в центре. Вокруг костра стояли монахи в черном, а за ними безликая толпа. Сквозь расступившуюся толпу к костру шла растрепанная босоногая девушка в белой рубахе. Она шла на костер, но ее лицо было повернуто в сторону эшафота с плахой. Алешка понял, что этих двоих – мужчину и девушку – казнят за одно и то же, и мучители придумали, как углубить их страдания.
К уголку картины был прикреплен листок, на котором легким почерком Пчелки Кларидской были записаны сочиненные Лиром строки:
Мою ведьму-любовь повели на костер,
Чтобы сердце мое разорвалось на плахе.
Мой палач приподнял угрызений топор,
И толпятся черные мысли мои – монахи.
Поднимается крик и доносится плач.
Жгут живую любовь языками огня.
Ты отвлекся от дела, за работу, палач!
Опрокинь свой блестящий топор на меня.
Никита всегда говорил, что он темный художник, а Алешка – светлый художник. Светлый художник еще раз посмотрел на мрачную картину и отошел к своему мольберту. В отличие от дядьки он поставил его не в сумеречный угол, а возле окна.
Алешка работал над «лягушачьей» темой. На самом первом его полотне была лягушка в очках, сидящая внутри собачьей конуры у входа. Она читала письмо, на это указывал вскрытый конверт. Возле конуры, подперев голову передними лапами, лежала собака в ошейнике и на цепи. Из глаза собаки выкатывалась слезинка. Когда Алешка заканчивал эту картину, деликатная Пчелка не утерпела и шепотом спросила у Короля Лира, наблюдающего за его работой:
– От кого письмо?
– От сына. Это «Письмо матери», и стихи к этой картине уже давно написаны Сережей Есениным.
– А где сын?
– Спроси у художника, он не рассердится.
Пчелка наклонилась к уху Алешки и прошептала:
– А где ее сын?
– Сын служит на границе, – ответил Алешка.
Всегда таскавшая с собой фотоаппарат Пчелка осмелела и спросила:
– А можно мне это сфотографировать?
– Не надо, – сказал Алешка, – лягушка испугается вспышки и ускачет, кто тогда собаке дочитает письмо.
– Извини, я не подумала, – призналась Пчелка.
Алешка повернулся, внимательно посмотрел на нее и произнес:
– Жаль, что у меня нет такой сестры.
– А ты считай, что я твоя сестра.
– Хорошо! Ты моя сестра, но не понарошку, а на самом деле.
С тех пор прилипчивая Муха вилась вокруг Никиты, а Пчелка тихо сидела возле Алешки. Эпизодически приходил Лир и, вышагивая между мольбертами, читал вслух новые стихи, если, конечно, он не был сильно пьян. Пьяный Лир молча заваливался спать посреди мастерской, свернувшись калачиком. Во сне он часто чему-то улыбался.
Картину, которую сейчас писал Алешка, Король называл «Мушиная лавка». На прилавках небольшого магазинчика лежали дохлые мухи. Мухи были разных сортов: золотистые, полосатые, большие, маленькие. Возле них были прикреплены ценники. Некоторые мухи были связаны в гирлянды, свешивающиеся с потолка, – видимо, они были копченые. Стопками стояли консервные банки с мухами. В прозрачной стеклянной банке под крышкой сидела живая муха. Судя по ценнику, она стоила довольно дорого. Небольшое место было отведено вяленым комарам, но особым спросом у покупателей они не пользовались. Мух покупали лягушки, преимущественно дамы, так как они были в женских нарядах, правда, был среди них один лягух в джинсах. Многие лягушки держали за лапки головастиков. Некоторые головастики были коротко стрижены, а у некоторых были косички. Лягушки стояли в очереди, и две из них ссорились, наверное, выясняли, кто за кем стоял. Продавала мух большая откормленная лягушка в белом халате и шапочке. Художник запечатлел ее в тот момент, когда она взвешивала на весах средних размеров муху, лежащую кверху лапами. Лягушка-покупательница держала в руке денежную купюру, на которой была изображена в профиль лягушка в короне.
Алешке оставалось дописать мелкие детали, когда дверь мастерской распахнулась, и ввалились Муха с Пчелкой. Они тащили две здоровенные хозяйственные сумки.
– Эй, художники и поэты! У меня сегодня день рождения, и мы будем пировать! – закричала Муха-Цокотуха.
– Ура! – завопили художники и поэты.
Муха и Король Лир перетащили деревянный стол, стоявший у плиты, и поставили его между мольбертами. Потом они занялись приготовлением пира, а бесполезная в этом деле Пчелка Кларидская подошла к Алешке. Она рассматривала «Мушиную лавку» и смеялась. Алешка повернулся к ней, чтобы поприветствовать, и замер: по случаю жаркого майского дня на Пчелке были белые шорты и белая майка, надетая на голое тело.
– Что ты так на меня смотришь? – спросила Пчелка.
– Ты можешь майку снять?
– Конечно.
Пчелка стащила через голову майку. Алешка взялся за кисть, но спохватился.
– Надо белые шорты прикрыть.
– Я их лучше сниму.
Она сняла шорты и осталась в узких белых трусиках. Алешка начал с того, что привлекло его внимание, и превратил Пчелкину грудь в два лягушачьих глаза с коричневыми зрачками. Пчелкин живот превратился в живот лягушки, со сложенными на нем передними лапками. У лягушки был широко открыт рот, а голова слегка запрокинута. Она ловила большую дождевую каплю, образовавшуюся в ямочке Пчелкиной шеи.
– Никита, твой племянник уже женщин раздевает, – насмешливо крикнула Муха-Цокотуха, – и вообще, день рождения у меня, а разрисовывают Пчелку. Алешка, я тоже хочу!
– Ты мне не сестра. Проси Никиту.
– Никита, ну оторвись ради меня на десять минут, – закапризничала Муха.
– Ладно. Давай, – согласился немногословный Никита.
Пока Алешка превращал спину Пчелки в спину лягушки, Никита изобразил на роскошном Мухином бюсте золотистую муху с большими глазищами, которая, обхватив всеми своими лапами авторучку, что-то писала в блокноте.
Алешка постарался на славу, Пчелка крутилась, как юла, возле небольшого зеркала, которым Никита пользовался при стрижке бороды. Стоило Пчелке вздохнуть или повернуться, как лягушка начинала шевелиться.
– Сфотографируй меня, пожалуйста, – попросила Пчелка Алешку.
Фотоаппарат всегда был с ней. Потом она сама фотографировала Муху, долго выбирая освещение и место для съемки.
Наконец сели за праздничный стол. Никита открыл бутылку шампанского и разлил вино в граненые стаканы. Они выпили за здоровье Мухи-Цокотухи, ей исполнилось двадцать три года. На второй бутылке Король Лир захмелел, и из него посыпались рифмы.
По просьбе именинницы Лир стал читать стихи о любви. Читал он замечательно, каждый раз исполняя маленькую пьесу.
Держа в одной руке кусок мела, а в другой – кусок угля, он встал напротив неоштукатуренной стены из красного кирпича.
Белый мел в кулаке.
Мелом на потолке
Я рисую тебя без себя.
Черный уголь в руке,
Я на черной доске
Нарисую себя без тебя.
Рассыпается уголь и крошится мел.
Забелить не сумел, зачернить не посмел.
Не рисуемся ты и я.
Но костяшками пальцев на красной стене,
Задыхаясь, как на бегу,
Я рисую любовь, недоступную мне.
Я рисую то, что могу.
Последние строки Лир произносил, раскинув руки на стене и уткнувшись в нее лбом.
– Еще! Еще! – закричали Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская.
Король Лир задвинул оконные шторы и принес две свечи. Посадил Муху рядом с Пчелкой, дал каждой в руку по свечке, затем встал на колени и зажег свечи.
Я, зажигая две свечи,
Молю за здравие двух женщин.
Я ни с одной из них не венчан,
И говорю себе – молчи.
Мольба пуста и безнадежна.
Мольба нема и горяча.
Я дважды грешен, я люблю их нежно,
Я с двух сторон зажженная свеча.
Мой Боже, не прошу «прости».
Не за себя, за них молю.
Будь милосердным! Защити
Двух женщин, тех, что я люблю.
Лир свел зажженные свечи и наклонил их в руках Мухи и Пчелки так, чтобы расплавленный воск капал на его руки, сложенные в молитве. Девушки всплакнули. Притихший Король поднялся с колен и сел за стол. Немного помолчали, Никита поднял стакан с вином, внимательно посмотрел на всех сидящих за столом и сказал:
– Стихи не пахнут перегаром. За нас, блаженных и юродивых!
Выпили еще вина, и через некоторое время стало шумно и весело, Муха запела песни, а Алешка вернулся к мольберту. Он натянул на раму свежий холст и набросал черновой вариант новой картины:
В граненом стакане с игристым желтым вином, оставленном на подоконнике, плавает кусок льда, на котором стоят Никита, уткнувшийся в картину, и Король Лир, читающий стихи. Над ними вьются Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская с крылышками на спине. За окном день, но солнечный свет заслонили многоэтажные темные дома, а единственный лучик света, падающий на стакан, растапливает льдинку. В окно бьется ласточка, она видит надвигающуюся опасность, но не в силах помочь, потому что окно закрыто, и вся надежда на маленького зеленого лягушонка, который, упершись в стакан передними лапами, пытается его опрокинуть.
Совы нежные
Я на чердаке лежу у себя на дому.
Мне скучно до зарезу, Бог знает, почему.
Вдруг слышу за собой совы нежные —
У-юй, у меня на душе стало веселее
А-лай-лай-лай, стало веселее.
Жюли Грюн «Совы нежные»
В джунглях ООО «Киплинг» водился только один человеческий детеныш – системный программист Миша Головин по прозвищу Маугли. Все остальные обитатели ООО, похожие на людей, в действительности были антропоморфными животными: начиная от генерального директора – Медведя Балу и заканчивая кучей менеджеров-бандерлогов, немеющих от одного вида Змея Ка – директора по маркетингу. Многочисленному зверью не удалось сожрать Маугли: Мать-волчица, непосредственная начальница Маугли, сама лаялась с Шерханом – начальником охраны и его шакалами, когда Маугли забывал включить сигнализацию при уходе или застревал за компьютером на всю ночь, а Багира, финансовый директор компании, просто ему благоволила: ей нравились умные детеныши.
В чужую историю он попал случайно. Во время обеденного перерыва, в кафе, куда стекались клерки из разных компаний, не на шутку поцапались секретарша Софи и стажерка Черная Мамба: обе из команды Недобитого Билла – корпоративного психолога, любителя организовывать «team building», жирного поросенка, околачивавшегося около года в Штатах.
НедоБилл прибыл вовремя: еще чуть-чуть – и Софи с Мамбой, к большому удовольствию обитателей джунглей, испортили бы друг другу макияж.
– Так, так! – закричал НедоБилл. – Надо разрядить агрессию в игре. Вы – наездницы: находите себе скакунов и выплескиваете свою ненависть в схватке на «лошадках».
Софи, не раздумывая, подняла юбку и забралась на загривок НедоБилла, которому давно мерещилось, как он сам залезет на Софи. Но – как бы чего не вышло, а тут просто корпоративная игра. Просто игра, во время которой промежность Софи натирает его потную шею. Никто не запрещает втягивать носом запахи.
Мамба, также в корпоративной юбке, осмотрелась и схватила за руку Маугли. Рядом не оказалось ни Матери-волчицы, ни Багиры. Миша присел и подставил девушке плечи.
Джунгли выли от восторга. Худой и жилистый Маугли, под всеобщий смех, ловко обходил жирного и неповоротливого Недобилла. Наездница Мамба, пользуясь маневренностью своего скакуна, последовательно распахнула на Софи блузку, обнажив ее тело до белья, задрала на ней юбку по самые плечи и растрепала волосы. Впрочем, чувствуя свою безнаказанность, она успокоилась.
– Брейк! – крикнула появившаяся Багира. – Немедленно слезай с Маугли!
Она дернула Черную Мамбу за ногу. Мамбе понравилось сидеть на плечах Маугли, но с Багирой спорить было опасно.
– Не обязательно подставлять шею каждой сучке, – тихо сказала Багира. – Эта чертова Мамба, похоже, несколько раз кончила, пока на тебе скакала. Что ты скажешь своей девушке? От твоей рубашки, извини, разит, как от использованной…
– Ничего не скажу! – перебил Маугли. – Говорить некому: «своя девушка» три дня назад от меня ушла.
– Бедный мальчик! – сказала Багира и пригладила растрепанную шевелюру Маугли. – Так иди в туалет, выбрось эту рубашку в мусорное ведро и вымой шею. Я отправлю нашу курьершу, чтобы она купила тебе свежую сорочку.
Работа не шла. Маугли тупо пялился в монитор. Мерещились женские ноги. В 17.00 пришел e-mail от Черной Мамбы:
«Надо бы отметить победу! Ты как?»
Маугли не ответил, но в 19.00 объявилась сама Мамба.
– Так, выключаем компьютер и идем со мной в итальянский ресторанчик. Не боись, Маугли! Женщина платит!
Красное сухое вино не забирало. Разгоряченная физиономия Мамбы с узким лобиком, выщипанными бровями, громадными ресницами вокруг свинячьих глазок, прыщавым носиком и пухлыми сочными губищами в сочетании с ее банальной похабелью – кто, с кем, как и когда – только усугубляли одиночество. Маугли заказал абсент «Xenta».
Два миллиграмма галлюциногена туйона в рюмке горькой семидесятиградусной настойки этанола туго знали свое дело. Шумная ресторанная повседневность распалась на два слоя. В верхнем легком пространстве оказались живые картинки, тяжелое нижнее пространство заполнили звуки. Верх и низ разделил холодный кипящий слой, словно на громадный лист прозрачного оргстекла налили жидкий азот.
Треп Черной Мамбы стелился под ногами, поднимаясь черными кольцами все выше и выше, словно дым пожарища. Кто-то должен был вытащить Маугли из этого удушающего чада.
– Сава»! – прохрипел знакомый голос.
На высокой спинке стула над плечом Мамбы, сидевшей напротив, появилась сова в пушистом рыжем с темной крапинкой оперении, прикрывающем лапы до когтей. Большой, во всю голову, лицевой диск совы был обращен к Маугли.
– Привет, Сова! – крикнул Маугли. – Тебя послала Зеленая Фея, чтобы забрать меня отсюда?
Сова ничего не ответила. Она взмахнула широким крыльями и бесшумно полетела сквозь кипящий холодный слой, подобно самолету, пронизывающему облака. Надо было только не отставать…
– Ну, ты выступил вчера! Вроде и не пьяный был. Запрыгнул на стол, закричал так страшно, как сова, «хау… хау… хау», плавно замахал руками, а потом прыгнул. Два здоровенных охранника еле успели тебя поймать. Ничего, все обошлось – морду ты никому не бил. Я объяснила, что это ты от счастья охренел.
Маугли открыл глаза: на соседней подушке красовалась рожа Черной Мамбы. Он отвернул голову. Незнакомый чужой потолок. Чужая подушка, чужое одеяло, чужая женщина…
– Но в постели ты супер! – не унималась Мамба. – Я сама улетела и орала, как кошка. Слушай, давай продолжим! Сегодня же выходной.
– Где мои трусы? – спросил Маугли.
– Сняла, чтобы не мешали, – замурлыкала Мамба и попыталась прижаться.
– Мне пора, – сказал Маугли и присел на край чужой кровати.
– Вначале попробуй забрать свое белье! – Мамба игриво раскачивала в руке белые мужские трусы.
– Оставь себе, чтобы было из-за чего орать по ночам.
– Хам!
– Да! – подтвердил Маугли. – Рядом с тобой трудно быть кем-то иным.
– Трамвайный хам!
– Я пользуюсь метро, – сказал Маугли.
– В метро ездют одни хамы!
– Ты ошиблась. В метро ехают, это на машинах ездют.
– Пошел ты на!… – заорала Мамба и запустила в Маугли его же трусами. – Я в Штатах училась… – и дальше она запустила длинную фразу, характеризующую Маугли с помощью вариаций из пяти нецензурных слов.
– Вот это по-нашему, – одобрил тираду Маугли.
Он надел пойманные трусы, чуть примятые сорочку, брюки, пиджак и засунул в карман пиджака галстук. Нацепил на ноги туфли.
– Прощай, не-на-глядная! Не провожай меня до дверей квартиры! Не выбегай голая из подъезда без ключа, мобильника и набора косметики! Спрашивай в аптеках города бромистый калий!
Мамба бросила ему вслед что-то тяжелое, а ее гневная трехэтажная тирада не закончилась даже к тому моменту, когда Маугли садился в вагон метро.
Ночь только-только перешла в утро, и собаки вместе с хозяевами еще не заполонили маленький сквер, через который пролегала его дорога к дому. Внимание Маугли привлек маленький рыжий комочек, шевелившийся возле подножия осины.
– Совенок! Это как же тебя вороны не заклевали? А, ты умник, сидел тихо-тихо! Умный Тихон.
Так у Маугли появился совенок Тиша. По утрам, прихватывая клювом торчащие из-под одеяла пальцы ног, он будил Маугли. По ночам, стоило Маугли заснуть, громко вопил. Маугли хватал с журнального столика припасенный водяной пистолет и поливал из него горлопана. Минут на пятнадцать, а если сильно везло, то и на полчаса совенок успокаивался. Во все остальное время, т. е. если Маугли не спал, они были неразлучными друзьями. Когда далеко за полночь Маугли смотрел на монитор своего ноутбука, Тиша неизменно сидел на его плече и тоже пялился на бегущие буквы и цифры. Иногда мурлыкал какую-то совиную песенку. Кто его знает, что он там видел!
Самыми волшебными были мгновения, разделяющие бодрствование и сон. Маугли лежал в темноте с открытыми глазами, а над ним, отгоняя дурные мысли и навевая чистый сон, бесшумно кружила сова.
Тихон подрос, и ему стало тесно в маленькой однокомнатной квартире Маугли. Как-то сентябрьским вечером Маугли вынес Тишу в сквер, в котором нашел его маленьким совенком.
– Ну что, брат, будем прощаться! – сказал Маугли. – Не забывай меня!
Он подбросил сову высоко вверх. Тихон распахнул крылья и повис в воздухе.
– Хау… хау… хау, – кричал Тихон, поднимаясь все выше и увеличивая круги над головой Маугли, пока не превратился в невидимую точку.
На следующее утро хмурый Маугли, входя в офис, споткнулся о выдвинутое кресло. Обычно это кресло было задвинуто. Маугли поднял глаза от пола. В кресле, недоуменно глядя на Маугли, сидела рыжая лохматая девушка в больших розовых очках без оправы, закрывавших лицо практически до губ.
– Сова! – закричал Маугли так, что все окружающие вздрогнули и бросили свои компьютеры.
– Сава», – ответила девушка.
– Сова, ты прилетела, сова! – Маугли сел на клавиатуру, по которой только что бегали пальцы девушки, и сжал ее лицо своими ладонями.
– Я еще плохо говорю по-русски, – сказала девушка. – Я сел на ваша место?
– Ты о чем, сова? Какое место? – Маугли убрал ладони от лица девушки и прижал ее ладони к своему лицу!
– Я ничего не понимай! – озадаченно произнесла девушка.
– Мадмуазель, поймете, когда поживете и поработаете в нашем зверинце, – сказала вовремя появившаяся Багира. – Обращаюсь ко всем любопытным! Что вы уставились? Продолжайте работать. Обычное дело: Маугли нашел Сову. Остальным птичкам рекомендую закатать губки-клювики. Сова – птица хищная.
