Kitabı oku: «Сюры наивной русской девочки», sayfa 3
Дома, выдернув вилку городского телефона, собрав все сотовые в моей комнате, где включил на полную громкость очередной шлягер, он заперся с нами в ванной, усадила нас на край ванны, встал перед нами в позе Зевса-Громовержца и открыл рот.
– Ну что, Юла, докрутилась, довертелась? Говорил же тебе не называть ее Юлей, была бы Фекла, ничего бы такого не было. – Это он маме. – А эта вертихвостка вляпалась в историю с инопланетным чудищем. Ты хоть знаешь, с кем ты связалась. – Это уже мне. – Об этом человеке ходят не легенды, но слухи, причем настолько смутные и страшные, что говорят о них шепотом, да и только с самими близкими. И фамилия у него под стать – Коршунов. Никто о нем ничего не знает, кроме одного – подчиняется он одному главе государства и все, кто вставал на его пути, покидали в лучшем случае Москву, а то и этот свет.
А впрочем, в твои годы я сделал бы то же самое. Что случилось, не вернешь. Следить за тобой, как он нашептывал, я не буду. Но следить за тобой будет служба, по сравнению с которой мы – хваленое КГБ-ФСБ – ноль без палочки. Прослушка, машины, агенты, не исключаю, что космос подключат. Знай одно: никому ни слова, даже своему Вовке. Каждый твой шорох и каждый вздох будут записывать, все, кто рядом с тобой будут в разработке – это и тебя касается. – Это он снова маме.
Так что будь осторожна, мы с матерью должны всегда знать, где ты и с кем ты. Ну вот, пока все.
И я пошла спать.
Такая вот шестая Сюра. Кому сказать, все равно не поверят. И что со всей этим делать?
Сюра седьмая
Потекли одинаковые дни. Скучно. Школа, Вовка, дом, и потом снова школа, Вовка, дом. Даже поцелуи стали не такие сладкие. Вовке я, конечно, о Коршуне рассказала – что мне, одной мучиться, во-первых под присмотром, как обещал папуля, с ним ничего не случится, а во-вторых, если надо, всегда можно узнать, где он и с кем.
Он от моего рассказа тоже впал в ступор, видел же солнышко вместо машины. Единственное, в чем ему отказала, это не стала вызвать Степана. Боялась. И того, что он не появится, и значит все что было – в лучшем случае мираж, а то и глюки и психушка. И того, что появится. И что тогда с ним делать, что сказать, мол, решила побаловаться и проверить – глупо. После школы мы ходили по улицам, пинали воздух, пару раз подошли к тому дому, где ставили жучок, но света в окне злочастной квартиры не было, и разворачивались.
Пару раз я замечала, что за мной и Вовкой присматривают: то машина вроде бы тихо пылит за нами, то встречались прохожие, которых вроде бы раньше видела. Но отцу ничего не говорила, принимала как должное и лишь иногда назло им долго взасос целовалась с Вовкой – пусть завидуют.
Первым, как ни странно, не выдержал Вовка.
– Слушай, если он такой умный и сильный, пусть расскажет, что он делает. Он же говорил о своей работе на благо этой мутной диалектике.
– А вдруг его засекут, и будет то же самое, как с солнышком. Тех двоих папиных сотрудников так и не нашли.
– Тем более, пусть скажет, что с ними сделал. А то весь из себя – волшебник, а вдруг окажется что убийца.
– Не буду, – и я приложила палец к губам. – Реши мне лучше эту задачку, а то голову сломать можно. – И я достала из рюкзачка ручку с тетрадкой по математике, открыла и написала: «Нас могут услышать. Все молчком. Или под музыку или абсолютно голые».
Вовка забрал ручку, дописал: «Лучше второе». «Фиг тебе», – написала я. «Тогда так, чтобы нас не видели», – новая Вовкина запись. «Думаем где» – мой ответ.
– Неее, эту задачку я сразу не решу, – заговорил Вовка, пока я зачеркивала нашу переписку. – Возьму тетрадь с собой, дома порешаю.
На этом мы расстались, занятые каждый своими мыслями, даже поцеловались походя.
Где, где, где вызвать?
Надо сказать, мыслили мы с ним одинаково. На самом верхнем этаже моего подъезда была площадочка – ремонтная или лифтовая, все стенки которой, к слову, благодаря Вовке, я за время наших встреч отполировала своей курткой. Там, сняв практически всю одежду и засунув ее в мешок с включенным на музыку с максимальной громкостью смартфоном, а также завернувшись в принесенные Вовкой простыни (каюсь, при этом, глядя искося, я убедилась, что у Вовки при виде меня в неглиже простынь топорщится, где надо – а вы что хотите, надо быть уверенной во всем), мы сначала прохихикались, а потом я произнесла «Степан».
Он возник ниоткуда, ошарашено посмотрел на нас. И теперь уже хихикали все трое. Потом, как по команде, лица у всех стали серьезными, первым открыл рот Степан.
– Я тебя слушаю, Юля.
– Тут такое дело, дядя Степан. Вы просили вам верить и говорили, что вы добрый волшебник. А что вы сделали с той машиной и людьми, когда вас хотели увезти? Они исчезли.
– Они живы, если ты об этом. В далеком краю, Индии. Двое из них умеют говорить по-английски, и я их всех туда отправил. Не в Англию же, где вашего брата не любят. Насколько я знаю, машину они продали и сейчас добираются до посольства вашей страны. Отцу, как понимаю, говорить не будешь, а то узнает о нашей встрече. Так что тебя я не обманул – я добр.
– Ага. А моего папу от вашей доброты чуть инфаркт не хватил.
– Работа у него такая: терять, искать, находить. А впрочем, что это мы стоим, давайте сядем.
Незнамо откуда появились три табуретки, и мы с Вовкой осторожно уселись на них двое против одного.
– Теперь еще вопрос. Вы говорили, что без дела не сидите и задание свое выполняете. Говорили о трудностях понимания, безнравственности. А можно узнать, что именно вы делаете, если это не секрет, конечно.
– Да нет, почему секрет. С чего начать?– вот проблема, чтобы быть понятым. Пожалуй, с масштаба и ликбеза. Придется говорить, как лектору перед аудиторией, – кратко, холодно и скупо, ваше дело запомнить, обдумать и тогда все поймете.
Увы, девочка Юля и мальчик Вова, эволюция, любая эволюция – звезд, жизни, разума, от которой вам, увы, никуда не деться, – это неумолимое течение реки, где не имеют значения водовороты и пена волн, которые вы называете сменами эпох, революциями, демократиями. Как сказал один из ваших поэтов – большое видится на расстоянии. Дикость, древность, цивилизации, тысячелетия – всего лишь мгновения в ее потоке. Эволюция – это прежде всего изменения. Эволюция Жизни – это изменения живых существ, эволюция Разума – это изменения существ разумных, то есть людей. По сути ваши тридцать тысяч лет со всеми их войнами, эпохами и революциями – это всего лишь передышка, которую дала вам природа, прежде чем вам приступить к себе.
Вы приближаетесь к новому порогу в своем развитии. Вам мало быть людьми, вашей душе мало вашего тела – вот сила, что не дает вам покоя. Вот почему слабеют тела людей, и болезни с рождения до смерти преследуют вас. Вот почему вымирают ваши народы: Россия с Европой, Япония с Кореей, даже Индия и Китай, Турция и много-много других. Каждое следующее поколение людей в полтора, а то и в два раза меньше предыдущего. Вымирают не потому, что перестали манить любовь, семья, дети, что люди испортились, что мало денег или крыши над головой.
Все намного проще и сложнее. Разум, как форма материи на Земле, вошел в новый кризис в своем развитии. Кризис, аналогичный тому, который бы тысячи лет назад. Тогда людей стало слишком много, и планета не могла прокормить их всех. Пришлось научиться пахать и сеять, пасти стада овец и коров. Так была решена проблема еды, без которой вы не можете жить, и с этого началось то, что вы называете историей, цивилизацией. Проще говоря, тогда люди добились независимости от биологического вне себя.
Сегодня вам мало биологического в себе: ваши тела слабеют, и в бездну болезней с рождения погружаетесь вы и несете свои хвори до самой смерти. Ваши женщины не могут и не хотят рожать детей, и потому умирают счастливые народы, предрекая смерть всему человечеству, ибо некем заменить вам себя. И еще вам мало реальности, чтобы насытить ваш мозг, и потому вы искажаете рассудок наркотиками и пороком, приближая собственный конец. Людей становится все меньше – вот самое слабое звено, и это не зигзаг истории, не временный спад, – это кризис вашей человеческой природы.
Люди хотят быть, но дети им не нужны, вот в чем суровая реальность, сколь громогласны бы вы не говорили о любви и святости материнства с отцовством. Каждое следующее поколение в полтора, а то и в два раза меньше предыдущего, как я говорил. Арифметику вы знаете. Под угрозой существование человечества и это не громкие слова, но реальность. И на первых порах, чтобы остаться на Земле, у вас не будет другого выхода, кроме искусственного деторождения. Как ни горько мне об этом говорить, но ваши потомки, может быть даже внуки, и тем более пра- пра- правнуки будут заказывать и покупать детей в бюро услуг, куда будут сдавать яйцеклетки и сперму, как бы непрезентабельно это не звучало. Такая вот песня. Ну как, интересно?
– Жизнь была такой простой и ясной, и вот появился Степан, – медленно и задумчиво произнесла я.
Здесь не выдержал Вовка.
– А все говорят, что будущее это киборги и искусственный интеллект.
– Чепуха – ответил Степан. Душа может быть только на нейронах. Провода, как их не называй – компьютеры или искусственный интеллект – не умеют любить и не могут слышать голос Бога.
Глаза наши вылезли на лоб. «Бога? Разве он есть?» – чуть ли не хором проговорили мы с Вовкой.
– Есть. Но он совсем не то, что вы думаете. Бог – это высшая форма развития материи. И, к слову, Вселенная есть его воплощенная душа. Душа бога умершего. Впрочем, это долгий разговор. Кстати, недавно мои создатели проявили внимание к вам. И это странно после молчания в тысячи лет. А что касается земных дел. Хочешь вишенку на торте, девочка», – Степан усмехнулся.
– Ну, давайте.
– То, что вы, люди, называете толерантность, ЛГБД, первый и второй родитель, парады транссвеститов и прочая муть – это дело моих рук. Такой вот я злодей, – он горько усмехнулся.
Мы с Вовкой вытаращили глаза и нараспев произнесли: «Зачем?».
– Чем хуже, тем лучше. Чем быстрее вы впадете в ступор, тем раньше появится лекарство. Забавно наблюдать, как с людей спадает шелуха. Они думают, что ими правят их желания и мысли, на самом деле они пляшут под мою дудочку. Это я внушаю им свободу, а они как куколки в театре. Если дело так дальше пойдет, угроза вымирания станет явной, и тогда начнут искать спасение, как искали его тысячи лет назад. И останутся лишь те, кто его найдет.
Он посерьезнел: «Рано или поздно, это все равно бы случилось. Я просто раньше времени принес людям свободу. Свободу от всего: от пола, от семьи, от служения потомкам, от рабской доли перед детьми и государством, перед прошлым своего народа. Свободу абсолютную и смертоносную. Кстати и затем, чтобы ваш народ стал оплотом чистоты и морали, чтобы к нему обратились умы и сердца нормальных людей. Но ваш триумф будет недолог. Когда младенцы начнут появляться без матерей, мир станет другим. Таким, каким он рано или поздно должен будет стать. Такая вот горькая правда, девочка Юля и мальчик Вова».
Потом он достал из воздуха два эскимо, протянул нам с Вовкой и исчез.
– Жизнь была такой простой и ясной, – тихо повторила я.
Мы с Вовкой молча оделись и пошли гулять по улицам, медленно пережевывая мороженое и услышанное.
Сюра восьмая
Всем привет. Наступили удивительные дни.
Не помню, кто из нас – я или Вовка – первым произнес волшебное слово Хоттабыч. Сначала оно появилось на листке бумаги, а потом в нашем штабе на последнем этаже, где мы, окутанные в простыни, напоминали привидения и, как и прежде со всеми мерами предосторожности, могли вслух говорить о том, что думали и обсудили, как нам использовать Степана. Еще бы, не трогать волшебную палочку, случайно попавшую в руки, способен только идиот, а мы с Вовкой к этой категории не относимся. В общем, состоялся такой разговор.
– Слушай, бесплатное мороженое конечно хорошо, но, чую, он способен на большее. Помнишь сказку о Хоттабыче, как он показывал чудеса мальчишкам на футболе, в цирке. Да еще дурной фильм про него, но уже в наши дни. Для нас такие чудеса, конечно, детский лепет, но, мне кажется, Степан способен на большее. Как думаешь, если его о чем-то попросить, он сделает?
– О чем?
– Ну например перенести нас на часок другой в Америку. Тот же Нью-Йорк. А что – пошарахаться, посмотреть, как живут наши заклятые друзья. Или на Северный полюс. Представляешь, мы на льдине, на оси Земли, она вертится вокруг нас и мы смотрим на всех сверху вниз.
– Полюс, Вовка, я не хочу, холодно и скучно. А вот Америка, Европа – думаю можно попробовать. Засылал же он в Индию папкиных друзей.
– Так зови.
– Ну ладно, – И я сказала: «Степан».
Он возник. Не сразу, как в первый раз, но возник. Не хихикал, как в прошлый раз, когда нас увидел, но улыбнулся. Не поздоровался. Но с ходу произнес: «Честно говоря, все ваши уловки – лишнее. Я еще в прошлый раза хотел сказать, да не до этого было. Я просто включу что-то вроде заглушки, и нас никакой прибор не заметит. Но это на будущее. Ну, я слушаю».
– Степан, – я начала первой, – ты можешь сделать что-нибудь интересное для нас, отправить нас на часок – другой в Нью-Йорк, Париж, берег красивого теплого моря?
– Конечно.
– Но так, чтобы никто здесь не всполошился, что нас нет. Мы же под присмотром.
– Сделаю. Это я умею. Вместо вас будут фантомы. Это кончено проще сделать ночью, когда ваши образы будут якобы спать, а сами вы – гулять в других местах, но можно и днем, правда ненадолго – часок-другой.
Еще несколько минут мы обсуждали план операции. И на следующий день началось.
Первым был Нью-Йорк. По-нашему было шесть вечера, у них девять утра. На Бродвее нас встретили шум и гам. Все куда-то спешили – люди, автомобили. После московской тишины тех мест, где мы с Вовкой жили, казалось, мы попали в ад. Нет, конечно, Москва тоже суматошный город, но местами и временами. Так что, побродив минут двадцать, почти оглохнув и ослепнув, мы попросили Степана вернуть нас обратно домой, наказав еще об одной услуге. Последнюю он не замедлил оказать, и как во сне, невидимые никем, мы стояли и смотрели на девочку Юлю и мальчика Вову, которые в обнимку сидели на скамейке в парке и о чем-то болтали или делали вид, что болтали. Желая нас повеселить, Степан показал нам тех, кто за нами следил, и надо сказать, веселья это у нас особого не вызвало – три машины в каждой по паре мужчин, четверо прохожих, фланирующих то ближе, то дальше и попеременно сменяемых. Коршун не спал, и снова стало немножечко жутко.
Потом каким-то чудом мы слились с теми образами, вернее стали теми, кто сидел на скамье, переглянулись с Вовкой понимающим взглядом, передохнули и пошли к моему дому. Наскоро поцеловались на прощанье, и разошлись.
Следующим через пару дней был Париж. Кафе на набережной Сены, кофе, круасаны, спокойная публика, туристический автобус, со второго этажа которого мы смотрели на город и были спокойны и счастливы. Нотр-Дам, Триумфальная арка, Елисейские поля. Дико, конечно, было видеть на улицах нищих и бродяг, спавших вповалку вместе с собаками на тротуарах, да дерьмо на асфальте то здесь, то там – особенно после чистюли Москвы. Но свернули в сторону от центральных улиц и успокоились, как оказалось рано.
Сами того не ведая забрели в арабский квартал и когда глаза наши открылись, было уже поздно. Толпа парней окружала нас, глаза их с вожделением смотрели на мою сумочку, где, благодаря Степану, лежала по тамошним понятиям неплохая сумма денег, и не успела я ничего сообразить, как кто-то вырвал ее из моих рук и побежал. Вовка рванул за ним, ему подставили подножку, загоготали, начали пинать, я рванула к Вовке, на ходу сообразив крикнуть «Степан».
Что было потом – не расскажешь. Какой-то вихрь пронесся над толпой, мельтешение рук, ног, лиц, и когда мы с Вовкой поднялись на ноги, вокруг лежали тела парней с окровавленными лицами, перебитыми руками и ногами. Все это шевелилось, и взгляды, которые мы встречали, были направлены на стоящего рядом с нами Степана и исполнены дикого животного ужаса. Степан протянул мне сумочку, сказал: «Пойдемте отсюда»,– и, расшвыривая ногами лежащих, повел нас прочь. Сзади раздались какие-то звуки, мы оглянулись, в нас летели камни, которые исчезали в ярких вспышках света, как давешняя машина. В руках Степана, незнамо как, возникли два огромных пистолета, раздались выстрелы, две машины сзади нас взорвались и загорелись. Потом еще взорвалось что-то вроде бомбы или гранаты. И стало тихо и безлюдно.
Неделю мы с Вовкой приходили в себя. Но бес приключений не давал покоя. И на этот раз мы выбрали Рим.
Кто не был в Риме, тот не видел красоты мира. Храмы, сосны, Форум, Ватикан, сам воздух, который придавал неизъяснимые краски и очарование всему, что встречал взгляд. О Риме не рассказать словами – его надо видеть, слышать, обонять. И я дала себе слово, когда стану взрослой, обязательно приеду сюда и не один раз.
А потом мы полюбили Испанию. Маленький городок Камбрильс южнее Барселоны приютил нас. По два-три часа мы бродили по пустынным пляжам, маленьким улочкам, то безлюдным, то полных беспокойных туристов и вальяжных испанцев, обедали в ресторанах на набережной с их великолепной морской кухней и радовались солнцу и морю, в еще холодные волны которого я входила порой по колено. Стояла, блаженно щурилась, подпрыгивала при слишком высокой волне и кричала Вовке: «Я хочу здесь жить». На что он невозмутимо бормотал: «Сонное царство». В ответ я пинала море, стараясь, чтобы брызги попадали на Вовку. Оно отскакивал, и мы заливались хохотом.
