Kitabı oku: «Говорит Гитлер. Зверь из бездны», sayfa 7

Обогащайтесь!

Но Гитлер очень хорошо понимал, что простые люди не могут жить одной лишь злобой и местью. Сознательно используя в своих целях самые низменные человеческие инстинкты, Гитлер достаточно хорошо изучил слабости и пристрастия своих людей.

Роберт Лей (1890–1945) – рейхсляйтер, обергруппенфюрер СА, заведующий организационным отделом НСДАП, с 1933 года руководитель Германского трудового фронта.

«Погодите жениться, пока я не приду к власти», – советовал он когда-то своим сотрудникам, которые смотрели на пост гауляйтера или рейхсляйтера как на выгодную должность и стремились устроить свою жизнь уютно и основательно. Сразу же после прихода к власти Гитлер выдвинул другой лозунг: «Позиция захвачена». Грести под себя все, до чего можно дотянуться со своего поста, – таково было основное правило тех лет, распространившееся повсюду. «Радуйтесь жизни, пока фитилек не погас», – ободряюще доносился снизу хриплый органный бас доктора Лея, алкоголика, руководившего «Рабочим фронтом». «Наслаждайтесь и обогащайтесь», – поощрительно советовали сверху.

«Мы не ханжи! Красиво жить не запретишь», – звучало в кулуарах гитлеровских кабинетов. «Устроиться на новом месте» – вот девиз первых недель и месяцев после прихода национал-социалистов к власти. «Я не подглядываю за своими людьми, – сказал Гитлер однажды за обедом. – Делайте что хотите, но не попадайтесь».

Таковы были напутствия самого Гитлера, намеренно указывавшего своим людям путь к кормушке. А уж им не нужно было повторять дважды. В те дни я услышал такое странное словосочетание: «преднамеренная коррупция». Да, очевидно, на эту коррупцию не просто смотрели сквозь пальцы – она и впрямь была преднамеренной. Находились люди, опасавшиеся, что коррупция быстро разрушит национал-социализм. Но Гитлер знал, что своим людям нужно «что-то предложить». Взамен погромов – посты в буржуазной администрации; вместо настоящей революции – все то, что она могла бы дать, то есть свободу всем любителям поживиться за чужой счет.

Все это было не в новинку – революция часто говорит своим детям: «Обогащайтесь!» Но здесь обогащение происходило с такой бесстыдной поспешностью, что просто дух захватывало. Одна, две, три, четыре виллы, резиденции, дворцы, жемчужные ожерелья, антиквариат, персидские ковры, картины, десятки автомобилей, шампанское, поместья, подворья, фабрики. Откуда у них брались деньги? Ведь еще недавно эти люди были бедны как церковные крысы и сидели по уши в долгах. Они получали должности – по три, по шесть, по двенадцать должностей одновременно. На них сыпались всевозможные чины, они вступали в акционерные общества, получали дивиденды, ссуды, пожертвования. Весь мир старался помочь им. Каждому банку, каждому предприятию нужен был «свой» партайгеноссе – как гарантия безопасности. Зато сам «фюрер» отказался от своего рейхсканцлерского жалования. Он подавал остальным хороший пример. Впрочем, оно ему было ни к чему. За одну ночь он стал богатейшим в мире книгоиздателем, миллионером, самым читаемым автором – читаемым по принуждению. Он мог позволить себе порицать Геринга и его экстравагантные запросы. Порицать демонстративно, чтобы успокоить определенные круги. Гитлер «очень, очень расстраивается» из-за Геринга, – говорил мне тогда Форстер. «Мы должны сдержать свое обещание: никаких окладов свыше тысячи марок в месяц». Легко было Форстеру говорить об этом. Сам он занимал пять должностей, и его доходы в двенадцать раз превышали «обещанную» сумму. Вскоре он стал владельцем многих домов в Данциге. А ведь всего два года назад он приехал в этот город с пустой коробкой из-под сигар.

То же самое было и в Берлине. Соответствующий отдел имперского министерства финансов жаловался мне на нового госсекретаря, который за счет государства меблировал свою квартиру на девяносто тысяч марок. Геринг выложил ванную в одной из своих многочисленных служебных квартир золотыми плитками. А Гитлер в ответ на жалобы референта из соответствующих органов приказал уплатить недавно назначенному имперскому наместнику такое жалование, какого никогда не бывало в немецкой чиновничьей иерархии. Жалованье было уплачено. А простые люди с улицы, видя ряды помпезных автомобилей перед административными зданиями, шептали: «Высоко метят новые бонзы».

Гитлер довольно откровенно высказывался обо всех этих событиях. Неправда, что он молча сносил чье-то непослушание. Однажды я участвовал в так называемом инструктаже в бывшей помещичьей усадьбе в Пруссии. Гитлер рассказывал о программе своих ближайших политических действий. Рассказ был не очень содержательным. Зато потом я имел возможность послушать его в более узком кругу. Своим резким и гортанным голосом он кричал, будто его упрекают в несправедливости: дескать, он расследует злоупотребления отставных членов правительства, в то время как его собственные люди преспокойно набивают карманы.

«Этим простакам, имеющим наглость затевать подобные разговоры, я отвечаю: скажите, а как же иначе исполнить справедливые требования моих соратников по партии и возместить ущерб, понесенный ими за годы нашей нечеловеческой борьбы? Я спрашиваю их: а может быть, лучше просто выпустить штурмовиков на улицы? Я могу это сделать. По-моему, это было бы то, что надо. Настоящая революция, недельки на две, с кровопролитием, – это бы только прибавило народу здоровья. Однако я отказываюсь от революции – ради вашего мещанского спокойствия. Но мы должны это чем-то компенсировать! – говорю я им. И все их глупые упреки очень быстро смолкают».

Гитлер рассмеялся: «Необходимо время от времени чем-нибудь их пугать. Это мой долг перед соратниками по партии, – добавил он, сделав паузу. – Они этого требуют. В конце концов, они боролись и за то, чтобы просто выбраться из грязи. Смешно стесняться говорить об этом откровенно. Мой товарищеский долг – позаботиться о том, чтобы у каждого из них был свой кусок хлеба. Мои старые бойцы это заслужили. Мы делаем Германию великой и имеем полное право подумать о себе. Нам не нужно придерживаться мещанских представлений о чести и репутации. Пусть эти „хорошо воспитанные“ господа лучше честно признают, что мы осмеливаемся действовать в открытую, а они занимаются тем же самым, но исподтишка».

Гитлер разгорячился, перешел на крик. «Они хотят, чтобы мы вытащили их телегу из грязи, а потом отправились по домам с пустыми руками! Вот тогда они были бы довольны. Какой же я глава правительства, если мои люди еще не заняли всех постов? Да эти господа должны радоваться, что здесь не Россия и что их пока не расстреливают».

В этом и заключалась сущность всей преднамеренной регулируемой коррупции. Однако замысел Гитлера был значительно шире. Он понимал: ничто не связывает людей столь неразрывно, как совместно совершенные преступления. Потом я узнал, что некоторых «неблагонадежных» партийцев пытались «повязать» следующим образом: от них требовали совершить в интересах партии какое-нибудь преступление, чтобы затем держать их в руках. «Благонадежность» достигалась и более приятным способом – предоставлением доли в совместных доходных предприятиях. Вся партийная элита стала шайкой соучастников. Каждый зависел от каждого, и никто больше не мог быть самим себе хозяином. Вот что вышло из лозунга «Обогащайтесь!»

Кстати, уже в то время стали распространяться весьма достоверные слухи, будто все партийные руководители, и не только они, переводят деньги за границу, чтобы застраховаться от возможных неприятностей. Наравне с деньгами в сейфах или у адвокатов хранились компрометирующие досье на основных лидеров национал-социализма. Владельцы этих досье рассматривали их как лучшую защиту от произвола партийного начальства или партийных органов. Такими откровенно гангстерскими методами все партийное руководство БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ обеспечивало не только свое будущее после падения режима, но и безопасность своих сегодняшних позиций. Невозможно представить всех масштабов коррупции, нагло и внезапно вторгшейся в жизнь Германии.

Один гауляйтер, имени которого я не хотел бы называть, потому что он принадлежит к числу честных партийцев и еще сыграет определенную роль в грядущем падении режима, сказал мне со всей откровенностью, что ему просто ничего больше не остается, кроме как пользоваться теми же методами. Если бы он вел себя иначе, его бы очень быстро сместили или даже убили. По дружбе он советовал мне собирать компрометирующие материалы на моих противников, в особенности на гауляйтера Форстера. Как только эти материалы окажутся у меня в руках, я смогу быть уверен в прочности своего положения. Без них я всегда буду лишь исполнителем чьих-то распоряжений. Компромат и капитал за границей – вот что делает человека неуязвимым. Мой приятель уже имел и то, и другое, и намеревался послать за границу свою жену, чтобы она могла представлять там его интересы наилучшим образом.

И он все-таки смог удержаться на своем посту, стоившем ему многих лет упорной борьбы – несмотря ни на какие трудности.

Апология цинизма

Что поражало в преждевременных откровениях этих людей, так это чистосердечный цинизм внутрипартийных разговоров обо всех текущих событиях. В связи с этим мне вспоминается одна из бесед с Гитлером в начале лета 1933 года, во время обеда. Разговор начался с замечания Геббельса о «Крапиве» – юмористической газете национал-социалистов. Геббельс вспомнил несколько карикатур на тему так называемого «Указа про трусы» – смехотворного постановления канцлера фон Папена о фасонах купальных костюмов, недопустимых с точки зрения нравственности. При этом Геббельс бросил несколько ядовитых замечаний о допотопных нравственных критериях реакционеров, о ложном понимании немецкого духа, об идиотах, которые призывают заклеймить позором «негерманские» женские стрижки и косметику. Самое время, чтобы те, кто путает национал-социализм с мещанством и подменяет боевой дух благочестивым ханжеством, взглянули на себя со стороны. «Ну и посмеялись бы мои штурмовики, если бы сегодня кто-нибудь сказал им: „Боритесь за то, чтобы немецкие девушки носили длинные косы и не курили!“»

Гитлер, до сих пор молчавший и хмурившийся, вдруг заговорил быстро и взволнованно: «Ненавижу этих ханжей и моралистов. Какое им дело до нашей борьбы? Этот Гугенберг и прочие замшелые зануды – они думают, что национальное возрождение вернет нам добродетельность и строгий дух. „Тугендбунд“, „Христианское Немецкое Застолье“, „возместить материальные потери нации духовными достижениями“, прочая патриотическая белиберда. Нет, наш прорыв не имеет ничего общего с мещанскими добродетелями. Мы – это сила нашей нации, рвущаяся наружу. И я бы даже сказал, ее жизненная сила. И я не стану портить праздник никому из моих людей. Я требую от них предельно напряженной работы – так пускай они отдыхают, как ОНИ хотят, даже если это не по нраву некоторым ханжам. Я должен им это позволить. Видит Бог – мои люди не ангелы, но от них этого и не требуется. Они ландскнехты, и должны оставаться ландскнехтами. Мне не нужны святоши и моралисты. Я не подглядываю за личной жизнью моих людей – потому что и сам не хотел бы, чтобы кто-то копался в моей личной жизни. Наша партия – это не тайный союз религиозных реформаторов, мы не станем повторять этих глупостей о моральном возрождении, о духовности и историческом прошлом нашего народа. У нас совсем другие задачи. А Гугенберг – просто старый козел. Пусть он хотя бы однажды попробует выступить со своими проповедями перед штурмовиками! Мне нужны люди, которые хватают крепко и бьют, не раздумывая. И какое мне дело, если при этом они успевают кое-чем поживиться».

Потом мне часто приходилось слышать подобные речи из уст многих гитлеровских чиновников – вплоть до самых мелких. Заветы Гитлера выполнялись весьма педантично. Даже у нас, в Данциге, штурмовики совершили несколько отвратительных преступлений, и мы вынуждены были оставить их безнаказанными. Но это были детские забавы по сравнению с тем, что ежедневно творилось в Рейхе. Дорога в нацистский ад уже тогда была вымощена не благими, а самыми скверными намерениями. В партийных кругах воцарился небывалый цинизм – еще совсем недавно такого и представить себе было невозможно. И большие, и малые партийные чины без стеснения говорили о двух вещах: о том, как им удалось набить карманы, нажраться и уйти безнаказанными, – и о том, как они планируют обеспечить свое будущее. Они готовы были стать соучастниками любого преступления, идти на любой риск – лишь бы только удержаться наверху и не свалиться вниз, к безымянным, в массы, лишенные власти. Претенденты на портфели толпились в приемных. Они в открытую выдвигали свои требования. «Так сказал фюрер», – заявляли они. «Все старые бойцы должны быть обеспечены. За что мы боролись? За то, чтобы снова уйти ни с чем?»

Один такой соискатель подал мне заявку на пост госсекретаря. Его не интересовал ни сам пост, ни жалование – только пенсия. Он хотел быть обеспеченным пожизненно. Видит Бог – он совсем не был бойцом. Он был всего лишь жалким мещанином, глаза которого так и светились страхом перед будущим. «Я не хочу опять оказаться внизу!» – в отчаянии кричал мне другой соискатель. «Это вы можете ждать! У вас не горит! А я – слышите вы – остаюсь совсем без должности! Пока я снова кем-то стану, меня просто посадят в тюрьму. Я готов на все, лишь бы только удержаться наверху. Второй раз я сюда уже не попаду!»

Мещане и бандиты – вот из кого состояла «старая гвардия» Гитлера. Каждый хотел обеспечить свое положение, и каждый ссылался на «фюрера». Никто, вплоть до самых высших чинов, не был уверен в своем положении. Никто в душе не верил, что национал-социализм продержится тысячу лет. Один почтенный президент банка откровенно признался мне, что однажды он уже рисковал своей жизнью. Во время мировой войны. Теперь он не пойдет на риск. Он станет сотрудничать. Он постарается ничем себя не скомпрометировать. У него нет желания жертвовать собой.

Началось кошмарное соревнование в цинизме. «Прежние люди» пытались удержаться наверху. Утратив стыд и совесть, они цеплялись за свои кресла и выполняли любые требования национал-социалистов, лишь бы не потерять должность. Они стали совсем бесхребетными – и в этом были виноваты, главным образом, их жены. Именно жены не хотели отказываться от роскошных автомобилей, покидать прекрасные служебные квартиры. Именно они скандалили и жаловались, твердили своим мужьям, что надо подумать о детях, об их будущем. Но и «новые люди» рвались наверх – без оглядки, любыми путями. Да, в Германии никогда еще не было такой коррупции, такой беспринципности! И как только демократические правительства не догадались просто взять да и подкупить этих людей? Ведь они продавались – все без исключения. И старые, и новые. Они продаются и до сих пор. Во всяком случае, это обошлось бы куда дешевле, чем воевать с ними.

Деньги ничего не значат

Впрочем, деньги здесь ничего не значили. «Деньги у нас есть – столько, сколько мы захотим. Скажите лучше честно, что ВАМ не нравятся наши планы!» – рявкнул на меня гауляйтер Форстер осенью 1933-го, когда я высказал определенные сомнения по поводу некоторых проектов трудоустройства населения (планировалось строительство театра, крытого бассейна, устройство проспектов и современной системы вывозки мусора). Все эти люди, начиная с Гитлера, не имели ни малейшего представления о стоимости денег! Прежде всего, они не понимали разницы между платежными средствами и капиталом. На основании примитивных идей своего хозяина они создали экономическую теорию, заключавшуюся в том, что денег можно «напечатать» сколько угодно – нужно только «держать» цены, чтобы они не повышались.

У меня начались постоянные разногласия с партией. Окончательное решение должен был вынести Гитлер. Каким будет это решение, было ясно заранее.

Но действительно ли представления Гитлера об экономике были столь примитивны? У меня возникло подозрение, что Гитлер намеренно и осознанно разрушал экономические позиции определенных слоев общества. Твердость, с какой он отвергал любую попытку открытой девальвации, прямо противоречила легкомыслию, с каким он не только терпел, но и стимулировал скрытую инфляцию. Гитлер расценивал затратную экономику и скрытую инфляцию как радикальное и действенное средство перераспределения доходов. Может быть, он и не осознавал всего этого. Но инстинкт и крестьянская хитрость и на этот раз позволили Гитлеру выбрать верную тактику.

Гитлер с недоверием относится ко всем, кто пытается учить его экономике. Он думает, что экономисты хотят его одурачить, и не скрывает своего презрения к этой науке. Он не ясновидец, но чувствует, что они превращают простую, в сущности, вещь в сплошные дебри. Он убежден, будто практически – и только практически! – можно подобрать такое соотношение труда, денег и капитала, чтобы, исключив спекулянтов и евреев, получить что-то вроде «вечного двигателя» экономики. Наконец, самое главное – убеждением или принуждением, или и тем и другим сразу, заставить людей поверить своему лидеру. «Ради Бога, не предлагайте ему девальвации или сложных исследований занятости населения», – советовал мне один министериаль-директор перед тем, как я поехал к Гитлеру.

Гитлеру уже доложили о моих требованиях. Он был угрюм и нетерпелив. Уже тогда он не любил слышать ничего противоречащего своему мнению.

«Я же послал к вам Колера. Неужели вы с ним не беседовали?» – такими словами встретил он меня. Колер был так называемым «специалистом по экономике».

«Да, я беседовал с ним, – ответил я, – но мы не поняли друг друга».

«Почему же?» – удивился Гитлер.

Я попытался объяснить ему, что этот «экономист» за все время беседы так и не понял, что находится не в Рейхе, а в Данциге – независимом государстве с самостоятельной валютой. Он не понял, что рейхсмарки для нас – иностранная валюта, и что наша собственная валюта имеет определенные правила обеспечения. Я добавил, что мы создали собственный государственный банк для распространения займов – а это, собственно говоря, уже начало инфляции.

Гитлер снова стал мрачен. «Инфляция! Что такое инфляция! Не говорите мне об инфляции! Главное – чтобы население вам доверяло. Все остальное – чепуха».

Я возразил и попытался рассказать ему о государственном платежном балансе Данцига. Гитлер грубо оборвал меня: «Все эти мелочи меня не интересуют. Не создавайте трудностей Форстеру. Если он хочет строить – ради Бога, дайте ему столько денег, сколько нужно. Деньги НАДО достать. Постарайтесь это понять!»

«Форстер знает, что он делает, – добавил Гитлер потом уже более спокойным тоном. – Мы должны убрать безработных с улиц. Чем быстрее, тем лучше. Мы не можем позволить себе роскоши долго ждать. Вся ответственность лежит на Форстере. Каждый партиец должен оказывать ему содействие в его работе. Не создавайте Форстеру трудностей – лучше помогите ему».

Я ответил, что делаю все возможное. Но мы должны регулярно предъявлять обеспечение нашей валюты. А в наблюдательном совете нашего валютного банка есть один поляк. «Когда вы должны предъявлять обеспечение?» – спросил Гитлер. Я назвал ему срок. «И вы не знаете, что вам делать! – возмутился он. – Я распоряжусь, чтобы на время проверок вам одалживали недостающую валюту. Потом вы будете ее возвращать. И вам не понадобится никаких сорока процентов обеспечения. Вы сможете вернуться к двадцати, к десяти процентам».

Я попытался было возразить: «Но ведь это же самый настоящий…» «Обман? – продолжил Гитлер. – При чем тут обман? Что такое обеспечение? Обеспечение – это доверие. Люди доверяют нам и без обеспечения. МЫ – вот настоящая гарантия, а не деньги и не валюта. Наше слово, а не параграфы. А деньги и валюту мы можем вовсе отменить – хоть завтра. Вы меня поняли? МЫ гарантируем. И не приходите ко мне больше с такими элементарными вещами. Политик вы или теоретик? Вы считаете, мы делаем что-то не так? Всю ответственность я беру на себя. Кому вы больше доверяете – мне или вашим глупым параграфам?»

Гитлер прервался, затем продолжил: «Так вот, не создавайте себе проблем. Деньги будут. Пока немецкий народ работает, я ничего не боюсь. Поговорите с Функом, – посоветовал он мне. – Вот у кого никаких предрассудков. И не позволяйте себя обманывать». Гитлер взглянул на меня дружелюбнее. «Зачем вы осложняете себе жизнь? Вы спотыкаетесь на ровном месте. Если бы мы задумались о формальностях – где бы мы сейчас были? Я не принимаю их близко к сердцу. Я готов ложно присягать хоть по десять раз на дню. Какое это имеет значение?» Он снова разгорячился. Я не знал, что ему ответить. Да и что мне было отвечать?

«Не застревайте на мелочах. Берите пример с меня». Гитлер заметил мое внутреннее сопротивление. Он не стал садиться и продолжал, перейдя на приятельский тон: «А что нам еще остается? Что вам дороже: ваша чистая совесть или восстановление Германии? Мы не имеем права думать о себе и своем мещанском целомудрии. У нас есть только наша задача. Если все пойдет не так, как мы рассчитываем, – нас просто загонят в гроб; вы думаете, я этого не понимаю? Да, я иду опасным путем. К чему мне заботиться о каких-то там бумагах? Это тщеславные людишки относятся к себе так серьезно, они становятся в позу и говорят: „Моя совесть мне этого не позволит!“ Ничего себе! Вам, значит, не позволит, а МНЕ позволит? Уж не считаете ли вы, что вы лучше меня?»

Вошел Ламмерс. Гитлер снова заговорился и изрядно превысил регламент. Меня выпустили из кабинета. Снаружи, в просторной приемной, сидел мой знакомый, граф Шверин фон Крозиг, министр финансов. Мои заботы были ему очень близки.

Историческое рукопожатие между Гинденбургом и Гитлером на Дне Потсдама. Весь спектакль, организованный в этот день, 21 марта 1933 г., должен был служить тому, чтобы германский народ воочию увидел примирение между старой прусской христианско-националистической традицией и новым национал-социализмом. Но под сознательно лживым лозунгом о «национальном подъеме» национал-социалисты с самого начала взялись проводить свою «национал-социалистическую революцию», которая не имела ничего общего с «отжившими» прусскими, национальными и христианскими ценностями

Аудиенция у Гитлера не решила моих вопросов. Год спустя это стало одной из причин для моей отставки.