Kitabı oku: «Птичий фургон. Часть первая. Птицы», sayfa 2
…Я растерялся. Память была сильнее всего остального – она просто сметала всё на своём пути – и этот поезд, и этот тамбур, и меня самого, почти взрослого, уставившегося во тьму ночи и в бледные, плывущие на горизонте огни… И – другого – тоже меня, того, кто всё это пишет… Всё смела напрочь. Но и сама не выдержала своего собственного напора, сверкнула как поверхность громадного мыльного пузыря – пузырь лопнул – и остался только прозрачный, разряжённый воздух внутри и снаружи.
Я растерялся. Я, кажется, перестал понимать самые простые вещи.
Например, зачем я еду теперь в Питер? Почему именно я, а не кто-то другой? Разве не мог бы кто-то другой теперь носить моё имя, ждать встречи с Витькой, горевать о ссоре с девушкой Алисой? И почему именно вот этого меня я чувствую собою и называю местоимением первого лица единственного числа именительного падежа, когда говорю что этот самый «я» поехал или пошёл туда-то и туда-то, или сделал то-то и то-то? Дурацкий, ненужный вопрос? А по-моему, это все остальные вопросы дурацкие, если на этот не отвеченно.
А на этот – не отвеченно.
Да и как на него можно было ответить теперь, когда никакого поезда, никакой девушки Алисы, никакого Витьки – ничего этого во мне не было – а была – и дышала во мне – степь бескрайняя, звёздная, незнакомая, напоённая странным, неведомым, оранжевым ветром, глядящимся, словно в зеркало, в резкий глубокий закат. И был океан безбрежный и бездонный, распростёртый куда-то, неведомо куда и неведомо когда, веющий бризами, дыханием своим накатывающий на берега облаков…
Всё это только одно мгновение, один штрих в пространстве, но это мгновение и этот штрих никогда не кончаются и не могут кончиться, потому что не ведают – что такое конец. Здесь нет и не может быть никаких циферблатов, никаких двенадцати часов, никаких перекрещённых латинских букв – и вообще – никаких букв и цифр. А что же здесь есть? Или кто?
Тогда представился мне человек, юноша, почти мальчик, живущий на нашей планете давным-давно. И его мама представилась. Будто бы кочуют они уже много веков из города в город, и всегда оказывается почему-то, что живут они на шестом этаже в какой-нибудь пятиэтажке. Причём мама ничего не замечает.
А дальше начиналась история мальчика – как он здесь появился и для чего, и какие с ним приключаются вещи.
Стало мне, например, ясно, что он может делать некоторые чудеса – но не всякие, и вообще – с его точки зрения никакие это не чудеса.
…Стекло передо мной запотело от моего дыхания. По зелёной двери медленно ползла маленькая божья коровка. Было поздно. Около двенадцати часов. Поезд шёл в чистом поле – даже огней никаких теперь не было видно. Стало холодней. Сильно дуло по полу. По стеклу всё сыпал и сыпал дождь. Поезд набирал ход, и капли, падающие на стекло, превращались в длинные, тонкие, размазанные полосы.
Глава третья. Развилка
Витька махал мне рукой с платформы. То есть, это я только через пару секунд понял, что Витька. А сначала я увидел незнакомого человека, одетого элегантно – и – мне показалось – дорого.
Ну, действительно – как мне ещё могло показаться? Светлые кремовые брюки без «стрелок» – потому что им не нужны были «стрелки», настолько они были «в обтяг», слишком светлый и какой-то подчёркнуто иностранный пиджак и слишком тёмная рубашка под пиджаком – и воротничок у рубашки СЛИШКОМ короткий, я и не знал, что такие бывают на свете, а ботинки – на толстенной подошве – эти точно были с другого материка, с того самого, где раньше бизонов было видимо-невидимо, а теперь вот таких ботинок – хоть завались, и может быть одно связано с другим?
В довершение всего на нём были фирменные очки-«капли», которые в нашем родном городе ещё только входили в моду.
– Привет, – сказал он, когда я оказался на платформе рядом с ним, – чего ты так странно смотришь?
– Привет, – сказал я, – так ведь предупреждать же надо…
– Ты насчёт прикида? – он небрежно махнул рукой: – не обращай внимания. Это спецодежда.
– В каком смысле?
– В обыкновенном. Посмотри вокруг.
Я посмотрел. И мне стало понятно о чём он. Я в своих брюках со стрелочками и в уралобувских ботинках с каблуком выделялся из толпы. А Витька не выделялся. Только зачем это ему – не выделяться?
– А без спецодежды никак нельзя? – полюбопытствовал я.
– Можно, – он поморщился, – если любишь общаться с кем попало, а я что-то не люблю. Цыганки, менты… Все тебя, как приезжего, норовят сделать клиентами.
– А мне что, тоже придётся всё это носить? – продолжал я удивляться.
– Глупости-то не болтай, – буркнул он, подхватывая один из моих чемоданов, – кто тебя может что заставить… Здесь только мои вещи?
Он имел в виду чемодан в своей руке. Все вещи у меня в мой не влезли, в Витькином была пара моих рубашек и ещё какие-то мелочи.
– Нет, – ответил я, – мои тоже…
Я на минуту остановился.
– Забыл что-то? – сказал Витька.
А я не забыл. Скорее, вспомнил: на секунду показалось, что всё это мне знакомо: вокзал, чемоданы, Витька, мелкий, моросящий дождь и фирменная одежда вокруг. «Здесь только мои вещи?» Пауза. «Нет, мои тоже».
– Дежа вю… – сказал я.
– Чего? – переспросил он.
– False memory, – пояснил я, – ложная память.
– А попроще? – потребовал он. На мой взгляд, проще-то было уже некуда. Вот так с Витькой всегда. Антошка бы не стал требовать, чтоб попроще. Просто, спросил бы – что значит, и я бы рассказал.
Но Витьке я не стал бы рассказывать. Он только разозлится. Мол, выдумываешь невесть что. Поэтому я сказал только:
– Да так, фигня. Не бери в голову.
Но он почувствовал фальшь и фыркнул.
– Не злись, – попросил я.
– А кто злится-то… – сказал он, хотя и ежу было понятно кто. Я же говорю – так всегда. Я даже сразу стал жалеть, что приехал. Только раздражать его буду. Но бывает же он и другим, не может быть, чтобы всегда вот так – наперекосяк!
– Слушай, Витька, – сказал я, снова останавливаясь, – ты не рад, что я приехал, да? Я тебя раздражаю?
– Пошли, – сказал он, – чего ты всё время останавливаешься? Вон зелёный загорелся, пошли скорей.
Тут я заметил, что мы уже давно вышли из вокзала и стоим на обочине какой-то улицы, образующей острый угол с Невским, а в иссиня-сером небе, в конце Невского, тускло блестит шпиль Адмиралтейства. Я автоматически двинулся за Витькой туда, куда он вёл, хотя не очень-то понимал – куда, собственно. Оказалось, в булочную. Точнее, не в саму булочную даже, а в конце булочной был кафетерий – так вот туда.
– Слушай, – сказал я, – чего мы тут забыли?
– Я есть хочу, – сказал он, – ты, по-моему, тоже не завтракал. Так куда нам идти в таком случае? В обувной?
– Откуда ты знаешь, что я не завтракал? – удивился я.
– Чушь всякую несёшь всё утро, вот откуда. Тебе три беляша? Или четыре?
– Два, – сказал я.
– Вон туда, к окну садись.
Я послушно сел к окну. Сидел и думал, что, наверное, я просто отвык за лето от Витьки, вот и всё. От его манеры говорить. Привыкну снова – и всё будет хорошо, нечего паниковать раньше времени.
…Теперь, когда я вспоминаю что было, то вижу череду странных дней, себя, погружённого в эти дни – в дождь и солнце, в ночь и утро, в запахи и состояния, в смех и боль, в рассеянность и страдания, и я вижу Витьку – всегда очень разного, часто непонятного и почти чужого, но – человека, ближе которого у меня никогда не было. И не будет.
Остальное – обрывки – словно декорации, наложенные на действия. Может, я специально забыл Ленинград? Чтобы и всё остальное забылось… Только Университет на Васильевском не забылся, потому что никогда я раньше наяву не видел таких длинных коридоров. И такого бесконечного количества книг на полках стеллажей.
И Невский, потому что таких улиц не бывает.
И Исакий.
И атланты.
И корабли Финского залива.
И дождь.
И как Дима заправляет плёнку и нажимает «воспр.» и тогда остаётся только ветер и грохот волн, и крики чаек.
И как дочка штурмана смеялась, что я не умею есть сосиски без ножа.
И дядьку в метро, принявшего мой «дипломат» за этюдник.
И Гостиный Двор, и финский шампунь «Ponds’ Ballanced Protein».
И эту странную свалку – ржавые остовы автобусов и катеров вперемешку, обломки ржавых труб, какие-то клочья пыльной, чёрной резины, полуистлевшей, врастающей в землю.
И как я внезапно решаюсь сказать, что всё это – не по мне.
И какой слышу ответ.
И как я понимаю, что тем более не могу остаться, и как результат этого, в моём кармане оказывается авиабилет.
…Но был один момент – словно прорыв в ДРУГОЕ.
Впрочем, начиналось всё обыкновенно. Мы были в гостях.
Сидели за маленьким столиком в старой коммуналке и пили кофе с ликёром. Дима – хозяин – красиво курил дорогие сигареты, а Наташа – его жена – готовила мясо по-Бургундски.
Потом Дима заправил плёнку и нажал «пуск» – и комната исчезла. И Дима исчез, и Наташа, и сигареты, и кофе с ликёром. Только Витька почему-то не исчез.
Наверное, Дима и понятия не имел – что он делает, нажимая «воспр.»
А он просто убрал всё.
До сих пор я думаю, что в этот момент реально существовали чайки, прибой, ветер, Витька и я.
Так может, тогда-то всё и началось? Ничего не подозревающий Дима – это ты подорвал на корню реальность? Ты завёл будильник, который меня разбудил?
Да нет, конечно. Всё началось раньше. Года на два, или на полтора, точнее теперь не сказать.
Всё началось с рассказа об одном ночном странном визите. Это нас с Витькой разделило? Раньше я думал, что чудеса бывают только в книжках. То есть, что чудес не бывает. Иногда мне хочется, чтобы всё стало как раньше. Но это несерьёзно, потому, во-первых, что это невозможно – ну и достаточно этого «во-первых».
Дима нажал «воспр.», будильник прозвенел, всё стало другим. Да?
Я и теперь не уверен, что всё было именно так.
В начале были одни разговоры. Чудеса начались потом.
Витька не верил в разговоры. А не в чудеса. Вплоть до РАЗВИЛКИ. Я не мог простить ему, что он не верит в болтовню, а ведь это было совсем не важно. Какая разница – кто и во что не верит? Просто, ещё не прозвенело. Прозвенит – тогда и посмотрим.
О развилках.
Если существуют развилки времени, то мы оказались на одной из них. Направо пошли и налево пошли. Одновременно. Но оказались-то здесь. А там, где всё случилось по-другому, что там с нами произошло?
Мимо чего мы проскочили здесь, думая, что надо спешить дальше?
Здесь исчез Витька. Потерялся на развилке. Расплылся у меня на глазах и стал воздушной рябью (растаял – год за годом, как осколок льда… Красиво, блин, да?)
Совершенно недостаточно просто сесть на поезд и отправиться на его поиски. Даже если бы я знал адрес.
А я не знаю адреса.
Когда-нибудь, наверное, и на той части развилки в его стёкла ударит ветер. Но – там и тогда – ничего я не мог поделать. Только сесть в самолёт.
Зато сейчас – могу. Могу увидеть – как всё могло быть. Коснуться ОТСЮДА. Есть странная надежда: это может всё изменить.
Глава четвёртая. Переулок Медиков
…Как всё началось?
Мне было пятнадцать. Был день рождения. И было уже темно, потому что была, как нетрудно догадаться, осень.
Вообще-то, я люблю осень, но сейчас не стану отвлекаться на неё. Потому что начнётся – тонкий ледок да звонкий голосок. Да листья такие-растакие разноцветные. А ведь это всё действительно так.
И ещё была куча друзей, что само по себе немаловажно. Сейчас такой кучи нет, ну оно и понятно. Не май месяц. В смысле – не мальчик уже. А тогда, хоть и тоже был не май месяц, хоть и осень была, а друзей было много. Все они потом куда-то порастерялись. Выросли, и всё такое… А на самом-то деле, наверное, я не умею дружить – это ведь тоже, знаете, искусство.
Ну вот, открыл окно. Слышу речку. Может, потом и совушка покричит, а то есть ещё тут такая птичка ночная – совершенно мне не известная – так она тоже покрикивает иногда, но – реже… Она тихо совсем вскрикивает и тоненько. Жалко её, конечно, из за таких криков. Сову не жалко, она большая. Дневных пичуг не так жалко тоже – у них есть солнце. А вот когда ты маленький, и ночь, и надо лететь куда-нибудь – вот тут-то поневоле закричишь тоненьким голоском, так что какому-нибудь типу с открытым окном, который как раз уселся за компьютер… (etc)
Был вечер, был город и было темно. И все вели себя как попало. Свечи зажгли, ясное дело, как без свечей…
Конечно, к этому шло. А потом были и другие вечера.
Мы – просто резонаторы. Со степенями свободы: от любви до греха. Если резонатор звучит на обеих частотах, он разрушается. Он – а не любовь и не грех.
Кто-то помог потом. Я не знаю кто. Кто-то молился за нас Богу, или кто-то, кто сам – Бог, просто помог.
…Итак, я пил уже пятую или шестую чашку чаю, и очень не хотел домой, потому что было удобно и комфортно. И хотя пластинку переворачивали уже не в первый раз, а в стенку время от времени стучали – и сообщали нам – сколько времени – было абсолютно ясно, что если что-то и заставит меня встать и пойти домой, то это только чувство долга. А оно сегодня что-то не торопилось. Не торопилось, не торопилось – а потом и говорит человеческим голосом:
– Ну ладно. Пожалуй, пойду.
Оказалось, это мой голос.
И вот мой длинный шарф, и поцелуй у двери, и эта нелюбовь не хуже, чем любовь.
А что ещё скажешь, ну просто стихи такие, вероятно, дурацкие.
Перевалило заполночь, и все троллейбусы уходили в парк на повышенных скоростях.
Предстоял путь пешком.
Я вышел из подъезда, и ветер сразу осыпал меня ворохом сухих листьев.
В голове ещё играла музыка, а на губах ещё не простыл вкус поцелуя, но ветер как ударил меня… И ещё раз, в лицо, прямо в губы, а потом – по щекам – с одного боку, потом с другого. И опять по губам! А потом неожиданно как толкнёт в спину – да такой плотный! Да так сильно!
Он словно хотел сказать – без любви целоваться? На, получай… С ней целоваться? На, ещё получай, по щекам получай!..
Нет, я его прекрасно понял, этот ветер. Я и сам знал, что так нельзя – не почему-нибудь – а просто, нельзя и всё.
«Это я сам себе надавал ветром по щекам?» – думал я, и ещё я думал, точнее, говорил про себя: «Я больше не буду, ветер…» – и это было глупо, наверное, и, может, я всё выдумал, но по-моему следующий порыв был похож на слова. И слова были:
– Попробуй ещё только хоть раз.
И жёсткий, хотя и чуть мягче предыдущих, толчок в лицо – и сразу – в спину.
…А потом я шёл по городу и ни о чём не думал. Точнее, я думал, наверное, но это всё было только одно слово: ветерветерветерветерветер… – и так бесконечно, только с каждым повтором и с каждым порывом что-то освобождалось во мне всё больше и больше, словно разматывалась длинная, липкая паутинная верёвка, петлями падала позади, и всё меньше витков оставалось на мне, и я становился всё легче и легче, а сердце билось всё горячей, и небо летело навстречу прядями низких туч, и листья шуршали и бились во тьме, и музыка делала шаги по одной из невиданных лестниц, и скорость её всё возрастала, а горло саднило от странных слёз, каких я раньше не знал.
Я вышел на угол узенькой улицы, перегороженной покосившимися бетонными столбиками. Помедлил и решил пройти за эти столбики.
Есть такие улочки: глянешь – и пройдёшь мимо, а потом всегда думаешь – а что, если бы свернуть? Странно, но я действительно никогда не представлял себе – куда можно выйти таким путём.
Прохожих не было. Я шёл мимо странных двухэтажных домов, с какими-то вдавленными балконами. Ни в одном окне не было света, даже отблесков телеэкрана я не заметил нигде.
Пахло здесь не так, как на большой улице: кроме запахов бензина и сухих листьев я почувствовал едва заметный аромат сосновой смолы, старых досок, мокнущих под дождём – и ещё почему-то жареной рыбы. Так пахнет в маленьких городках, где соседи могут играть во дворе в шахматы, и все знают друг друга, и детей накормят в любой квартире, если родители куда-то ушли и их долго нет.
Мне раньше хотелось жить в таком доме, в таком маленьком городке, и со всеми здороваться, и обмениваться новостями. Впрочем, я, наверное, идеализировал такую жизнь: на деле у неё куча минусов. Главное, в одиночестве тебя точно не оставят, даже если очень захочешь.
Но сейчас здесь никто меня не знал, да и кому интересно, кто тут ходит по ночам? Собак нет, дворики городские, с качелями и песочницами. Все спят… Странное место. Неужели это тот же самый город? И в трёхстах метрах отсюда – Центральный Стадион, кафе «Золотая Шайба»? Не похоже.
«А на что похоже?» – спросил я себя. И понял на что: на сон.
Что я выбрал в тот момент, когда решил срезать, не идти мимо Стадиона? Я ведь уже сворачивая, знал: меня ждёт непонятное.
Это было как будто где-то далеко-далеко соло-гитара взяла несколько высоких нот. Аккорд её почти прояснился – и затем внезапно был оборван. Только отзвук звенел и звенел, постепенно затихая. И когда казалось, что вот он уже затих окончательно – аккорд внезапно придвинулся вплотную. Теперь он был объёмным, глубоким, вездесущим, пронизывал пространство ночи, пульсировал и дышал в каждом порыве ветра, и ветер наклонял деревья, и дождь падал на землю – всё по велению этого аккорда.
И сердце моё тоже стало биться в гармонии аккорда, и я не знал – что это значит. Я стоял и ждал, и показалось мне, что сейчас зазвучит какая-то такая музыка, что и представить нельзя. А пока длится и длится вступление, как волна накатывает – так же нарастает его голос.
Я стоял и ждал, и вслушивался, и смотрел на всё вокруг изменившимися глазами. На эти дома. На эту водяную пыль в ночном воздухе. Я слушал далёкий рёв автобуса, как слушают сигнал трубы, и всё приближался и приближался тот момент, когда мне станет совершенно ясно – чего я ждал. Не только в эти несколько минут, а всю жизнь.
И тут через меня прошла тончайшая грань. И словно вынули вату у меня из ушей. Словно содрали повязку с глаз. Словно сняли невыносимый груз с моего сердца – и я увидел и услышал и узнал то, без чего вообще не имело смысла рождаться и жить. Что же? Как это объяснить?
Но это было слишком для меня. Это было концом всей моей жизни – той, что была до сих пор. Это не давало возможности быть, как прежде.
Но что же?
И куда теперь – с ЭТИМ? Кому… Нет. То есть – к кому? Да нет же, не то…
И пока я путался и пытался найти в себе место для того, что не имеет места… – ЭТО прошло.
Я не думал, что будет так, честно, не думал. Мне казалось, что должна открыться какая-то дверь, и я войду – и на этом закончится вся печальная игра, и настанет нечто совсем другое. Но не открылась дверь. Или – открылась, а я не шагнул. Не сумел. Не решился. И что же теперь? А то, понял я, что я остался здесь с этой памятью и полным неумением понять – куда мне теперь идти и что делать. Раньше-то ведь я думал – ну проживу жизнь с какой-нибудь такой пользой для себя и для других – как все… Вот именно, как все. А теперь?
Даже ветер теперь стих, словно сделал своё дело – и ушёл куда-то – есть ведь у него и другие дела…
Ну кто я, кто я? Кто мне скажет? Зачем я? No answer.
Пошёл дождь. Причём довольно сильный. Стояли вокруг меня странные деревянные дома. Стояли и молчали. И я стоял. Потом я понял, что не вечно же мне тут стоять. И пошёл куда-то. Мимо домов, мимо детских качелей, мимо мокрых деревьев… Мимо. Шёл и шёл, и нисколько бы я тогда не удивился, если бы мне сказали, что я уже умер. Или – что мне теперь всегда надо будет вот так идти неизвестно куда, и никогда больше не будет ничего кроме этой ночной дороги под дождём.
Впрочем, одна надежда жила во мне. Надежда на то, что если это какой-то знак, то он должен повториться.
Не знаю – долго ли я шёл. Вообще-то впоследствии я много раз ходил по этой улице. И никакая это была не улица, а переулок.
Всего-то несколько домов. Я читал о таких вещах, но не очень-то верил, что со мной может произойти нечто подобное. Дело в том, что из начала переулка прекрасно был виден его конец. И прекрасно видно было, куда этот переулок выходит: на улицу …скую, по которой троллейбусы ходят. И троллейбусы были великолепно видны.
Это потом. А тогда – тогда всё было не так. Никаких даже троллейбусных проводов я не видел, ничего подобного, а просто я всё шёл и шёл, шёл и шёл, и дождь не кончался, и улица тоже не кончалась.
То есть, переулок. Ни фига себе, переулочек.
В конце концов я просто устал идти и остановился передохнуть. Довольно удачно остановился. И дождь сразу перестал, и скамейка какая-то очутилась у меня прямо перед носом. Мол, садитесь пожалуйста, раз устали. Ну я и сел. И как-то так получилось, что прямо передо мной оказался один из этих странных домов с вдавленными балконами. И номер дома я запомнил, наверное, на всю жизнь.
Сто тридцать шесть. Теперь меня можно ночью разбудить и спросить – какой был номер у того самого дома в переулке Медиков? И я отвечу правильно. И вовсе не потому, что у меня память хорошая. Память у меня хреновая.
А из-за того, что случилось дальше. Потому что если до сих пор всё это можно было воспринимать как нормальную реальность с отклонениями влево-вправо, а отклонения эти приписать моей неустойчивой психике, и была надежда на то, что психику как-то можно подправить – то после того, что случилось позже, надежда эта пропала для меня навсегда.
Теперь меня можно сделать дебилом в какой-нибудь психушке, но ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО.
А было так:
Странная мысль посетила меня на этой скамеечке. Отчего-то бросилось в глаза окно на втором этаже сто тридцать шестого дома. Окно это светилось, закрытое изнутри оранжевой шторой, и на фоне этого оранжевого света был виден силуэт какого-то человека, склонённого над письменным столом и что-то пишущего, или читающего – в точности было, конечно, не разобрать.
И я подумал: вот, произошло со мною что-то. Я не знаю – что. Пересекла меня некая грань. Или я её пересёк, без разницы. И теперь всё у меня внутри переделалось по-другому. Я стал иным за несколько секунд. И вопрос – куда идти и кому об этом можно рассказать, может быть и праздный с точки зрения постороннего человека, вдруг стал для меня совсем серьёзным. Я просто не мог НИКОМУ НИЧЕГО НЕ СКАЗАТЬ.
…А все спят. Все абсолютно. И будить их – дело дурацкое и неблагодарное. А этот – не спит!
Вон он там теперь сидит за шторой и что-то пишет, или читает – неважно. Может это неспроста? Может быть он-то меня и выслушает? Не прогонит, не поднимет на смех, не станет ругаться или крутить пальцем у виска, или глупо утешать, или разводить руками, или ещё как-то валять дурака? А может быть, он вообще ЗНАЕТ о чём всё это?!
Когда идея созрела, человек обычно пытается её осуществить. Иначе какой от неё толк?
Ну так вперёд, сказал я себе.
Встал со скамеечки и пошёл прямо к подъезду.
…Всё было просто. И дико. Получилось сделать от скамейки к дому лишь несколько шагов. А потом улица начала проворачиваться под ногами вхолостую, как эскалатор, если идти в направлении обратном его движению.
«Если шаги не приближают подъезд 136-го дома, то надо бежать – но не «от», а «к». – решил я.
И побежал.
И ничего почти не изменилось. Только ветер вдруг поднялся и пошёл снег.
Ветер и снег стали хлестать мне в лицо; было холодно и больно. Но это меня не остановило. Может, только рассердило. И заставило бежать быстрее, и сильнее отталкивать ногами землю. Снег нёсся мимо с какой-то неправдоподобной скоростью, словно я был не человек, а реактивный снаряд на взлёте. Даже как-то характерно и тонко хрипел вокруг воздух, разрываемый мной на этом диком бегу, и воздух мерцал, пытаясь заново сомкнуться вокруг меня, мерцал и уплотнялся подобно матовой линзе, всё сильнее и сильнее выгибающейся передо мной. А может, это был не воздух? Я стал чётко различать перед собою странную, текучую, зыбкую линзу, и сквозь стук собственного сердца начинал уже слышать отдалённые и нарастающие птичьи крики, словно стая фантастических, нездешних чаек всполошилась не на шутку и приближалась, невидимая и грозная, готовая остановить незваного пришельца. Пришельца? Но откуда – и куда?!
А затем я их увидел. Это случилось как раз в тот момент, когда мне показалось, что дом номер 136 всё-таки не совсем неподвижен. Дом приближался, только страшно медленно, словно тяжёлая баржа на прибрежных волнах, когда за час её может прибить к берегу всего на пару метров – такая она тяжёлая и неповоротливая…
Я был баржей, а дом – берегом, и этот берег смеялся мне в лицо сквозь хлещущую пелену колючего снега и застилающий глаза ослепительно белый свет матовой, выгнутой до последнего мыслимого предела линзы.
Вокруг бушевало электрическое, белое сияние, и звон в ушах стоял такой, что теперь я даже и собственного сердца не слышал. И было очень холодно и больно.
А потом раздалось непонятное и тяжкое – «хлоп!!!» и линза лопнула, и впереди замаячил внезапно чистый, проходной путь, полный тёплого, плотного морского дыхания, и вот солёная взвесь нахлынула на меня, и это были брызги океана…
Под ногами был уже не асфальт, а мокрая морская галька и спрессованный в полосе прибоя песок, и я только успел посетовать про себя, что песок хотя и спрессован, но всё-таки затрудняет движения – я просто не успел понять, что хватит мчаться вперёд и вперёд, я по инерции продолжал двигаться и я, наверное, окунулся бы с размаху и сходу в накатывающую на берег океанскую волну, но тут-то и появились птицы.
Они налетели яростно и страшно, но сами-то они были вовсе не страшные: они были красивые. Такие красивые, каких я в жизни никогда не видел – ни во сне, ни наяву.
Я потом пытался их рисовать – только ничего не получалось, получались какие-то уродливые полу-чайки – полу-фламинго.
Они налетели белоснежной волной. И сбили меня с ног.
Почему?
Не было времени думать.
Всё стало повторяться с той жуткой периодичностью, что бывает только во сне. Что же, может это и был сон?
Белоснежная стая сбивала меня с ног, я поднимался и снова меня сбивали, и я падал на мокрый и солёный спрессованный песок в полосе океанского прибоя, и накатывал язык шипучей длинной волны – а я и не чувствовал совсем ни песка, ни брызг, и я почти ничего не видел – только мелькание крыльев, и почти ничего не чувствовал – только боль. Я видел, что откуда-то взялась кровь, и понимал, что это моя.
И тут я разозлился по-настоящему.
За что они меня так?
Разве я сделал им что-нибудь плохое?
Я просто пытался дойти до подъезда. А мне сначала подставили вертящуюся землю, а когда поняли, что это меня не остановит, напустили белых прекрасных птиц?
Так что же, если они прекрасные и белые, им можно бить кого хочешь?
Может, надо им дать забить себя насмерть за то, что они такие белые и прекрасные?
– Ну всё, – сказал я кому-то.
Я пытался в очередной раз подняться. Я не чувствовал уже ничего, кроме невыносимой боли и слепого бешенства.
– Вы сами виноваты…
И я ударил.
Потом ещё раз.
И Ещё.
И ещё…
Я старался не смотреть – что происходит с теми существами, которых я бью. Но я не мог не смотреть. И я видел, что те, кто были живы и прекрасны становятся мёртвыми.
Но я бы, наверное и дальше продолжал бить, теперь я уже знал КАКИЕ это птицы, ещё лучше понял, что они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО невыразимо прекрасны, ещё лучше рассмотрел их громадные нептичьи глаза – и это меня не остановило бы… Остановило другое.
Среди птиц вдруг появились слепые.
Даже не просто слепые – а вообще без глаз.
Вот этого я выдержать уже не мог.
Они не знали – куда они летят. Не видели.
В какой-то момент кадр застыл, и следующая секунда растянулась надолго, и я долго-долго видел перед собою застывший в воздухе, замерший, абсолютно неподвижный силуэт – огромные, неправдоподобные крылья, изогнутая морская шейка и беззвучный крик из раскрытого прекрасного клюва.
Я пропустил удар. Потом ещё один. И ещё. Я всё-таки сумел подняться…
«Сразу надо было уходить», – мелькнуло в голове.
И сразу – ещё одно – словно чужая мысль:
«Эх ты, убийца птиц…»
Я побежал. Сначала увязая в песке, потом отталкиваясь от асфальта – и падая уже в снег – рыхлый и мокрый, пополам с грязью и какой-то щебёнкой, я весь изодрался и испачкался – да разве это было важно?
Почему-то получилось так, что солнце уже взошло. И почему-то несмотря на это во всём переулке Медиков – а я как-то очутился опять в переулке Медиков – не было по-прежнему ни одного человека. Солнце отбрасывало золотые и алые лучи на всё вокруг, и меня продолжала – гнать, гнать, гнать вниз по переулку алая с золотом стая, состоящая теперь из одних только слепых птиц, и я больше не отмахивался даже – а только бежал и бежал, сгибаясь под ударами их крепких, слепых клювов, бивших и щипавших меня в затылок, в шею и в щёки, норовивших лапками разодрать на спине куртку…
…Потом – как-то сразу – всё кончилось. Я плохо помню что было дальше. Помню только, что было какое-то сумасшедшее такси, которое почему-то остановилось, несмотря на мой дикий вид, и ещё помню, что не мог открыть дверцу такси – а потом внезапно догадался, что ведь дверцы тянут на себя, а не толкают.
Видимо, я умудрился правильно назвать адрес, потому что очнулся у своего подъезда, только вот с деньгами вышло нехорошо: вместо денег у меня в кармане были только птичьи перья, а я не сразу это понял – и стал совать их водителю такси.
Последние слова водителя были: «Сумасшедших вот только ещё и не возил…» На самом деле он сказал грубее.
Затем машина взревела и умчалась, сама силой инерции захлопнув нужную дверь, и я остался один под мокрым снегом напротив собственного подъезда…
