Kitabı oku: «К берегам Тигра», sayfa 13
Вдруг передний дозор останавливается, от него отделяется казак и скачет к нам.
«Что там? Село, дорога? Или, может быть, неприятель?» Сердце сжимается от томительной неизвестности.
Казак быстро приближается к нам. Лица казаков настороженны; они пристально глядят вперед. Но то, что встревожило дозоры, скрыто холмистыми неровностями.
– Конный разъезд впереди, – сдерживая коня, докладывает связной, – не далее как верстах в двух от нас.
– Большой? Сколько человек?
– Да, видать, немного, человек до сорока будет.
Сорок человек. Если это неприятель, то этого больше чем достаточно, чтобы оттеснить меня и обнаружить слабую, небоеспособную сотню.
Продвигаемся к холмам, на которых, наблюдая за противником, застыли дозоры. Товстогуз на ходу стаскивает с плеча пулемет и вкладывает в него широкую обойму.
– Гостинец, – говорит он.
Я останавливаю разъезд и с двумя-тремя казаками поднимаюсь на гребень холма. Впереди зеленая степь, перерезанная верстах в двух от нас широкой белеющей дорогой. У самой дороги, рассыпавшись в цепь, стоит в конном строю полуэскадрон. Несомненно, это регулярные части. В бинокль отчетливо видны прекрасные, упитанные кони и длинные пики, которыми вооружены кавалеристы. Внимательно разглядываем друг друга.
– Вашбродь, это не иначе как английцы, – вдруг решает Товстогуз.
– Почему ты так думаешь?
– Та больно гарни кони, в полной справе. Разве у турков будут такие сытые кони? Николы! Они ж, беднота, вроде цыган живут, ничого нема, одно слово, босота, – убежденно говорит приказный.
– Точно! Опять и форма не та, – поддерживают его казаки.
Насчет формы мои ребята, конечно, привирают. На таком значительном расстоянии даже шестикратный «цейс» не может определить обмундирование кавалеристов.
Однако не век же взирать друг на друга издалека. Я приказываю дозорам шагом продвинуться вперед и, не подходя на близкое расстояние к лаве, постараться разглядеть ее. Отбираю людей на лучших конях. Казаки съезжают с холма и отрываются от нас. Поддерживая их, мы трогаемся за ними шагом, внимательно следя за действиями полуэскадрона. Расстояние уменьшается. Цепь по-прежнему неподвижна и как будто бы не намерена ни отходить, ни приближаться к нам.
Меня охватывают радостные надежды.
Кажется, это англичане. Конные фигуры растут, и я ясно различаю на пиках несколько флажков, чуть колеблемых ветерком.
– Английцы. Ей-богу, английцы! – шепчет возбужденный Товстогуз.
В ту же минуту цепь, к которой мы приближаемся, встречает нас грохотом неожиданных выстрелов. Конные беспорядочно палят, и пули со свистом проносятся над нами.
– От сукины дети! – кричит Товстогуз и, не ожидая моего приказания, бросив поводья, прямо с коня, начинает бить из пулемета по лаве.
Остальные казаки в свою очередь открывают огонь, и перед моими удивленными глазами неприятельская цепь стремительно поворачивает назад и во весь карьер мчится обратно, рассыпаясь в паническом бегстве по долине.
– Попал! Одного сбили! – вопят казаки и с диким ревом скачут вперед, к месту, где катается по земле раненый конь.
Все происходит неожиданно быстро и стихийно.
Я не успеваю открыть рта для команды, как обстрелявший нас противник исчезает за холмами.
Когда мы домчались до дороги, у которой только что находился полуэскадрон, раненый конь уже бился в агонии; возле него с простреленным горлом хрипел одетый во френч индус, на маленьких погончиках которого медным блеском сверкали цифра «17» и буквы «NJ».
Итак, это были англичане!
Первая встреча с союзниками завершилась зря пролитой кровью.
По дороге за холмами еще курится поднятая ускакавшими пыль.
Обыскиваем убитого. Ничего, кроме записной книжки, испещренной странными, непонятными буквами. Наскоро царапаю донесение:
«Встретился с английским полуэскадроном, который, приняв нас за противника, обстрелял разъезд ружейным огнем. Нашими ответными выстрелами убит один индус. После перестрелки полуэскадрон в расстройстве отошел на юг. Принимаю меры для связки и соединения с ним. Считаю необходимым ваше продвижение до дороги, лежащей верстах в шестнадцати от вас. При сем направляю для господина переводчика записную книжку, найденную на убитом».
Заклеиваю конверт и отсылаю донесение. Казаки нервничают. Встреча с англичанами взволновала их. Рысим по пыльной шоссированной дороге вслед за ускакавшим эскадроном.
В дорожной пыли – крупные следы кованых копыт. Проскакиваем пригорок и поднимаемся на бугор. Белеющая лента дороги режет зеленые просторы, причудливо вьется в темнеющих кустах и снова расстилается среди изумрудных лугов. Приблизительно в версте от нас по обеим сторонам дороги растянулась конная цепочка полуэскадрона. От нее вдоль по шоссе скачут конные, и откуда-то, из глубины кустов, тянутся серые пехотные цепи. Вдали черной, неуклюжей массой ползет квадратная черепаха. Это или обоз, или выезжающая на позиции артиллерия. Как видно, нас всерьез приняли за противника, и теперь на этом поле по всем правилам военного искусства разворачивается боевая машина. Я останавливаю взвод и, наколов на острие шашки носовой платок, в сопровождении Пузанкова скачу на взмыленном коне к растянутой впереди цепи. Усталый Орел, хрипя и надрывисто дыша, скачет надломленным наметом, и только моя нагайка мешает ему перейти на спокойный шаг. Встречный ветерок колеблет мой импровизированный белый флаг. Радость охватывает меня: «Спасены! Спасены!»
Два прямых, как жерди, затянутых в желтые френчи офицера подскакивают ко мне на своих свежих, вычищенных, как на параде, лошадях. Напрягая все свои смутные знания английского языка, сообщаю им, что наш отряд находится вблизи. Через минуту два моих казака в сопровождении взвода английских драгун отправляются навстречу сотне. Останавливаю, спешиваю свой разъезд на холме. Со всех сторон к нам беспорядочно стекаются английские и индийские солдаты. Они глазеют на нас, как на диво, и наперебой засыпают непонятными вопросами. Часто слышится слово «рашэн», произносимое тоном почтительного восхищения. Но вот появляются офицеры, раздается команда, и вся толпа, так тепло приветствовавшая нас, неохотно покидает холм, на котором остаемся мы с полуэскадроном кавалеристов.
Внизу невдалеке виден белеющий аккуратными рядами палаток английский лагерь, еще дальше – голубые воды Тигра, зеленые поля и бесконечные, тянущиеся к югу по обоим берегам реки финиковые рощи.
Пьем коньяк из любезно предложенных нам фляг, жуем галеты с вареньем. Но англичане вежливо отклоняют все попытки вступить с ними в разговор, притворяясь, будто не понимают меня.
Странная встреча. Почему нас остановили вдали от лагеря и так быстро прогнали бросившихся нам навстречу солдат? При взгляде на развернутый вокруг полуэскадрон у меня невольно мелькает горькая мысль: «Как будто в плен попали».
Прошли сутки с того момента, как мы «соединились» с англичанами и наша измученная сотня обрела долгожданный отдых.
Чувство смутного разочарования значительно усилилось. Когда наш разъезд поджидал на холме подхода сотни, я понял, что английские офицеры кого-то ждут. Действительно, через несколько минут в сопровождении четырех конных драгун к нам подскакал английский майор. Он резко вскинул два пальца к козырьку своего пробкового шлема и, глядя куда-то мимо меня, быстро опустил их.
Я молча откозырял, выжидательно глядя на сытое, выхоленное лицо офицера, по всем признакам мало знакомого с тем, что такое походная жизнь.
– Майор Джекобс. Прислан из штаба генерала Томсона. Рад встретить храбрых казаков русской армии, – произнес он довольно гладко по-русски, старательно выговаривая слова. – Прошу оставаться на месте и, когда подойдет весь отряд, следовать за мною. Вам отводится деревня Аль-Гушри, в пяти милях отсюда.
В его сухом, официальном тоне не слышалось не только радости по поводу нашего благополучного прибытия, но даже просто дружелюбных ноток, как будто бы мы не прошли тысячи верст через горы и пустыни по тылам врага, а совершили маленькую увеселительную прогулку.
– Благодарю за встречу, господин майор, но в сотне много больных и есть раненые. Им нужна немедленная помощь.
– К сожалению, не могу изменить приказа генерала Томсона. Все нужное ожидает вас в Аль-Гушри. Там ваши люди оправятся, отдохнут, приведут себя в порядок, и тогда, после медицинского осмотра, вы получите место в нашем лагере.
– Карантин? – невольно срывается у меня с языка возмущенный вопрос.
Майор холодно глядит поверх меня и, не удостаивая ответом, подносит к глазам бинокль, направляя его вдаль.
Я оглядываюсь. Наша «лихая», «непобедимая» сотня приближается к холму, но, боже, в каком состоянии!
Впереди едет Химич. За ним двигаются трое конных носилок, на которых лежат Гамалий, Аветис и Никитин. Далее – кто верхом, кто ведя в поводу понурого, спотыкающегося коня, кто и совсем без лошади – бредут нестройной толпой казаки. Некоторые сняли сапоги и идут босиком с закатанными по колени штанами. Едва держащиеся на ногах, с желтыми, исхудалыми лицами и запавшими глазами, очерченными темными кругами, они действительно представляли жалкую картину.
«А ведь майор прав, – думаю я, припоминая слова Гамалия о том, что наш рейд должен служить допингом для английских войск. – Понятно, что в таком виде наша сотня вряд ли сможет поднять упавшее настроение английских солдат».
Химич, подстегивая упирающегося коня, подъезжает ко мне.
– Борис Петрович! Там человек пятнадцать лежмя легли. Свалились – и ни в какую! Силов нет их поднять.
Майор окидывает взглядом запыленную, пропотевшую фигуру прапорщика и, чуть сдерживая ироническую усмешку, небрежно бросает:
– Их подберут наши санитарные фуры. Далеко остальные?
Химич глядит на франтоватого англичанина, комфортабельно развалившегося на широкой спине откормленного рыжего гунтера.
– Да так, версты две, кабы не с гаком, – говорит он, пытливо оглядывая майора.
– Итак, здесь место сбора вашего эскадрона. Дальше двигаться нельзя. Когда подтянутся остальные, вас проведут в деревню.
Джекобс отворачивается от нас и цедит что-то сквозь зубы одному из драгун. Тот рвется с места в галоп. Кто-то из казаков вздыхает:
– А наши кони с ветра валятся.
Химич косится на майора, невозмутимо озирающего горизонт.
Я смотрю на близкий английский лагерь, откуда к нам долетает неясный шум. У дороги суетятся люди, кое-кто забирается на крышу арабской сакли, чтобы получше рассмотреть нас. Но ни один солдат, кроме тех, что прибыли с майором, не приближается к нам. «Странная встреча», – вновь мелькает в голове.
Понемногу, один за другим, подъезжают и подходят отставшие казаки. Вся сотня налицо. Вся сотня! Какой злой насмешкой звучат эти слова! А товарищи, которых мы оставили в одиноких, затерянных могилах на нашем страдном пути? Всей сотни давно уже не существует. И для чего все эти жертвы? Для того, чтобы «прийти на помощь» этой купающейся в довольстве, «мирно воюющей» союзной армии?
Я подъезжаю к Гамалию. Есаул лежит в забытьи. Его открытые воспаленные глаза не мигая смотрят в ясное небо. Его бешмет расстегнут. Загорелое лицо с небритым подбородком резко выделяется на фоне белой шеи.
– Иван Андреевич! – тихо окликаю командира.
– Без памяти. Тридцать девять и семь, – устало говорит фельдшер, сам похожий на бродячую тень.
Машу рукой и отъезжаю назад.
– Нужна срочная помощь. Командир сотни без сознания, – резко говорю майору.
– Сейчас подойдут санитарные фуры и с ними медицинский персонал. Дайте короткий отдых людям, и через полчаса прошу двигаться за мной, – взглянув на часы, все так же сухо, начальственным тоном бросает Джекобс.
Арабский поселок Аль-Гушри стоял на правом берегу Тигра и состоял из двух десятков низких ханэ с плоскими крышами, на которых вялились инжир и финики. Густые рощи пальм тянулись по обе стороны реки. Плоскодонные кирджимы46 и остроносые лодки стояли на приколе у свай, вбитых в илистое дно. Грязноватая вода плескалась о берег, обмывая обнаженные корни повисших над рекой пальм. Верблюжий помет, обрывки бумаги, кожура от фиников колыхались на ней. Собаки копались в отбросах, сваленных у реки. Чайки кричали в воздухе, и темные бакланы парили над водой.
Жители Аль-Гушри с изумлением и любопытством разглядывали толпу оборванных, неизвестно откуда и зачем прибывших людей.
Английские санитарные фуры, большие вместительные повозки, обтянутые толстым полотном с нашитым на боках красным крестом, поставлены у реки. Прикомандированный к нам санитарный пост состоял из фельдшера и двух сестер милосердия.
Майор Джекобс и его драгуны довели нас до поселка, где уже находился взвод австралийских солдат, удивленно и молча разглядывавших нас. Две английские походные кухни, большие кипятильные чаны и пять резиновых ванн составляли весь предоставленный нам инвентарь.
– А это чего такое? Невжели мыться? – с удивлением спрашивают казаки, оглядывая похожие на огромные калоши ванны.
– От нехристи, и баньки как следует не умеют сделать, – покачивая головой, говорит Востриков, щупая резиновые борта ванны.
– Ваше благородье, разрешите, мы сами баньку соорудим. Нехай английцы у нас этому делу поучатся, – просит Никитин.
Он еще слаб, его слегка лихорадит, но большие дозы хинина уже оказывают свое действие.
Полуодетые казаки, опираясь кто на палку, кто на плечо соседа, группами и в одиночку медленно обходят поселок. Любопытство не покидает их. Они бродят по улочке, заглядывают во внутренности хижин, кивают и улыбаются арабам, безмолвно, но гостеприимно встречающим их. Только очень больные и усталые люди остались лежать по ханэ.
– Вашбродь, есаул опамятовался, вас кличут! – слышу я за собой голос Горохова.
Командирский вестовой выглядит довольно браво. Его русые усы подкручены вверх, а на лице играет давно уже не появлявшаяся улыбка.
– Что, брат, рад, что добрались? – спрашиваю я.
– Дак что добрались – радости мало. Вот когда обратно возвернемся живехоньки, тогда и попляшем, – неторопливо отвечает он.
– Ну ладно, философ. Доложи командиру: сейчас приду. – И, отдав приказания Никитину, иду к ханэ, в которой находится Гамалий.
Есаул лежит на больничной койке, под белым кисейным пологом. Английская сестра милосердия возится у раскладного столика, на котором видны шприцы, склянки и большая розоватая бутыль.
Пахнет йодом, камфарой и чем-то специфически аптечным.
Лицо Гамалия бледно, но впалые глаза горят энергическим блеском. Подбородок тщательно выбрит, усы так же лихо, как и у Горохова, подкручены вверх. Он приветливо улыбается и, приподнимаясь на локте, говорит:
– Ну, добрались, спасибо вам, Борис Петрович! Крепкий вы оказались казачина. А я рассыпался, как институтка.
– Что вы, Иван Андреевич, без вас я и двух переходов не сделал бы. Вы привели нас сюда, вы спасли сотню. А что свалились – это случайность, с любым могло произойти.
Гамалий ласково глядит на меня и тихо смеется:
– Ну, как люди? Никто не отстал, не погиб?
– Никак нет. Все девяносто семь налицо. Трое особенно сильно ослабевших лежат в английском околотке, остальные быстро оживают.
– Приходят в себя? – тихо переспрашивает Гамалий и так же тихо, кажется, даже не мне, а отвечая своим мыслям, говорит: – Настрадались, намучились казаки, хлебнули горя в этом походе. А для чего? – еще тише договаривает он.
Я смотрю на есаула.
За весь долгий, тяжелый путь в первый раз он сказал то, что иногда читалось в его умных суровых глазах. Меняю тему:
– А хорошо здесь, Иван Андреевич. Река, пальмовые рощи, тень, влага…
Но он так же тихо перебивает меня:
– Как кони? Сколько потеряли в пути от того проклятого, малярийного места?
– Одиннадцать. Да трех пристрелили здесь.
Он молчит, потом тихо говорит, показывая глазами на англичанку:
– Зайдите через полчаса. Сейчас эта любезная дама будет делать мне уколы и какое-то противомалярийное вливание. Потом она уйдет, и мы поговорим поподробнее. Отчего шумели казаки и как вы встретились с англичанами? – еще тише спрашивает он.
По его словам я понимаю, что он кое о чем уже знает.
Иду к Аветису. Бедный переводчик сильно сдал, лицо его желто, как лимон, нос заострился, но он весело улыбается и, хватая меня за руку, говорит:
– Дошли! Ну слава богу. А я, признаться, уже потерял надежду.
– Как здоровье, Аветис Аршакович? – спрашиваю я, глядя на его исхудавшие руки.
– Прекрасно! Через день лезгинку плясать буду! Ведь все-таки дошли! – с восхищением говорит он. – О, русские солдаты – это… – он ищет слова, – орлы, богатыри… – И вдруг, взмахивая рукой, кричит: – Люди чести и долга!
Я успокаиваю возбужденного Аветиса:
– Кушали?
– Ел какие-то консервы, пил ром, глотал хину. Словом, ожил! А как есаул? – спрашивает он.
– Поправился. Завтра будет на ногах.
– Герой! Сказочный богатырь. У нас такие в народном эпосе встречаются, – восторженно говорит Аветис и затем убежденно добавляет: – О нем будут вспоминать. Не может быть, чтобы не нашелся писатель и не рассказал о нас, о сотне русских людей, совершивших этот беспримерный переход.
Я думаю о только что сказанных Гамалием словах и, глядя в блестящие от возбуждения и болезни глаза Аветиса, как бы невзначай говорю:
– Поход-то беспримерный. А вот только… зачем?
Лицо переводчика темнеет, глаза теряют блеск, и в них мелькает сдержанная горечь.
– Я этот вопрос не раз задавал себе в пути, во все дни тяжелых страданий, но так и не нашел ответа.
На мгновение он умолкает, как бы собираясь с мыслями.
– Быть может, здесь узнаем это. А там ни генерал Баратов, ни майор Робертс ничего не объяснили. Как вас встретили англичане? – вдруг спрашивает он.
– Никак. Пока я видел их только издали, если не считать одного майора да десятков двух солдат, присланных оберегать нас. И вообще незаметно, чтобы нами очень интересовались и что наш приход доставил кому-либо удовольствие. Никто из англичан до сих пор даже не спросил о том таинственном, секретном пакете, ради доставки которого нас послали сюда.
– Странно… странно, – как бы про себя говорит Аветис. – Но зачем же тогда надо было гнать? Зачем спешить?
Я поднимаюсь с места и говорю, глядя на часы:
– Пойду к есаулу. Вероятно, врачи уже окончили осмотр. А вы поправляйтесь. Теперь вы, с вашим знанием английского языка, особенно нужны нам.
– Я завтра же буду на ногах, – уверяет Аветис, пытаясь вскочить, но я легко укладываю его на койку и спешу к есаулу.
Тридцать минут уже протекли.
– Ну-с, дорогой мой сотник, пойдемте-ка по селу, поглядим на людей, – поднимаясь с топчана, говорит Гамалий.
Я останавливаюсь в изумлении. Есаул одет в новенькую гимнастерку с серебряными, а не защитными погонами на ней. Талия его ловко перехвачена ремешком с набором, кинжал отливает серебром, а из кобуры глядит рукоятка нагана с золоченой насечкой.
Есаул смеется. Он бодр, подтянут и, если б не чуть воспаленные глаза с синевой под ними, выглядел бы совсем молодцом.
– Метаморфоза! – развожу я руками. – А не рано ли, Иван Андреевич? Как бы опять не свалиться?
– Не-ет, батенька, теперь меня и пулей не свалишь. Сейчас нам всем надо подтянуться. Надо союзничкам показать, какие мы есть.
Я ясно понимаю, почему он через силу заставил себя подняться с постели. В его резких, порывистых движениях, в нежелании задать вопрос об оказанном нам англичанами приеме чувствуется настороженная озабоченность, недовольство.
Выходим во двор. Небольшой глиняный дувал47, верблюжий помет, конский навоз, десяток копающихся в нем кур и гоготанье гусей и уток, плещущихся в реке, – все это напоминает станицу, мирный уголок, тихую жизнь, от которой мы давно отвыкли. Несколько казаков в подштанниках и белых рубахах возятся с конями на берегу. Кто-то проехал мимо. Дым от разведенного костра, ароматы борща и жарящегося сала заполнили предвечерний воздух. Войной здесь и не пахнет. Этот тихий, уютный край, по-видимому, еще ни разу и не слышал грохота орудий или треска пулеметов.
– Майор Джекобс сказал, что мы вышли не в ту точку, где они нас ожидали. По его словам, неделю назад нам навстречу были высланы отряды севернее этого места.
– Севернее… не в ту точку… – в раздумье, видимо машинально, повторяет Гамалий мои слова, думая о чем-то другом. – А вы бы послали этого самого майора, – вдруг резко говорит он и, сдерживаясь, заканчивает: – В ту самую точку, где господа англичане так пунктуально и терпеливо ожидали нас.
Я смеюсь и любуюсь внезапно оживившимся, покрасневшим лицом Гамалия.
– Майор также говорил, что фронт находится верстах в восемнадцати отсюда и что при таком уклонении мы могли попасть прямо в лапы туркам.
– А он не знает, что мы весь наш переход были в лапах у турок и тем не менее уходили у них между пальцев? Казаки – это им не Таунсхенд с его Кут-эль-Амарой.
Впервые за долгое время Гамалий сильно и очень образно, по-казацки, выругался сквозь зубы.
Мы идем по поселку. Казаки уже обжились в нем. Кто-то тонким, бабьим голоском поет за деревьями станичную песню:
…Нету, нету коню сена,
Казак-ку-у – квартэ-э-ры…
– Ожил Скиба, даже запел, – смеется есаул. – Хороший признак. Если казак поет, значит, сыт, здоров и не скучает.
Двое молодых, Перепелица и Сердюк, стирают белье прямо на берегу, опуская его в реку; рядом с ними, переваливаясь, идет вереницей стая гусей; в стороне арабские женщины, окруженные десятком ребятишек, с любопытством, украдкой посматривают на казаков, сейчас же отводя в стороны взоры и ожесточенно полоща в воде какие-то тряпки.
– Что, молодцы, добрались? – спрашивает есаул.
Перепелица оглядывается и, оступаясь, шлепается в воду вместе с бельем под негромкий смех и возгласы арабок.
– Ну як? Живый, чи не втоп? – спрашивает Гамалий выбирающегося из воды казака.
– Живый, вашскобродь, нехай турки вмирают, хай им бис, – отряхиваясь, говорит Перепелица и принимается снова за стирку.
У коновязей понуро стоят наши уставшие кони. Да, с ними труднее, нежели с людьми. День отдыха, хорошая ночевка, сытный обед, стакан водки – и казаки опять бодры, здоровы, готовы в путь. Но коней надо выдержать на покое несколько дней – кормить, растирать их холки, ноги и спины, подлечить и почистить их. Им нужен по меньшей мере недельный отдых. Я говорю об этом есаулу.
– Не-ет, Борис Петрович, послезавтра, не позже, я выведу нашу сотню в боевом строю, как на парад, перед англичанами. Зачем медлить? Пусть полюбуются и удивятся «союзнич-ки», – иронически протягивает он.
– Удивятся? – повторяю я.
– Да, удивятся стойкости, силе воли и духу казаков. Я не хочу, чтобы о русском солдате даже, – он снова цедит сквозь зубы, – «друз-зья» думали, что он неженка, что его могут сломить какие-либо испытания. Суворовские чудо-богатыри перевалили с боями Альпы и, разбив врага, с песнями пришли в Муттенскую долину.
– Но англичане оттягивают торжественную встречу. Майор Джекобс сказал, что ее устроят дней через пять – семь.
– К черту Джекобса! Завтра же еду в штаб английского командования и сам заявлю о себе. Кстати, вы не забыли поставить в известность майора, что мы везем чрезвычайно важный секретный пакет от майора Робертса и что я должен незамедлительно вручить его генералу?
– Конечно. В первый же час нашей встречи.
– И что он сказал?
– Доложит об этом командующему, хотя тот, вероятно, уже предупрежден по беспроволочному телеграфу.
– А мы-то гнали, торопились с доставкой этой «почты», не позволяли себе лишней дневки, заморили людей. И вот теперь сверхсрочный пакет уже второй день лежит в моем кармане. Э-эх!
Есаул сразу обрывает и меняет разговор:
– Как Аветис? Очень расхворался, бедняга?
– Обещает завтра быть на ногах.
– Отлично! Вы говорите по-английски?
– Слабо, понимаю кое-что. Я изучал французский.
– Очень жаль, но делать нечего. И прошу вас: не проговоритесь даже, – он понижает голос, – перед Аветисом о том, что я знаю английский язык. Иногда выгодно скрывать свои знания.
– Понимаю, Иван Андреевич, будьте спокойны.
Мы медленно обходим село, коновязи, расположение казаков, провожающих нас взглядами и веселыми приветствиями, и возвращаемся в ханэ.
У кухни толпятся казаки – кто с чашкой, кто с котелком, некоторые, обедающие группами, с ведерком.
Гамалий принюхивается к запаху кушанья и спрашивает Вострикова, уже смачно, с чавканьем уплетающего свою порцию:
– Ну как, герой, хороша английская еда?
– Хороша, да не дуже. Напихалы, чертови диты, в котел и сала, и мяса, и крупы, так им ще мало показалось, воны туды ще и сахару сунули.
– Как сахару? – смеется Гамалий.
– Так точно! Один край мяса сладкий, другой – кыслый.
– Вашскобродь, – просительно говорит вахмистр, – сотня просит: ежели возможно, нехай английцы нам продукт дают, а уж мы сами на своей кухне пищу готовить будем.
– Это можно, – соглашается Гамалий. – Орлы! Много ли казаку надо? Ночь поспал, белье сменял, брюхо набил – и опять в седло, – говорит есаул, уходя, но я вижу, что ему далеко не до шуток. Какая-то дума беспокоит его.
Ночью, обходя посты, натыкаюсь на Горохова. Село спит, люди и кони отдыхают. Уже третий час, недалеко и до зари. Что нужно командирскому вестовому в такой поздний час?
Я окликаю его.
– Кипяточку шукаю для командира, – говорит он.
– Как? Опять нездоров?
– Никак нет, здоров, только не ложится, все чего-то пишет. Походит-походит да опять за бумагу берется.
– Да где же ты сейчас найдешь кипяток?
– На кухне. А нет, так на щепках разогрею.
Захожу в ханэ Гамалия. Он сидит за столиком, две свечи скудно освещают убогую саклю. Есаул с досадой зачеркивает написанную фразу и, не поднимая головы, говорит:
– Ну как, будет чаек, Горохов?
– Будет, Иван Андреевич. Вы что же это, стихи сочиняете? – отвечаю я.
– Стихи, – сердито буркает Гамалий, – генералу Томсону. Готовлюсь к встрече с ним. Обдумываю вопросы и ответы этому доблестному вояке.
– Стоит ли? Попейте лучше чаю – и спать, – советую я.
– Стоит, – сдвигая брови, говорит Гамалий. – Завтрашняя встреча может многому научить меня.
В дверях появляется Горохов:
– Вашскобродь! У цых, чертяк, все не так, як у людей, – ни щепок, ни дров не напросишься. Разбудил я повара-английца, показываю ему чайник: кипятку, мол, командиру надо, а он кулак под нос тычет.
– А ты? – смеется Гамалий.
– А я ему – два. Он ругается – да снова спать. Плюнул я та и пошел обратно.
Мы смеемся.
– Может, спирту выпьете? – предлагает в сердцах Горохов.
– Можно и спирту. Разведи-ка нам с сотником по полпорции, – говорит Гамалий. «Полпорции» на его языке означает полстакана.
Мы выпиваем, и я ухожу к себе, оставляя есаула над исчерканной, исписанной бумагой, по которой он готовится к завтрашней встрече.
Около семи часов утра легкое прикосновение руки вестового будит меня.
– Вашбродь, вставайте, командир просят, к ним прибулы английский начальник.
Быстро одеваюсь и спешу к Гамалию. У есаула в картинно церемонной позе сидит майор Джекобс с каким-то незначительного вида капитаном. При моем появлении оба англичанина чопорно привстают, одновременно отдав честь кончиками пальцев. Аветис Аршакович, выбритый, подтянутый, с едва заметной улыбкой на бледном, осунувшемся лице, кивает мне головой.
– Вы уже знакомы, поэтому продолжим разговор, – говорит есаул и поясняюще добавляет: – Сотник не спал всю ночь и вообще все эти дни один нес службу за всех офицеров. Извиним ему опоздание.
Англичане молча щелкают каблуками и садятся.
– Итак, господа, сейчас половина восьмого. К десяти часам я буду иметь честь явиться к командующему войсками данного участка генералу Томсону для представления рапорта о прибытии сотни.
Аветис Аршакович собирается переводить, учитывая, что капитан не понимает по-русски, но майор Джекобс прерывает его и, сухо улыбаясь, говорит:
– К сожалению, это пока невозможно. Генерал назначил вам прием на завтра. О часе вам будет сообщено дополнительно. Текущие обязанности по руководству войсками не позволяют ему сделать это сегодня.
– Тем не менее, выполняя приказ своего начальства, я ровно в десять часов буду на пункте Дераа. Так, кажется, называется место расположения штаба?
Джекобс наклоняет стриженую голову.
– Перед отправлением в поход сотни генерал Баратов приказал мне по соединении с британскими войсками немедленно явиться к командующему и сдать ему важный пакет от майора Робертса. Примет или не примет меня генерал Томсон – это дело его превосходительства; что же касается меня, то я должен выполнить приказ.
– Все это нам уже известно, но генерал Томсон примет от вас пакет завтра, – упрямо повторяет майор. – Если же вы торопитесь с передачей, то сдайте его мне, и я сегодня же вручу его генералу.
– Господин майор, – вставая, чеканит Гамалий, – мне приказано лично отдать пакет, в собственные руки старшему начальнику встреченного мною соединения британских войск. Насколько мне известно, таковым являетесь не вы, а генерал Томсон. Поэтому я могу вручить пакет только ему. Вверенная мне сотня прошла свыше тысячи верст через горы и пустыни, по тылам неприятеля, каждую минуту рискуя погибнуть. До сих пор данный мне приказ был точно выполнен, и он будет выполнен до конца.
Голос Гамалия спокоен, лицо строго и непреклонно.
Англичане поднимаются, и майор деревянным голосом говорит:
– Я доложу генералу о вашем настоятельном требовании. Кстати, он поручил мне справиться о вашем здоровье и о состоянии эскадрона.
– Поблагодарите генерала. Сотня в порядке. А о деталях я сам расскажу генералу.
Англичане встают, козыряют и направляются к двери. На пороге Джекобс задерживается и в виде последнего аргумента конфиденциально сообщает Гамалию:
– Видите ли, генерал нарочно отсрочил ваше представление, чтобы иметь возможность одновременно порадовать вас сюрпризом. Дело в том, что о вашем героическом походе сообщено по радио в Лондон, и мы с минуты на минуту ждем телеграммы о награждении офицеров и казаков эскадрона орденами Британской империи.
– Русское командование будет чувствительно к проявлению такого внимания, но для нас награды – дело второстепенное. Приказ есть приказ, и я, как солдат, обязан ему повиноваться. Итак, ровно в десять часов я буду в Дераа. Надеюсь увидеть вас там, господа, – вытягиваясь во весь свой атлетический рост и отдавая честь, решительно говорит Гамалий.
Он был так великолепен в эту минуту, что я залюбовался им.
Англичане вскакивают на коней и берут сразу в карьер. Шестеро драгун, закинув за спины болтающиеся пики, вразброд скачут за ними.
– Недовольны, голубчики, даже эскорт растеряли, – провожая взглядом кавалькаду, смеется Гамалий и тут же кричит: – Горохов! Быстро чаю, да не осталось ли у нас клюквенного экстракта?
Ровно в девять часов Гамалий выходит из ханэ. Коричневая парадная черкеска, белый бешмет, прекрасная папаха – все лучшее, что лежало в сумах есаула, теперь на нем. Георгиевская лента темляка обвивает рукоятку шашки.
